Текст и фото: Елена Яковлева/РГ
В пятницу поздно вечером, приехав на дачу, Варламовы обнаружили возле порога роскошные подосиновики. Наташа надела на лоб фонарик и начала в темноте собирать их. Два оставив мне на утро: сфотографировать и срезать с собою. К моему приезду под растущей у порога елкой появились еще три красных грибных кнопки.
Сидеть на террасе у Варламовых и наблюдать, как с неуловимой для спешащего человека скоростью растут грибы, еще то блаженство. Елка возле порога - начало нешуточного леса, несколько лет назад дачник ушел в него по грибы и все, не нашли до сих пор. Зайцы, лисы, бобры, волки, говорят, даже рысь тут есть. Но для писателя Варламова это все лишь хороший повод для пятичасовых прогулок - в самые дебри, где никого не встретишь. А если вдруг встретится местная девушка, то не испугается (художники разительно отличаются от бандитов), вежливо поздоровается, скажет, из какой она деревни, и тут же вежливо попрощается с путешественником в дебри.
Лес - любимейшая из его стихий, поэтому дебри лапами елей заглядывают даже на дачный участок. Но и переднюю открытую к садовому СНТ часть Варламов сразу засадил березами и тополями, так чтобы дом полностью стоял в лесу.
Алексей и Наташа - коренные москвичи во втором и третьем поколении. Алексей вырос на Автозаводской, в Вороньей слободке Пролетарского района, и не очень-то любил эту часть города. Зато три летних месяца проводил в дачной подмосковной Купавне, которой потом посвятил роман, и это было - полные карманы и за пазухой - счастье: лес, озеро, велосипед, воля, свобода. Но дом Варламовых - отнюдь не часть наступающих дебрей, городской даже снаружи, внутри вообще сказка.
Дирижирующий всеми вещами в гостиной камин, удобный диван, модный стеклянный журнальный столик, старая радиола, которая до сих пор звучит, просящееся в живописный натюрморт блюдо с яблоками и персиками, и такое количество веток и тончайших букетов лесных трав и цветов, что хочется, забыв о необходимых комплиментах устроившей все это хозяйке, сразу отчалить куда-то в зону безмолвия и медитации. Слушая как сквозь сон рассказ, что в доме еще поселились бабочки, и если холодной осенью натопить плиту, они оживают и начинают летать по комнате.
Извинения "у нас беспорядок" чистое кокетство, дом сияет такой чистотой, что по зеркально чистому полу тянет походить босиком. (Чуть позже Алексей пожалуется, что Наташа даже в Москве не разрешает кого-то позвать в дом для платной уборки.)
Дом замечателен еще и тем, что он ни разу не нуворишский, не помпадурский. Куплен и по-интеллигентски устроен на две литературные премии - на литературную премию Александра Солженицына - первый этаж, на "Большую книгу" - второй, со спальней, кабинетом и детской для внуков. Все-таки хорошего писателя книги кормят.
Радушная Наташа твердо держится прекрасного сценария классического гостеприимства - показывает дом, где в устройстве музыкального по тонкости уюта участвует даже солнечный свет и вовсю стараются старые вещи. Старая гармошка, старый деревенский фонарь на гвозде, и - я пропускаю мимо глаз, Наташа подсказывает - самая старая вещь дома, медный таз XIX века, в таких варили варенье Софья Андреевна или Кити. Наши дачные дома в лучшем случае всегда капельку музеи интересных вещей.
За осмотром дома по сценарию обед. Хозяйка достает из холодильника огромное плоское блюдо с помидорами и рукколой: "Этот салат сделал Алеша".
От Алеши не следует ни подтверждения, ни опровержения - только снисходительная улыбка. Не знаю, рад ли он доращиванию своего образа в сторону "великолепный кулинар" или это чисто женское старание. Но жены, конечно, имеют право добавлять в образ мужа-писателя любые краски. Потому что никогда не выйдут из положительного спектра.
Меня, правда, начинает немного волновать, что в большей части нашего разговора писатель не участвует. Стоит в полутени у стола с фруктами или попадается в затемненных коридорах, немного таинственный и похожий на Константина Лавроненко в фильмах Андрея Звягинцева.
А когда улыбается - на молодого Горького.
С Наташей есть о чем поговорить - она мало того, что, не взяв ни одной фальшивой или пошлой ноты, срежиссировала эстетику этого дома, но еще и недавно научила говорить по-русски большую группу китайцев. Преподает в знаменитом ИРЯиК МГУ, где будущих студентов-иностранцев учат русскому языку. ("Место лучшее, но все, как везде: денег мало, спроса много. Зато есть чудо возникновения языка на твоих глазах".)
- Я себе говорила, если мне попадется группа из одних китайцев, я откажусь. Они такие закрытые, вы не представляете. И вот попалась. Я их хвалила за каждый звук, за каждое слово. И они раскрылись, начали говорить. Теперь поступают учиться в России, и кто поступил, пишут и звонят мне. Это провинциальные ребята, для них учиться в России такой счастливый шанс...
Выслушивая привычный, но бесполезный призыв мужа: "поменьше педагогической страсти".
- По-моему, она счастлива и очень успешна? - спрашиваю у писателя и мужа за столом, пока жена убегает за чем-то на кухню.
- Очень! - нарушает он наконец молчание. - Она превращает это все в театр.
Слово, кажется, очень верное. Капелька сказочного "театра" есть и в их красивом летнем доме, а интеллигентность, ум и искренность Наташи не дает этому театру свалиться ни в манерность, ни в претенциозность. Молчаливость хозяина расшифровывается за прекрасным столом с бутылкой розового вина. Только вчера вечером он поставил точку в многомесячном сериале "Приемные экзамены в Литинститут". Во время которого лично поговорил... с каждым абитуриентом. И конечно, неимоверно устал.
Наташа относится к ректорству мужа с ревностью (был домашний человек, писатель, а теперь поздно возвращающееся домой "первое лицо" важнейшей культурной институции). Но и с гордостью. Когда Варламов рассказывает, что конкурс в Литинститут в этом году достиг восьми человек на место (в начале нулевых было два), а очередь (кто-то назвал ее "очередью в русскую литературу") на написание творческого этюда стояла аж от "Макдоналдса", она полушепотом, но настоятельно, как отличница двоечнице, подсказывает мне причину "Авторитет ректора... Авторитет ректора...".
Ректорство, сначала показавшееся ему холодным душем негуманитарных занятий ("Когда я на первом совещании в Минкультуры услышал: по 611-й субсидии получите столько-то, а по 612-й столько-то, ничего не мог понять"), теперь уже полностью его дело. Сейчас ему понятно все, здание института реставрируется, нужны новые общежития... Но все это, конечно, ложится грузом усталости и ответственности.
Может быть, поэтому они без смущения объясняют смысл своей жизни на даче... бегством. "От города. От людей". И это не социопатия, а путь к человеческому и творческому самосохранению. Пишет он на даче, как и в городе, очень медленно. Говорит, по странице в день.
Наташа ни во что не посвящена. Только когда поставит точку, скажет ей: "Глянь вот там..."
Она открывает файл и видит новую, только что законченную вещь.
- Так я, представьте, увидела роман "Мысленный волк". И, все бросив, неделю неотрывно его читала.
В этом первом чтении у нее есть право помечать красным все свои замечания и впечатления.
- Вы почти в роли Наталии Солженицыной, - завидую я.
Они недавно были на юбилее у, наверное, самой совершенной "жены писателя" в русской литературе.
- Солженицыны, конечно, очень рисковали, - говорит теперь уже руководящий разговором Варламов. - Кроме Вермонта, как вариант, рассматривался Верхоянск.
- И она бы точно поехала за ним в Верхоянск, как в Вермонт.
- Если бы пустили. Времена-то были не для жен декабристов.
На правах знатока жен русских писателей (и как автор многих книг о них в серии ЖЗЛ) он рассказывает о первой жене Булгакова Тасе - жене не большого писателя, а врача-морфиниста, вытаскивающей его из мучительных состояний и оставшейся без должной славы.
- Они все здесь жили у нас. В этом доме, - вздыхает Наташа. - Я ощущала их присутствие. Булгакова. Пришвина. Толстого. Грина. Платонова. Их жен.
Так что дача, как и город, тоже бывает перенаселена, пусть воображаемыми персонажами.
Может быть, поэтому через несколько дней Варламовы, продолжая бегство, уедут отдыхать на далекое безлюдное озеро в Финляндии. Когда-то еще в 80-е Алексей поехал в одной хорошей компании восстанавливать старую церковь в деревне Малошуйка на берегу Белого моря, и с тех пор Север стал для него главным театром летней жизни. Поженившись, они плавали с Наташей по этому Северу вдвоем на байдарке, заплывая в речки, не нанесенные на карты, и островные деревни, где годами не видели чужих людей. Жили в палатке, не боясь, а может быть и со сладким страхом желая потеряться в мире безлюдья, леса и озер.
