Тимур Кибиров и его исторический роман

Вопросы задавал Михаил Визель

15 февраля 2020 года Тимуру Юрьевичу Кибирову исполняется 65 лет. А незадолго перед этим он выпустил роман "Генерал и его семья" - классическую буржуазную семейную хронику XIX века о падении и распаде славного рода, только опрокинутую в годы застоя - служившие некогда источником поэтического вдохновения Тимура Юрьевича. Мы не удержались от соблазна задать автору несколько вопросов - и заодно пожелать ему новых вдохновений, звуков сладких и молитв.

Пушкин на пороге тридцатилетия с мнимым смирением писал: "Лета к суровой прозе клонят, лета шалунью рифму гонят". А что вас поклонило сначала к небольшой лирической прозе "Лады", а потом и к большому семейному роману? Тоже лета? Или ощущение завершенности концептуалистского дискурса?

Тимур Кибиров: Вы знаете, ощутить завершенность (или незавершенность) концептуалистского дискурса я не в состоянии, по той простой причине, что концептуалистом не являюсь и никогда им не был. Ну какой из меня, прости Господи, концептуалист? Все это застарелое недоразумение. Наверняка вы и сами прекрасно понимаете радикальное отличие моих пафосных, и сентиментальных, и демонстративно простодушных творений от текстов настоящих концептуалистов - Льва Рубинштейна и Дмитрия Александровича Пригова, например. Из-за того, что я в начале моей публичной карьеры часто выступал с ними, в сознании Михаила Эпштейна возникла идея о моем концептуализме, и с его легкой руки пошло-поехало. А покойный Всеволод Некрасов меня даже обвинял в самозванстве и примазывании, хотя, видит Бог, я всегда открещивался от этой чести. Так что, наверное, хрестоматийное пушкинское объяснение будет точнее, лета действительно преклонные, лирическая стихия, которая связана все-таки с половодьем чувств и разгулом гормонов, отхлынула и вошла в берега. Надеюсь, впрочем, написать книгу стихов, образчик которых приведен в главе о Сербии.

Не нужно защищать диссертации по творчеству Т.Ю. Кибирова, а достаточно просто заглянуть в соответствующую статью Википедии, чтобы обнаружить в романе много автобиграфического; насколько справедливо это первое впечатление? Много ли в Степане от Тимура?

Тимур Кибиров: Не так уж много. Степка намного лучше и немного глупее меня в его возрасте. Так же как и мой покойный папа нисколько не похож на заглавного героя, в некотором смысле является его антиподом. И сестры мои не такие капризные и избалованные, как генеральская дочь. Вот у мамы моей с Травиатой Захаровной много сходного - она тоже и красавица, и мастерица, и осетинка, и в Нальчике жила. Но вообще автобиографического в моей книге, конечно, много, как, я подозреваю, и в любом романе. Просто обычно это скрывается, а в мой замысел входило читателя провести за кулисы, чтоб он сам видел, из какого сора растет повествование, чтоб ему было проще отождествлять себя не с героями, а с автором, как велит строгий Набоков.

При этом в роман включены ваши реальные стихи того (и чуть более позднего) времени - причем приписаны они не самому симпатичному персонажу. Не жалко было?

Тимур Кибиров: Нисколько не жалко. Во-первых, стишки не то чтобы уж очень хорошие, так себе, а во-вторых, этот мало симпатичный и так и не появляющийся на страницах книги персонаж – в некотором смысле покаянный и сатирический автопортрет. У меня же тогда и псевдоним был - Кирилл Кибиров. Это потом Лева Рубинштейн мне посоветовал избавиться от такой смехотворной аллитерации. Я, слава богу, генеральских дочерей не соблазнял и не брюхатил, но вел себя в те годы, на теперешний мой взгляд, мерзко.

Задумывались ли вы о судьбе героев за пределами романных рамок? Как повел себя генерал в 91-м и 93-м? Смогли ли реализоваться Лёва с Аней и не замутил ли Саша в девяностые какой-нибудь интернет-бизнес в России? Как сложилась судьба Степки?

Тимур Кибиров: По первоначальному замыслу Степка должен был спиться, о чем в рукописи сообщалось, но одна из первых читательниц попросила это похерить, сказав, что получается избыточно жестоко по отношению к генералу, и я, подумав, согласился. Там уже и так один милый моему сердцу герой спивается. А вообще после того, как я отослал завершенный текст в издательство, я действительно стал воображать себе продолжение этого романа, придумывать разные забавные, и трогательные, и страшные события, но вскоре понял, что это просто инерция, и ничего доброго из этого не выйдет. Если же не только у вас, но и у других читателей возникнут подобные вопросы, я буду счастлив, значит, мои герои живые.

Ну и неизбежный вопрос - ждать ли нового романа? Или новой поэмы?

Тимур Кибиров: В ближайшее время, наверное, ничего от меня ждать не стоит. Я пока что никак не отойду от этой книги, пять лет все-таки, целых пять лет я жил только ей! Несколько давних идей (и прозаических, и стихотворных) продолжают меня тревожить, но своего часа они дождутся, боюсь, не скоро. Если вообще дождутся.

Тимур Кибиров «Генерал и его семья». Исторический роман

М.: Individuum, 2020

Глава первая

фрагмент

— Товарищ генерал, сказали, еще минут двадцать! — доложил подбежавший водитель генеральской «Волги», сержант Григоров, которого Василий Иваныч посылал узнать, когда ж, в конце-то концов, приземлится самолет, на борту которого летит из Москвы его доченька, красавица и умница, папина радость и гордость, единственный теперь уже свет его очей.

— Спасибо. Ты поди в машину погрейся. И ты тоже, а то стоишь, как этот… — генерал с привычным раздражением изобразил, как именно стоит его сын. Но в это утро даже Степка не мог испортить настроения, разве что подпортить — слегка и ненадолго. — И высморкайся ты, в конце-то концов, чо ты сопли-то гоняешь… Есть платок?

— Есть… — угрюмо отвечал Степка, продолжая шмыгать носом. — Только он в форме… в брюках.

— В брю-уках, — передразнил генерал. — На!

Степка взял протянутый отцовский платок и стал сморкаться, ожидая с покорным равнодушием дальнейших нареканий.

— Иди уж, грейся, горе луковое… Да оставь платок… Жуки!

Последнее слово, произнесенное с убийственной иронией, требует объяснения. Незадолго до начала нашей истории Степка на вопрос генерала, изумленно и гневно разглядывающего фотографию каких-то нечетких, но явственно и отвратительно волосатых прощелыг, пробурчал:

— Ансамбль… вокально-инструментальный… Битлы… Зэ Битлз…

— Чего-чего?

— Жуки…

Почему-то у многих тогда была странная уверенность, что именно так и переводится название достославной ливерпульской четверки.

— Именно что Жуки! — сказал генерал, но срывать со стены и запрещать это безобразие почему-то не стал, махнул рукой.

Видимо, пожалел своего нелепого и безнадежного недоросля. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось, хуже уже вряд ли будет.

И потом — было бы просто несправедливо репрессировать каких-то дурацких Жуков, когда рядом, на той же стене, который год безнаказанно висели изображения настоящей генераловой врагини — любимой Анечкиной поэтессы Анны Андреевны Ахматовой. А Василий Иванович был, как и положено, суров, но безукоризненно и щепетильно справедлив.

Теперь, наверное, нужно объяснить, почему это генерал вместо того, чтобы спокойно дожидаться в здании аэропорта, среди других встречающих, в нарушение всех правил и инструкций выехал на своей черной «Волге» чуть ли не на взлетно-посадочную полосу и стоит себе, заложив руки за спину, всматриваясь в бледно-голубое морозное небо? А потому что генерал. Хотя и новоиспеченный.

Во всем районе выше его по званию никого нет, в смысле по воинскому званию. К нему и райкомовское, и райисполкомовское начальство относилось с должным почтением и всегда шло навстречу, а уж аэрофлотовские людишки и подавно были рады стараться. И Василий Иванович тоже рад — и новому званию, и солнцу, и морозу, и предстоящей встрече.

Хотя и волнуется немного.

Дело в том, что в прошлый раз, ровно год назад (летом Анечка не приезжала — написала, что едет в стройотряд, а потом в какой-то лагерь, интернациональной дружбы, что ли), уже в последний вечер случился тяжелый, безобразный и не нужный никому разговор, они друг друга наобижали и вдрызг разругались, так что простились совсем нехорошо, как чужие.

А началось все с того, что Василий Иванович, глядя со снисходительной и счастливой улыбкой, как Анечка крутится перед зеркалом в только что подаренной им дубленке (спасибо Ларисе Сергеевне — донесла, что на складе в военторге появилось несколько штук этого вожделенного всеми советскими модницами и модниками дефицита), когда дочка в очередной раз подскочила к нему с визгом «Ой, папка! Спасибо!» и повисла у него на шее, зачем-то проворчал:

— А все вам советская власть не нравится!..

Ну пошутить он хотел! Просто пошутить!

А Анечка вдруг скорчила рожицу и нагло так:

— Да дубленка вроде югославская… — И сразу же: — А тебе-то самому нравится?

— Мне-то? — Он все пытался вернуть веселье, не обращать внимания на дочкину провокацию: — Мне-то самому-у… нравится!.. моя!.. — И заграбастал ее в свои ласковые лапы. — Анка-обезьянка! И Нюрка — хулиганка! И…

Но Анечка не поддержала их старинную игру, выскользнула и продолжила:

— И чем же она тебе так уж нравится?

Тут и генерал (тогда еще, впрочем, полковник) начал потихонечку закипать:

— А тем, что она меня вырастила и выкормила! И выучила, и в люди, в конце-то концов…

— Только сначала она тебя родителей лишила, если я не ошибаюсь?

Чем сильней горячился злосчастный отец, тем холодней становилась непочтительная и злобная дочка.

— А вот это вот не твоего ума дело! Поняла? Много вы знаете! Наслушались… Время такое было!

И тут, как назло, из детской вышел Степка-балбес и тоже пошутил, ляпнул из «Неуловимых мстителей»:

— Но время у нас такое! Нельзя нам без сирот!

(Это, помните, Сидор Лютый Даньке говорит.)

Ну и получил от распалившегося папки подзатыльник.

Тут Анечка как заорет:

— Не смей его бить! Тут тебе не казарма!

Василий Иваныч остолбенел:

— Что? Да когда ж я в казарме?.. Ты что?!

— Ну не ты, так твои… твои… вся твоя армия, твоя… коммунистическая партия!

— Да ты ополоумела, что ли, в конце-то концов? При чем тут партия вообще?!

— Ну ты ведь у нас коммунист?!

— Степка, а ну марш в кровать!

— Да рано ж еще…

— Марш, я сказал!!

— Что, боишься, сын правду узнает?

Сын, надо сказать, уже смылся от греха подальше.

— Да какую правду?! Ты что, с цепи сорвалась?! Совсем у себя там охренели!

И эта засранка вдруг:

— В таком тоне я разговаривать с собой не позволю!

И — хлоп дверью.

Василий Иванович обиделся ужасно.

И не только и не столько за советскую власть и коммунистическую партию, сколько за себя, всю жизнь баловавшего и обожавшего эту сопливую антисоветчицу.

Главное — за что? Что он сделал-то?

А все она, Ахматова эта, все с нее, гадины, началось!

Но теперь все будет по-другому.

Генерал за этот год все хорошенько обдумал и вынес окончательное и мудрое решение.

Никаких споров ни о какой советской власти. Сама со временем перебесится и одумается. А так только хуже, из упрямства одного станет перечить и противоречить.

Вот уж характер у девки.

Ничего. Найдем, о чем говорить…

На лыжах пойдем по озеру, как тогда. До самых островов. Чаю в термос, коньяк во фляжку, бутерброды, конфеты — и айда на полдня! Все хорошо будет. Как раньше.

Музыкальным аккомпанементом для своего радостного и тревожного ожидания генерал выбрал (он всегда что-нибудь про себя мурлыкал и мычал) арию Мельника из оперы Даргомыжского:

Ох, то-то все вы, девки молодые,

Твердить вам надобно сто раз!

Неудачный выбор, надо сказать, и предзнаменование недоброе.

Вспомнил бы, чем там у них все обернулось и что напоследок запел этот ворон здешних мест.

Но генерал ничего такого не думает и не боится:

Да нет, куда, упрямы вы,

Да, надо вам твердить сто раз!..

Ну вот, практически все главные действующие лица, за исключением, наверное, одного, худо-бедно представлены, пора уже начаться и самому действию. Ах да — время и место.

Живет и служит генерал-майор Бочажок в военном городке Шулешма-5, в часе езды от самого райцентра Шулешма, на берегу знаменитого некогда раскольничьими скитами и берестяными поделками озера Вуснеж, в заповедных и дремучих, как пел Высоцкий, лесах, на северо-востоке европейской части РСФСР. Что же касается времени, обозначим его так — где-то между празднованиями столетнего юбилея Владимира Ильича Ленина и шестидесятилетия Великой Октябрьской социалистической революции.

А вот наконец и самолет.