Надежда Алексеева «Картофельное детство»

Фото: pixabay.com

Моим детством управляла картошка. По весне мама выбивала в совхозе грядки за старым кладбищем, чтобы плотно засадить их картофелем. Грядки тянулись от карьера, где добывали глину (а теперь плескалась малышня), прямо в лес. Крайние клубни не успевали прорасти пушистыми кустиками — их выкапывали кабаны. На прополке мы с сестрой видели следы, похожие на заячьи уши, и даже пару пятнистых быстроногих поросят.

Летом картошка вовсе не давала нам покоя. Ее боронили, окучивали, поливали: в ту пору в июле с неба не падало и капли. Ранним утром, когда малахитовые картофельные заросли серебрились от росы, а цветы в фиолетовых прожилках спали в бутонах, мы с сестрой ползли по соседним грядкам с тяпками. Дружно мечтали о море, что никогда не видели, и завидовали городским детям, что укатили в «Артек» или «Орленок». Рассказывали друг другу, как вырастем и сбежим, и будем жить в домах с персиковыми садами, и отмоем от земли пятки, и будем спать под шум волн. А лето махало нам из лесу сережками берез.

В полдень, когда земля плавилась смолой и жажда терзала горло, лесная опушка звала нас за земляникой. Попрятав тяпки в кусты, отряхнув руки о шорты, мелькая золотистыми коленками и белеными солнцем косичками, мы собирали ягоду прямо в рот. Перекатывали кислинку меж зубами, потом ложились на осоку и наблюдали за кузнечиками. Бурые, зеленые, в крапинку — каждый стрекотал на своей скрипке.

Первого сентября, когда детям положено разглядывать новенькие, еще пахнущие краской учебники и сортировать в пеналах карандаши, а подросткам — потягивать пиво и влюбляться, мы, едва сбросив фартуки и ленты, с мешками и ведрами отправлялись копать картошку. Картошка собирала всю семью. Из города приезжали дяди и тети, приходили на помощь соседи. Кроме, как на картошке, встречались на свадьбах и похоронах — но крестьянские работы сближали сильнее. Тут был азарт — выудить из земли каждый клубень, просушить, рассортировать в мешки по размеру и до темноты погрузить урожай на трактор дяде Васе.

Мелочь отправлялась в сарай — на корм корове, крупная — в подпол, где ей предстояло пережить морозы. В подполе, в почетном углу, прикрытая мешковиной, зимовала и средняя картошка — семенная. В оттепель она прорастала: молочными руками-стеблями из подземелья тянулась к солнцу. Из-за этих ростков мама впервые меня ударила. Однажды я оторвала все побеги и связала в пучки бечевкой — увидела по телевизору, как варили спаржу, и потянуло отведать нечто изысканное. И сейчас слышу, как ростки хрустели, отрываясь от клубня, и как раскатились они по дощатому полу кухни, когда мама поняла, с чем это я играю. Моя левая щека временами горит в память о пощечине.

«Картошка — второй хлеб», — говорила бабушка. Я хлеб не ела, для меня картошка была первой, единственной. По утрам в субботу мама жарила картофель на сале. Ломтики жира пересекали алые мясные нити, что румянились до хруста. Бекон я попробовала уже в институте: первый муж устроил английский завтрак с яичницей, беконом и чаем эрл грей. Сало, что топила мама, вкуснее: живая энергия текла из него в ванильные картофельные ломтики, пропитывая, умасливая, обнимая. Помню, как деловито папа заглядывал на кухню и снимал крышку со сковороды: «Иначе не будет корочки». Уплетали картошку под кино: на старом видеомагнитофоне папа крутил нам советские комедии.

Вечерами, после работы на грядках, нас с сестрой отправляли помогать бабушке в сарай. Усталости мы тогда не чувствовали, только голод. А потому не отказывались и от картошки, что предназначалась нашей корове, Пеструшке. Бабушка варила мелкую картошку прямо в ведре, в мундирах, сливала воду и еще горячей приносила в сарай. Пеструшке полагалось есть ее с крупной солью — бабушка верила, что в соли все витамины. Мы хватали горячие кругляшки, сдирали коричневую шкурку, макали в мешок с солью и отправляли в рот. Мякоть обволакивала и обжигала язык, таяли крупицы соли, сплетался запах хлева и пищи, куры суетились у ног, подбирая шкурки. Не помню ни одного обеда в ресторане, что сравнился бы с той картошкой. Пока бабушка доила Пеструшку, мы успевали ополовинить ведро. «Картовные поросята», — вздыхала бабушка. А потом ловко давила оставшиеся клубни большими пальцами, будто выжимала из них сок, добавляла комбикорма (для сытости) и высыпала в кормушку.

В моей любви к картошке был и один шаг до ненависти. Как-то зимой папа принес картошку из подпола, и мама хмурилась, пока ее чистила, хотя на сковородке уже трещали кусочки сала. Картошка румянилась, а мама ее все подсаливала. Но никакая соль не скроет вкус подмерзшего клубня. Сладкий до липкой густоты в корочке он становился невыносим. Особенно когда следом шел неподмерзший кусок, и истинный вкус оживал на языке. Зима в том году была суровая, всю мешковину и старые ватные одеяла бросили на спасение семян, и сахарный, ядовито-соленый картофель часто отравлял наши обеды.

Пробовали картошку, сваренную в молоке? Это блюдо я вкусила уже подростком. В тот год Пеструшка родила теленка, что не прожил и пары часов. Весь липкий, с едва заметной шерсткой, розовым носом и прозрачными копытцами, он хрипел, дрожал и застыл навсегда. Пеструшка стояла смирно и ждала избавления от молока, что разрывало вымя. Молочные реки текли в бабушкин бидон, доить приходилось пять раз на дню. Бабушка совсем измучилась, молоко прокисало, не успев насытить хоть кого-то. Молочная лапша, масло, творог, ряженка заняли все полки холодильника. А как-то перед обедом, заглянув в кастрюлю на плите, я увидела желтые картофелины, томящиеся в молоке. Ударишь такую вилкой, и пюре растекается по тарелке, плывет в сливочном соусе. То был привкус излишества, которому принесли в жертву что-то живое, теплое, настоящее.

Теперь я живу на Сардинии. Домик с синей крышей глазеет на залив, во дворе белый «Фиат», соседи смирились с тем, что я частенько не прихожу к ним на ужины и редко их приглашаю. На местном рынке все в изобилии: моллюски, оливки, мясо, фрукты — а вот картошки не найти. Мясник Лоренцо сказал что-то вроде «непопулярно» и «невкусно». Действительно, те желтые камни с тонкой, отмытой до блеска кожей не пахнут моей картошкой. Сваришь — травянистая, а жарить на оливковом масле — боже упаси.

Мелочь, что мы скармливали Пеструшке, зовется беби-картофель. Его-то и беру для салата с осьминогами. Запекаю прямо в шкурке на решетке во дворе, добавляю вяленых томатов, оливок, терпкой рукколы. Сиреневое щупальце осьминога режу крупными кусками и подрумяниваю на гриле. Лоренцо говорит, что для салата надо выбрать соус раз и навсегда: майонез или оливковое масло. С людьми, что не определились, сарды боятся иметь дело. Тайком капаю в майонез маслом, да еще, оглянувшись и плотней прикрыв дверь на кухню, добавляю ложку горчицы. Размешиваю и ем, стоя у стола.

Потом иду писать в мансарду. Море становится лиловым, стальным, черным: в нем плещутся осьминоги, спят в раковинах изнеженные устрицы. Языком нащупываю застрявшую меж зубами шкурку, вглядываюсь в бесконечность грядок и непотопляемое детское счастье, для которого нужна была лишь картофелина и щепотка соли.

ПАРТНЕРЫ КОНКУРСА