Текст: Андрей Васянин
Фото: из открытых источников интернета
Вспомнить о любимом многими актере и поэте мы попросили его друга, соавтора еще со студенческих времен, музыканта и актера Владимира Качана.
А в автобусе только я да ты, / Да в газетном кулечке ягоды, / А в губах твоих земляничина, / Будто ранка, что не залечена…
Филатов легок, как Моцарт. Уже в середине 60-х — а эти строки оттуда — его можно было считать сложившимся поэтом. Несмотря на его 18—19 лет, ранняя лирика Филатова — это уже зрелые стихи. И наши с ним песни того времени, вроде «Оранжевого кота» или «Разноцветной Москвы», пели не только у костров, но и во вполне респектабельных залах. Я в принципе убежден, что Леня как литератор — больше, чем артист, и если б он продолжил плотно заниматься литературой, то, думаю, потеснил бы на поэтическом Олимпе многих.
Но к своему дару он относился с чисто моцартовской небрежностью: стихи называл стишками, которые он не писал, а, говоря его языком, «пописывал» — и далеко не каждый день…
А уж когда Филатов состоялся в кино, которым просто «болел», когда исполнилась его мечта, то он стал уделять стихам еще меньше внимания, «пописывая» их в свободное от кино время. И окончательно списал их в разряд хобби.
Его возвели со временем на Олимп кинематографический, назвали секс-символом, что Филатова — не на каждом пляже свое тело рисковавшего показать — раздражало и смешило. И вот случилось то, что случилось, - инсульт, почки, и Леня из секс-символа в одночасье превратился в инвалида: плохо ходил, плохо говорил и не надеялся уже вернуться ни в кино, ни на сцену. Его друзья, и я в том числе, убеждали его продолжать жить и работать, говорили, что это судьба так распорядилась, чтоб из киноджунглей вернуть его в область литературы.
И Филатов вернулся. Сам писать он не мог, и, лежа на больничном столе, пока ему делали гемодиализ, сочинял в уме, запоминал это и потом Нине, своей жене, диктовал. Пошли пьесы в стихах одна лучше другой — «Лизистрата» на темы Аристофана, «Любовь к трем апельсинам», «Еще раз о голом короле» по мотивам Шварца, перевернутые, переиначенные Леней, с новыми смыслами.
В таком состоянии, между жизнью и смертью, он выпускал «Чтобы помнили». Однажды, когда Леня ждал донорскую почку, я по его просьбе сделал программу о Володе Ивашове, которого неплохо знал: писал сценарий, беседовал со Светличной, с сыновьями, сидел за монтажным столом... Закончил эту работу я абсолютно без сил. А Филатов так делал каждый эфир.
Это миссионерство, безусловно, ускорило его конец, но таков был его долг — вспоминать ушедших.
Леня был сложным человеком: резким, говорящим то, что думает, без «политесов», он мог припечатать словом намертво, беспощадно. Но его острые и жесткие афоризмы о людях — тоже своего рода творчество, а вовсе не злоба в отношении героев его эпиграмм. Эпиграммы были остры и жестки, но остроумны и читались с неповторимой артистичностью. В отличие от Александра Иванова Филатов брал не слабое звено стиха, он выдерживал стилистику поэта как таковую — будь то Слуцкий, Сергей Михалков или Вознесенский.
Впрочем, во многих своих резкостях он со временем раскаивался. Так, Леня винил себя, например, в том, что нападал на Эфроса, когда тот пришел главрежем на Таганку, он думал о том, что своим участием в демарше против великого режиссера мог приблизить его смерть. Видно, когда сам болеешь и чувствуешь приближение смерти, подобное переживается с особой остротой.
«Сказка о Федоте-стрельце» уже давно разошлась на цитаты, уж очень легка. А то, что легко, воздушно дается, потом оказывается очень долговечным и самым настоящим.
Многие некогда значимые люди пропадают, забываются, не успев уйти с телеэкранов, а вот то, что нам иногда кажется несерьезным, сиюминутным, — живет. Филатов относился к «Федоту-стрельцу» как к шутке, но эта шутка ушла в вечность. Та виртуозность, с которой он в «Федоте…» жонглирует словами, — она действительно моцартовская.
…Ох, Леня сейчас и «приложил» бы меня — он терпеть не мог комплиментов.
