Текст: Арсений Замостьянов
Дополнительный текст: Михаил Визель
Коллаж ГодаЛитературы.РФ
Календарь сообщает, что на конец лета (30 августа) приходится юбилей поэта и писателя-романтика Теофиля Готье. Негромкий - 205 лет, но о нём стоит вспомнить хотя бы потому, что автор романтических «Эмалей и Камей», переведенных Гумилевым, написал, возможно, самую добродушную книгу о России. Но, конечно, Готье был не единственным европейским писателем, издавшим путевые очерки о нашей стране.
Кулинар
А начать подобает с наиболее шумного путешествия: в Россию приехал сам Александр Дюма. «Весь Петербург в течение июля только и занимался господином Дюма», - посмеивался Иван Панаев, один из издателей «Современника», самого влиятельного в ту пору литературного журнала. Посмеивался - но и сам бегал за автором «Трёх мушкетёров» как миленький.
Впрочем, Дюма провел в России не один только месяц, а целый год, 1858—1859. Объездил ее порядочно, от Валаама до Астрахани. И написал о России несколько томов. Путевые заметки оперативно посылал в Париж - и, право, рассказывал французскому читателю о северной империи не без остроумия. Его путевые заметки пестрели афоризмами: «Никогда не заглядывайтесь на вещь, принадлежащую русскому человеку: сколько бы она ни стоила, он вам ее непременно подарит!»,
«Россия - это громадный фасад. А что за этим фасадом — никого не интересует.
Тот, кто силится заглянуть за фасад, напоминает кошку, которая, впервые увидев себя в зеркале, ходит вокруг, надеясь найти за ним другую кошку».
Дюма отмечал любовь русских людей к истории - в особенности ко временам Петра Великого. «В этом благоговении в прошлому — великое будущее!». Французы, к огорчению Дюма, к тому времени уже устали от бремени великой державы, и своих выдающихся монархов и полководцев вспоминали с куда меньшим жаром. Не в последнюю очередь Дюма обращал внимание на казнокрадство и мздоимство чиновников-стяжателей: «В России невозможно, как говорят у нас в народе, поужаться в тратах; здесь всякая трата неизбежно переходит в растрату, и, однажды начав, здесь никак не могут остановиться». Его интересовали судьбы гонимых вольнодумцев, занимал польский вопрос, будоражил Кавказ, а также адюльтеры в высшем свете…
Писатель Дмитрий Васильевич Григорович стал постоянным оруженосцем Дюма. Великий жизнелюб, кажется, одновременно успевал побывать в трех - четырех местах, поражая сонливых петербуржцев. Ему, впрочем, как и всем остальным причастным, приглянулась писательница Авдотья Панаева - истинная хозяйка и звезда журнала «Современник». Если верить воспоминаниям Панаевой, она над знаменитым французом только подтрунивала.
«Раз я нарочно сделала для Дюма такой обед, что была в полном убеждении, что по крайней мере на неделю избавлюсь от его посещений. Я накормила его щами, пирогом с кашей и рыбой, поросенком с хреном, утками, свежепросольными огурцами, жареными грибами и сладким слоеным пирогом с вареньем, упрашивая поесть побольше. Дюма обрадовал меня, говоря после обеда, что у него сильная жажда, и выпил много сельтерской воды с коньяком. Но напрасно я надеялась; через три дня Дюма явился как ни в чем не бывало, и только бедный секретарь расплатился вместо него за русский обед. Дюма съедал по две тарелки ботвиньи с свежепросольной рыбой. Я думаю, что желудок Дюма мог бы переварить мухоморы». А он из России привёз целую книжицу рецептов - в том числе и панаевских.
Эстет на морозе
Готье побывал в России практически одновременно с Дюма - в 1858 году. Но его книги - «Путешествие в Россию» (1867) и «Сокровища русского искусства» (1860—1863) - совсем другие. Во-первых, у него в ту пору в нашей стране не было литературной славы. «Парнасцем» Готье в России станут увлекаться только в начале ХХ века. Во-вторых, он не гнался за политическими сенсациями - в его книге о России сплошь самые мирные впечатления.
Готье - совсем как Тургенев - увидел в повадке русского мужика достоинство и благородство и отметил глубину «раскола» между образованным классом и крестьянством - они выглядели как представители разных народов.
Как он внимателен к деталям! «Тулуп надевается мехом внутрь, и, когда он новый, дубленая кожа имеет довольно приятный для глаза бледно-розовый цвет семги. Он прострочен для красоты и в общем не лишен колорита. Но мужик верен своему тулупу, как араб - бурнусу. Раз надев, он уже его не снимает: это ему и одеяло и кровать». Поразила Готье и русская чистоплотность: «В Париже не найдется красотки, тело которой было бы чище, чем у мужика, вышедшего из бани. Самые бедные в России моются не реже одного раза в неделю, а стоимость мыла составляет копейки».
Мечтая написать книгу о русском искусстве, в Кремле он исследовал каждый угол.
А в Троице-Сергиеву лавру не побоялся отправиться в жестокий мороз. Железную дорогу туда еще не провели - и путешествовать пришлось в коляске. Две рубашки, два жилета, две пары брюк, на ноги шерстяные чулки и меховые сапоги до колен, на голову - бобровая шапка, утеплённая ватой, на руки - «настоящие варежки самоедов, у которых отделён только один палец». И сверх всего широченная меховая шуба с воротником и вязаный шарф. Настоящий путешественник, почти полярник.
В стране большевиков
Герберт Уэллс приезжал в Россию трижды: до революции, в разгар революции и под шумок индустриализации. Хрестоматийным стал второй приезд, в сентябре 1920 года: этот сюжет вошел во все советские святцы. Великий британский фантаст приехал в революционную, разорённую Россию.
«Основной целью моей поездки из Петрограда в Москву была встреча с Лениным.
Мне было интересно повидаться с ним, и я должен сказать, что был предубежден против него. На самом деле я встретился с личностью, совершенно непохожей на то, что я себе представлял. Ленин — не человек пера; его опубликованные труды не дают правильного представления о нем. Написанные в резком тоне брошюры и памфлеты, выходящие в Москве за его подписью, вряд ли отражают даже частицу подлинного ленинского ума, в котором я убедился во время нашей беседы», — так говорил автор «Человека-невидимки». Они сошлись. Предсовнаркома увлечённо рассказывал об электрификации. Писатель скептически отнёсся к ленинским планам преобразования России, о чём и поведал (без ехидства, напротив, с ощутимой симпатией к большевикам) в книге «Россия во мгле» (спокойно выходившей во всех советских собраниях сочинений Уэллса). Но многие из ленинских планов сбылись. В этом Уэллс убедится в 1934-м во время следующего путешествия в Россию. Так появился славный пропагандистский сюжет о том, как «кремлёвский мечтатель» «перефантазировал» знаменитого фантаста. Добродушный спор Ленина с Уэллсом вошёл в классические фильмы и спектакли о вожде. И даже по учебникам истории кочевал параграф под названием «Ошибка Герберта Уэллса».
А вообще,
в литературоцентричном ХХ веке известных писателей в России принимали как глав государств - «на высшем уровне».
И, скажем прямо, искали у них поддержки.
В 1931-м каждый обладатель радиоточки в СССР знал, что к нам приехал долгожданный гость - долговязый седобородый британец Бернард Шоу. Его сопровождала леди Астор - виконтесса, ярая противница революции. Они редко совпадали в оценках - и, кажется, Шоу держался рядом с нею для контраста. Он досконально продумывал эффектную драматургию своих визитов и афористических диалогов. Шоу в стране советов понравилось. Хотя… Доверять такому острослову трудненько. Ведь для него главное - найти неожиданную мысль и водрузить её поперек общественного мнения. Увидев, что в Кремле бережно сохраняют древние соборы, Шоу пожал плечами: «Вы, русские, совершенно непоследовательные революционеры. В Англии Генри VIII и Кромвель в Ирландии сделали гораздо больше, разрушая монастыри. Мы, англичане, действительно революционеры. А вы - полуреволюционеры».
А потом леди Астор забралась на трибуну в зале заседаний Большого Кремлевского дворца и прокричала: «Я - консерватор. Я - капиталистка. Я против коммунизма. Я думаю, что вы все ужасны». Эта трибуна подобных слов не слыхала. Впрочем, без перевода их мало кто понял.
Шоу понравилась колония для беспризорников в Болшеве. Он остался в восторге от заседания Нарсуда: вы пытаетесь не карать, а воспитывать! Да и беседа со Сталиным оставила приятное впечатление: «Я ожидал увидеть русского рабочего, а увидел грузинского джентльмена. Он не только сам был прост, он сумел сделать так, чтобы бы и нам было с ним просто. У него хорошее чувство юмора. Он вовсе не злой, но и не легковерный». Как известно,
еще более подробно общался со Сталиным Лион Фейхтвангер, ставший для всего мира эдаким адвокатом советского 1937 года.
Но и Шоу свою лепту внёс.
Единственное, что не понравилось Шоу в Советской России - это музеи революции. Правительство, устраивающее подобные музеи, он назвал «безумным». «В тот момент, когда революция становится правительством, необходимо начинать работу по искоренению революций…. Потому что когда революция побеждает, революция становится контрреволюцией. Молодые русские, воспламенённые примером убийц царей, великих князей и шефов полиции, ныне вымерших, как бизоны, могут попробовать свою руку на Сталине» (цит. по: Michael Holroyd. «Bernard Shaw: The New Biography»).
Этот революционный романтизм действительно будет вдохновлять мятежные головы антисоветчиков, тут Шоу угадал… Он вообще был догадлив.
А Памела Трэверс не вращалась в кремлёвских кругах. И никакой славы в начале 1930-х у нее не было - по крайней мере, в СССР. Зато имелся отточенный сарказм, которым будет блистать и ее известная героиня - Мэри Поппинс.
Страна большевиков и босяков ей не приглянулась.
Всё показалось утлым, механистичным, дискомфортным. Приведу одно из наблюдений Трэверс: «В России существует правило, что любой пассажир, даже если ему ехать всего одну остановку, должен зайти в трамвай сзади и потом продираться сквозь переполненный вагон, чтобы (если останется жив) выйти с другого конца». Любопытно, что позже это правило отменили, а недавно восстановили - когда в наземном транспорте появились турникеты. И мы снова продираемся.
Схожими оказались и впечатления американского поэта-авангардиста Е. Е. Каммингса, оказавшегося в Москве в 1931 году. Ему показалось, что Советская Россия — это не страна будущего, а страна самого что ни на есть архаичного прошлого («Былья», в его терминологии). О чем он поведал в крайне вычурной книжке под названием «азесмь» (то есть - «аз - есмь», «я есть»).
Лучшая песня - это колбаса!
Джон Стейнбек побывал в СССР в самое тяжелое послевоенное время - в 1947-м. Да не один, а с знаменитым фотографом Робертом Капой. Стейнбек не был патентованным «другом Советского Союза», и всё-таки встречали его в послевоенной стране как дорогого гостя, несмотря на циклоны Холодной войны. В Штатах его провожали недобрыми шутками: «Что, едете в Москву? Захватите с собой парочку бомб и сбросьте на этих красных сволочей». Стейнбек познакомился с дюжиной советских писателей - и установил, что уж им-то удалось восстановить недурной уровень жизни. Он вообще уважительно оценил темпы восстановления разрушенной страны, но привилегированность признанных литераторов отметил особо.
«Симонов очень милый человек. Он пригласил нас к себе в загородный дом - простой удобный маленький домик посреди большого сада. Здесь он спокойно живет со своей женой. В доме нет никакой роскоши, всё очень просто. Нас угостили отличным обедом. Ему нравятся хорошие машины, у него есть "кадиллак" и джип. Овощи, фрукты и птица поступают на стол из его собственного хозяйства. По всей видимости, он ведет хорошую, простую и удобную ему жизнь». Впрочем, для симоновской пьесы «Русский вопрос» Стейнбек не нашел даже политесных похвал.
Напротив - написал пародию. «В нашей пьесе господин Симонов едет от газеты "Правда" в Америку, чтобы написать ряд статей, что Америка представляет собой пример загнивающей западной демократии. Симонов приезжает в Америку и видит, что американская демократия не только не вырождается, но и не является западной, если только не смотреть на нее из Москвы. Он передает свою рукопись в "Правду". Его моментально выводят из Союза писателей. Он теряет свой загородный дом. Его жена, честная коммунистка, бросает его, а он умирает от голода - так же, как этим кончает и американец в пьесе Симонова». Автор «Русского вопроса» на колкости не обиделся, а предложил американцам выпить, а потом - поиграть в дротики.
Стейнбек не был снобом, но отметил, например, что в гостинице «оркестр слишком громко играл самую скверную американскую джазовую музыку, которую нам когда-либо приходилось слышать». А кремлевские палаты и терема назвал «самым мрачным местом в мире». Зато анекдоты и репризы, услышанные в СССР, записывал с чувством благодарности. Особенно понравилась ему пословица, услышанная на Украине: «Лучшая песня - это колбаса!».
В Союзе Стейнбека пытались превратить в коммуниста, но он сопротивлялся. В итоге получилась остроумная книга: «Левые скажут, что я настроен антирусски, правые - прорусски…
Мы не делаем никаких выводов, кроме того, что русские люди такие же, как и все другие люди на земле.
Безусловно, найдутся среди них плохие, но хороших намного больше».
Патриарх в Мавзолее
Габриэль наш Гарсиа Маркес в первый раз побывал в СССР в 1957-м. Тогда он прибыл в Москву на Фестиваль молодежи как журналист, в конспирантивных целях переодетый в танцора-народника. После чего появилась небольшая книжка с большим названием «22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы».
30-летнего Гарсию Маркеса занимала фигура Сталина - властителя, подмявшего под себя полмира.
Посещение Мавзолея он описал так, что можно не сомневаться:
«Осень патриарха» во многом настояна на московских впечатлениях 1957-го.
Маркеса и удивлял, и пугал советский размах, накал показного (а тем паче - искреннего) энтузиазма во всём. Он даже несколько преувеличивал социалистическую гигантоманию.
Очерки Маркеса о России очень похожи на его будущие романы. Наверное, он всегда жил в собственной стране, а внешние наблюдения пускал в ход по мере их накопления. Потом он снова побывал в СССР - но уже в качестве патриарха. Кока-колы в нашей стране всё ещё не было, но пепси-кола появилась. И даже на рекламных щитах.
После железного занавеса
С истончением, а затем и падение железного занавеса иностранные писатели перестали быть экзотическими птицами, за которыми нужно ухаживать. А постсоветская Россия - экзотической страной, достойной этнографических очерков. Британский эстет Брюс Чатвин, путешествуя в 1984 году на круизном теплоходе по Волге, еще мог чувствовать себя в стране «былья» (тем более что он-то наверняка с книгой Каммингса был знаком), но и с Надеждой Мандельштам, и с коллекционером советского авангарда Георгием Костаки он уже говорил вполне на одном языке. А французы Уэльбек и Бегбедер, швейцарец Кристиан Крахт, итальянский певец и романист Виничо Капоселла и многие другие литераторы в двухтысячные годы уже просто влились в многоязычную московскую «тусовку», как сделали бы это они в любом другом мегаполисе мира. Плохо это или хорошо - другой вопрос.
