Макс Фрай. «О любви и смерти»

Фрагмент и обложка предоставлены издательством АСТ

БРАТ

У него был радужный зонт. Вернее, аж шестнадцатицветный, каждый клин другого оттенка. Такие зонты на самом деле вовсе не редкость, но ходят с ними обычно разнокалиберные богемные девы, а не седые загорелые мужчины в скучных дорогих пальто и ботинках, достойных создания «Оды к безупречности», большой Сапфической строфой. Или третьей Асклепиадовой. Хрен разберет, в чем там на самом деле разница. И этот хрен — определенно не я, подумала Агни. Гуманитарным образованием по-настоящему наслаждаешься дважды. На старте, когда ощущаешь себя человеком, познавшим заковыристые тайные имена всех вещей и явлений, а потому получившим над ними некую тайную власть. И на склоне лет, когда снисходительно позволяешь себе забывать всю эту терминологическую чепуху, которая, будем честны, так и не пригодилась.

Мужчина в дорогом пальто был совершенно ни к месту в этой студенческой кофейне, где напитки подают в картонных стаканах, вернее, не подают, а выдают после того, как отстоишь в очереди и сделаешь заказ. Вот радужный зонт — очень даже к месту, а его владелец — нет, нет и нет.

Он, похоже, сам осознавал свою неуместность — стоял посреди зала, переминаясь с ноги на ногу, то и дело неловко уворачивался, пропуская к прилавку торопливых завсегдатаев, близоруко оглядывался по сторонам, явно давая себе шанс осознать, что зашел не туда, куда собирался, выйти вон и навсегда забыть об этой досадной ошибке.

Однако вместо того, чтобы обратить просветленный взор к выходу, человек с зонтом уставился на Агни. Заулыбался приветливо, как старой знакомой и решительно отправился к ее столику, хотя вокруг было полно пустых — время три пополудни, перерывы на ланч давным-давно закончились, а до конца рабочего и учебного дня надо еще немного потерпеть.

«Выглядит, как будто он увидел ровесницу и обрадовался, — насмешливо подумала Агни. — Просто ухватился за человека своего возраста: ты тут сидишь, а значит, и мне можно».

Сама-то она вовсе не чувствовала себя неуместной в этой «придворной», в двух шагах от дома студенческой кофейне. А напротив, ощущала себя здесь одной из многих: яркий шарф, короткая юбка, худые колени, тяжелые ботинки, тщательно смоделированный беспорядок на крашеной рыжей голове. А что старше остальных завсегдатаев в лучшем случае лет на двадцать — так какой дурак станет придавать этому значение, когда сразу видно: ты — одна из нас.

В смысле я — одна из них. Ай, неважно. Такая же, как они, факт.

Собственно за этим драгоценным равенством с юными, глупыми, живыми до изумления, по сравнению с ней почти бессмертными Агни и ходила сюда каждый день, а вовсе не ради кофе. Кофе-то она варила гораздо лучше, чем все победители городских конкурсов баррист вместе взятые.

— Извините, что вынужден вас побеспокоить, — сказал обладатель радужного зонта, усаживаясь напротив Агни.

Стул он развернул спинкой вперед, сел на него верхом, как ребенок на деревянного коня, и от этого сразу стал каким-то простым, понятным, почти уютным, почти своим, словно были знакомы много лет, потом долго не виделись, но знали, что рано или поздно это случится, даже загадывали, где и когда, но оба не угадали, потому что в кафе — это как-то уж слишком банально, но не притворяться же из-за этого, будто мы незнакомы... Тьфу ты!

«Тьфу ты! — подумала Агни. И даже головой помотала, отгоняя наваждение. — Мы действительно незнакомы, эй! Побочный эффект почти-волшебных пилюль, о котором так долго говорили добрые доктора, наконец-то дает о себе знать, поздравляю, дорогая».

— С вашей точки зрения, мое поведение неуместно, поскольку мы незнакомы, — сказал мужчина с зонтом. — Однако с моей точки зрения, мы с вами почти родственники, поэтому я позволил себе вот так внезапно появиться в вашей жизни. В свое оправдание могу сказать, что тщательно выбирал момент, когда вы будете свободны от дел и в относительно неплохом настроении...

Он бы, наверное, еще говорил и говорил, но Агни решительно положила конец этому путаному монологу.

Спросила:

— Как это — «почти родственники»?

— Мой брат влюблен в вас много лет. И так часто о вас говорил, что мне постепенно начало казаться, будто вы член нашей семьи.

Агни растерянно моргнула. Ничего себе новости.

Это что же за тайный поклонник такой выискался.

И какого черта молчал — например, пятнадцать лет назад, когда рассталась с Бьярни, а Мишку еще не встретила, и чувствовала себя самой страшной, старой, несчастной и никому не нужной коровой на земле. Лишнее признание в любви тогда явно не повредило бы, что ж он, балбес, скрывался? Или «много лет» — это меньше пятнадцати? Поди разбери, как люди считают.

Спросила:

— Много лет — это сколько?

Человек с зонтом пожал плечами.

— Боюсь оказаться неточным. Но что-то около тридцати.

Даже присвистнула.

— Ого! Ничего себе. Тридцать лет назад я еще в школу ходила.

— Ну да, — невозмутимо кивнул незнакомец. — Примерно с тех самых пор. Но дело не в этом. А в том, что мой брат просил передать: он раскаивается, что причинил вам так много беспокойства своей любовью. И...

— Вы меня с кем-то перепутали, — сказала Агни. — Вот уж чем-чем, а любовью мне никто особо не досаждал. А когда все-таки досаждали, поклонники были совсем не тайные. Такие явные, что вспомнить страшно... — и, не договорив, махнула рукой и приветливо улыбнулась, как бы приглашая человека с зонтом вместе с ней посмеяться над своей ошибкой.

Но он печально покачал головой.

— Не перепутал. Просто не с того начал. Очень трудно говорить с людьми о подобных вещах наяву. Но выбора у меня нет, я обещал. Понимаете, основная сложность состоит в том, что мой брат — ваша смерть.

— Что?!

— Ваша смерть — мой брат, — спокойно и серьезно повторил он, зачем-то поменяв слова местами. Для пущей убедительности, что ли?

«Надо же, псих», — удивленно подумала Агни.

Почти обрадовалась, потому что к ней еще ни разу в жизни не приставали ни психи, ни маньяки, ни какие-нибудь безобидные кришнаиты или, скажем, свидетели Иеговы [Деятельность "Свидетелей Иеговвы" в настоящее время запрещена в России - ред.] . Даже настырные городские попрошайки обходили ее стороной, а это уже ни в какие ворота, впору удивляться: «Что со мной не так?»

Внимательно посмотрела на «психа» и с сожалением отмела эту версию. Такой смущенный и одновременно насмешливый взгляд может быть только у совершенно нормального человека, прекрасно осознающего абсурдность своего поведения. Но по какой-то причине не желающего немедленно прекратить.

— Розыгрыш, —уверенно сказал она вслух. —Или какой-то хитрый социальный эксперимент с психологическим уклоном? Или вы просто в карты продули на желание? Со мной такое тоже один раз было, пришлось целоваться с первым попавшимся прохожим. Он пах колбасой и был приятно удивлен. Вам повезло больше: я тоже удивлена, зато колбасой не пахну.

— Что ж, по крайней мере, вы от меня не убежали, — философски заметил человек с зонтом. — Уже неплохо. Розыгрыш, так розыгрыш, пусть. Мое дело — передать, что велено. А поверите вы мне или нет, это уже не моя ответственность. Я его сразу предупредил.

— Кого — его?

— Брата, — терпеливо объяснил тот. — Своего брата, который, по стечению обстоятельств, является вашей смертью. И просил передать, что очень вас любит. Поэтому часто подходил к вам слишком близко. Непозволительно близко, я бы сказал.

«Надо же, а ведь угадал, — невольно подумала Агни. — Слишком часто, непозволительно близко, святая

правда. Написали бы все это о ком-нибудь в книжке, решила бы — не верю, перебор. Шесть автомобильных аварий — для человека, который не водит машину, действительно многовато. И ладно бы только это. Один сошедший с рельсов трамвай, две перевернувшихся лодки, четыре серьезных отравления; несерьезные даже считать не станем. Первая и последняя в жизни поездка в Израиль была отмечена счастливым опозданием на встречу в кафе, которое взорвали ровно за три минуты до моего прихода. И через десять минут после того, как я должна была туда войти, если бы не заблудилась. Шаровая молния, влетевшая в форточку, бревна и кирпичи, исправно валившиеся откуда-то сверху в опасной близости от моей головы, три падения с разных лестниц, во всех случаях легко отделалась, но сам факт! И, до кучи, два ревнивых любовника, один с ножом, второй — так, но задушить вполне мог бы, чудом, на самом деле, просто чудом тогда сбежала. А когда единственный раз за всю командировку в Москве спустилась в метро, меня сразу же толкнули прямо под приближающийся поезд, слава богу, какой-то дядька подхватил, удержал; знакомые москвичи потом говорили: у нас такого не бывает, ты что! Но со мной, получается, еще и не такое бывает...

И не будем вспоминать о больницах и диагнозах. Только этого мне не хватало — сейчас о них вспоминать».

— Брат, собственно, до сих пор в вас влюблен, и вряд ли это изменится, — говорил, меж тем, человек с зонтом. — Но когда вы выходили из клиники, он увидел ваше лицо. И до него стало доходить, что он натворил.

Дальше Агни почти не слушала. В ушах у нее звенело, лицо пылало, а сердце колотилось, как бешеное, причем где-то во лбу. И одновременно внизу живота.

Розыгрыш окончательно перестал быть безобидным, вот в чем штука.

— Это удар ниже пояса, — наконец сказала она. — Даже у меня дома никто не знает про клинику. Ну ладно, предположим, вы видели, как я оттуда выходила. И какое у меня было лицо. Ну и что с того? Какое вам дело?

— Я вас не видел, — мягко сказал человек с радужным зонтом. — Это он видел.

— Кто — он?

— Мой брат. Он в тот день совсем близко к вам подошел. Вернулся домой в совершенно ужасном состоянии. Плакал — впервые, кстати, на моей памяти, я думал, он вообще не умеет. Вспоминал, как влюбился в вас из-за ваших стихов...

— Господи, из-за каких стихов?! Я их не писала никогда!

Сказала и тут же поняла, что соврала. Потому что, конечно же, писала. В юности, когда вообще все пишут.

В пятнадцать лет. Или в шестнадцать. Но в семнадцать совершенно точно уже не писала, поэтому не считается, можно забыть и больше не вспоминать.

Но все-таки покраснела до ушей.

— Извините. Писали. Брат мне их читал, но я почти ничего не запомнил...

Какое облегчение.

— ...кроме одной строчки...

Мама!

— ...да и ту неточно. Что-то вроде ≪Любовь моей жизни — Смерть, джентльмен под черным зонтом≫...

ААААААААААА!

Чуть не заорала вслух, чтобы он заткнулся. Но не успела. Незнакомец сказал:

— А дальше не помню. Извините, если я вас смутил. Я этого не хотел. И, кстати, я не думаю, что вам должно быть стыдно. Многие люди в этом возрасте пишут стихи, ничего ужасного тут нет. Нормальный этап развития личности. А ваши юношеские стихи оказались достаточно хороши, чтобы зацепить моего брата. Он, на мой взгляд, чересчур прямолинеен; смерти, впрочем, иначе и нельзя. Он поверил написанному и подумал, вы действительно в него влюблены. К тому же, его никогда прежде не называли «джентльменом». В общем, он был чрезвычайно польщен. И, как это часто случается, влюбился в ответ на ваше чувство, которого, как я догадываюсь, не было. Были только красиво сложенные слова.

— Я не понимаю, — сказала Агни, уставившись в стол. — Я совершенно не понимаю, откуда вы можете это знать — ну, про джентльмена с черным зонтом. Я вообще никому свои стихи не показывала, даже лучшей подруге. Даже маме... Ох, тем более, маме! Она у меня работала редактором в издательстве. И довольно рано объяснила мне, что такое плохо. Очень доходчиво. Правда, что такое хорошо, так и осталось тайной. Но такие вещи от мамы и не узнаешь. Вообще наверное ни от кого. Впрочем, неважно. Все это совершенно неважно, кроме одного: откуда вы могли узнать про мои стихи?

— Говорю же, от брата, — вздохнул человек с зонтом. — Я отдаю себе отчет, что мои ответы звучат довольно однообразно, но не хочу говорить вам ничего, кроме правды. И так непростая тема, а если я еще врать начну...

— От брата, значит, — мрачно повторила она. — От брата, который каким-то образом является моей смертью. Ладно, договорились. Предположим. Никогда ндумала, что у каждого человека своя отдельная смерть. По идее, смерть должна быть одна на всех. Нет?

— Ну что вы. Не одна на всех. С подобным объемом работы никто не справится. Но, конечно, и не по одной на каждого человека, так на всех смертей не напасешься. Одна смерть на, скажем так, достаточно большую группу людей. Нагрузка распределена более-менее равномерно, с учетом способностей и предпочтений каждого работника. Кстати, вам следует знать, что мой брат — легкая смерть. Он очень просил вам это сказать. Хочет, чтобы вы его не боялись. Потому что рано или поздно вам все-таки придется с ним встретиться, как бы он ни оттягивал этот момент. Всем людям однажды приходится.

— Я начинаю хотеть вам поверить, — мрачно сказала Агни. — И даже не знаю, что хуже — эта моя слабость, или тот факт, что вы, скорее всего, просто побочный эффект таблеток. Галлюцинация, обещанная мне добрыми докторами. Они, кстати, тоже говорили, что не надо бояться. Это становится практически девизом моей жизни.

— Я не галлюцинация, — мягко возразил мужчина с зонтом. — И все, что я говорю, правда. Доказать я этого, разумеется, не могу, просто хочу вас успокоить. Мой брат твердо решил больше не докучать вам своим присутствием, как бы трудно ему ни было сохранять безопасную для вас дистанцию. Обещал продержаться еще хотя бы лет тридцать — как минимум. Может быть, больше. Как пойдет.

Тридцать лет, подумать только! Ей, с недавних пор не уверенной, что проживет еще хотя бы год, обещают тридцать лет жизни. Не врач, конечно, а какой-то проходимец с дурацким радужным зонтом. Но лучше уж он, чем вообще никто. Утопающий хватается не только за соломинку, но и за ее тень. И даже за саму мысль о возможности существования соломинки, если не прямо здесь, то где-нибудь на другом краю Вселенной должна она быть. Должна!

— Думаете, его обещанию можно доверять? — наконец спросила Агни.

— Безусловно, — серьезно сказал человек с зонтом. — Мой брат редко что-то обещает, зато всегда держит слово. А в данном случае, он сразу перешел от слов к делу.

— Это как?

— Забрал мои лучшие платья и умотал куда-то на юг к морю. Сказал, будет там развлекаться вовсю, кружить головы заскучавшим курортникам, пугать уставших от жизни, успокаивать уставших от страха. Отличный способ отвлечься, как по мне...

— Что?! Какие платья? Почему платья? И почему ваш брат?..

— Да, понимаю, — улыбнулся ее собеседник. — Вас вводит в заблуждение мой облик. Сейчас я выгляжу как мужчина, и «братом» обычно называют мужчину, а мужчины носят платья только в, скажем так, специфических обстоятельствах. Но я, разумеется, не мужчина. И не женщина. А просто сон. Правда, сейчас вы видите меня наяву, но сути это не меняет.

— Сон?!

— Ну сами подумайте, кто еще может быть родным братом смерти?

Агни открыла было рот, чтобы спросить: «Так вы поэтому взяли с собой цветной зонт? Чтобы я опознала цитату?» Но почему-то промолчала. А незнакомец встал со стула, расправил пальто, отвесил ни к чему не обязывающий полупоклон и сказал:

— Верить мне совершенно не обязательно. Но это в ваших интересах.

А потом вышел из кафе, да так быстро, что Агни даже кивнуть на прощание не успела.

—Вы зонт забыли, — наконец сказала она.

Еще немного помедлила, взяла разноцветный зонт и вышла на улицу — как бы в надежде догнать незнакомца. Хотя ясно было, что не догонит. Некого догонять.

Но все равно минут десять топталась у входа в кафе, смотрела по сторонам — вдруг вспомнит и вернется? Стояла, пока не начал накрапывать холодный осенний дождь, в возможность которого так трудно было поверить всего час назад, когда выходила из дома.

Тогда Агни раскрыла зонт и неторопливо пошла по улице, сама толком не зная, куда. Лишь бы идти.