Текст: Александр Нежный
Обложка книги взята с сайта издательства
Михаил Румер-Зараев «Экономические эксперименты. Полные хроники»
М.: АСТ, Времена, 2019
Если Утопию можно представить и описать, то отчего бы не попытаться воплотить ее в жизнь? Об этом рассказывает публицист и прозаик Михаил Румер-Зараев в своей книге «Экономические эксперименты». Выпустившее книгу издательство АСТ поместило на обложке и второе, видимо, авторское название - «Конец утопии», которое значительно точнее отвечает замыслу и содержанию этого строго документального и вместе с тем интереснейшего повествования.
Есть для нас - и, пожалуй, особенно для нас - великий урок в тщете всех попыток научить, а если надо - заставить человека быть счастливым. Они либо рушатся, погребая под собой города и народы, либо сворачивают совсем не в ту сторону, в какую задумывали отцы-основатели. Нам известен всего лишь один, не решенный собственно историческим ходом событий вопрос - судьба основанного в XVI веке иезуитами государства индейцев в Парагвае. Оно просуществовало полтора века, и, глядя извне, можно даже восторгаться - как восторгались впоследствии Монтескье и Вольтер - социальным экспериментом иезуитов, приучивших к земледелию и ремеслам индейцев-гуарани, еще вчера готовых поужинать своим недругом. Иезуиты - Боже упаси! - вовсе не были беспощадными эксплуататорами. Гуарани трудились, становились солдатами, защищавшими утопию, учились грамоте (для которой иезуиты изобрели письменность), женились - но во всем этом, даже в создании семьи, отсутствовала их свободная воля. «Большой брат» (вспомним Оруэлла и подумаем, что всякая утопия чревата своей противоположностью) направлял каждый их шаг. В конце концов, пишет Румер-Зараев, иезуиты осознали «необходимость взросления обитателей редукции», но воспитать в индейцах чувство ответственности они не успели. Государство было разгромлено Испанией, и лишь - читаем мы - «развалины огромных храмов стоят до сих пор, …напоминая об этой удивительной реализованной утопии».
История опустила занавес над государством иезуитов, но оставила нам вопрос: а что, если бы? «Конец утопии» увлекает читателя широким охватом разного рода попыток осчастливить человечество, выстроить его жизнь на разумных началах, вдохновить идеалами свободы и равенства - и вместе с тем показывает, что всякий раз в сухом остатке - или полная неудача, или нечто, существенно отличающееся от первоначального замысла.
Как говорил украинский перипатетик Григорий Сковорода, чего только мы не умеем, чего не можем! но то горе, что чего-то великого недостает. Мир несовершенен; несовершенен и человек; но если не пытаться преобразовать мир в Эдем и не стараться приспособить человеку ангельские крылья, то жизнь на грешной земле может измениться к лучшему. Великое же - так, мне кажется, толкует нам Румер-Зараев - заключается в той тончайшей химии, которая создает гармонию интересов личности и государства. Обретение такой гармонии почти равнозначно исполнению вековой мечты алхимиков получить золото из олова; но приблизиться к ней, и, если не найти, то, по крайней мере, нащупать чаемое равновесие нам все-таки по силам.
Конечно, одно дело - полет мечты, воплощенный в слово, наподобие «Утопии» Томаса Мора или фантастического романа расстрелянного советской властью ученого-крестьяноведа Александра Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии»; и совсем другое - стремление института государства кнутом или пряником (по большей части все же кнутом - зачастую беспощадным) принудить подданных дружным строем идти дорогой в светлое будущее. Заметим, кстати, что
главный предмет публицистического исследования Румера-Зараева - землепашец, человек сельского труда,
в крестьянской России оказывающийся невольной жертвой социальных экспериментов. Сельскую Россию в ее давнем и недавнем прошлом, в ее советском и постсоветском изводе Румер-Зараев знает отменно, ибо его творчество журналиста и прозаика и посвящено в основном житью-бытью деревни, которой в нашем Отечестве суждено было пройти сквозь череду подчас чудовищных испытаний.
Мы вряд ли имеем право говорить о планомерном государственном насилии в позапрошлом и начале прошлого веков. В конце концов, задуманные Александром I и осуществленные графом Аракчеевым «воинские поселения» не оставили по себе сколько-нибудь потрясающих свидетельств о перенесенных их поселенцами страданиях. Волнения - да, были; однако причиной их становился не только установленный в поселениях казарменный порядок, но и - говоря вообще - историческая судьба русского человека, с одной стороны - несшего непосильное бремя строительства огромной империи, а с другой - ненавидевшего власть. К слову: желание Аракчеева устроить маленький рай в своем поместье Грузино, где «на каждый случай жизни имелось графское предписание», кончилось крестьянским бунтом и убийством любовницы графа Настасьи Минкиной.
Семь десятилетий спустя Петр Аркадьевич Столыпин попытался освободить крестьянина от пут, которыми от рождения до смерти повязывало его общинное землевладение, и создать в России класс крепких собственников. Затеянной Столыпиным великой реформе посвящено множество книг. Хорошо знакомый с самыми разными мнениями о ней, Румер-Зараев приглашает читателей к совместному размышлению о том, отчего все-таки выжила явно препятствовавшая развитию сельского хозяйства община. Иными словами: чего не учел Столыпин. Вывод - а он вполне определился и до роковых событий 1917 года - приблизительно таков: суть в народной психологии, изменить которую можно лишь годами упорной работы. Столыпину не дано было нужных ему двадцати лет. Но хватило бы ему этого времени? «В соседней Пруссии, - отмечает автор, - переход от общины к хуторам занял сто лет».
С приходом в Кремль новых хозяев огромная страна превратилась в полигон для невиданного в истории социального эксперимента, стала Утопией, безумной как по замыслу, так и по бесчеловечным способам его осуществления.
Первой жертвой утопии стало крестьянство, миллионами жизней заплатившее за идею коллективизации, за торжество, как отмечает Румер-Зараев, утопического мышления. Крестьянин со своими вековыми инстинктами собственника был несомненным врагом социализма, не желавшим отдавать хлеб ради наступления светлого будущего. Утопия большевиков не ведала сострадания. Даже в самом страшном сне не чуравшемуся жестокости Петру Аркадьевичу Столыпину не могло бы привидеться, каким чудовищным насилием Сталин раздавил крестьянскую общину и загнал крестьян в колхозное рабство. При всей своей сдержанности повествование Румера-Зараева поневоле наводит на мысль, что над сельским хозяйством советских и постсоветских времен словно бы тяготеет проклятье раскулачивания, коллективизации, голодомора и многолетнего бесправия земледельцев. То их лишают даже приусадебных клочков земли, то командуют, когда сеять, то велят распространять кукурузу чуть ли не до арктического побережья, то объявляют повальный переход к фермерскому хозяйствованию, но вслед за недолгим отрезвлением душат ценами…
Но сейчас, сегодня - что делать?
Вечный наш вопрос.
«…нужна социальная поддержка вымирающим селам, - пишет автор, - необходимы больницы, дороги, школы, клубы, чтобы десятки тысяч деревень не превращались в братские могилы, чтобы старики доживали свою жизнь достойно. Нужна поддержка и фермерам… Да много чего нужно». Бог ты мой, да не занесло ли нашего автора в какую-нибудь страну грез?
Утопия, как мы уже знаем, - явление всемирное.
В образе кибуца как идеала органичной и справедливой жизни она едва ли не вместе с первыми поселенцами явилась в Израиле. В истории возвращения народа на свою древнюю землю есть немало прекрасных, подчас героических страниц, есть люди, оставившие о себе память как о самоотверженных идеалистах, чья не подлежащая сомнению вера в будущее Израиля основывалась на утопии кибуца как образе сплоченного общим трудом и общей мечтой человеческого общежития. Аарон Давид Гордон совершил алию почти в пятьдесят лет и полной мерой испытал все, что обыкновенно выпадало на долю новоприбывших - малярию, голод, безработицу и тяжелое ранение во время нападения арабов. «Под влиянием Толстого и библейских мыслителей, - пишет Румер-Зараев, - он создал некий религиозный анархизм, своего рода религию труда, и прежде всего земледельческого труда, как наиболее близкого к природе и к истокам человеческого бытия. …Совместная трудовая жизнь людей - вот путь исправления общества».
Кибуц в его чистом, идеальном виде выжить не смог, так или иначе повторив судьбу всякой утопии. Но из него, как бабочка из кокона, вышли, в конце концов, новые формы хозяйствования, превратившие Израиль в страну высокой культуры и продуктивности сельского хозяйства. И, может быть, главное. Без утопии кибуца не было бы реалий современного Израиля.
Без мечты не было бы страны. Без веры - будущего.
Поистине великий смысл заложен и в самой утопии, и в попытках ее осуществления. Важно его понять.
