Текст: Сергей Шулаков
Обложка с сайта издательства «Рипол-классик»/ripol.ru, фото Афлатуни - с сайта Лиterraтура/literratura.org
С. Афлатуни. Поклонение волхвов. - М.: Рипол-классик, 2015. 720 с., Большая книга
«Где родившийся царь иудейский, ибо мы видели звезду Его на Востоке?..». (Мф. 2:1)
Традиция повествования о трех волхвах, или трех восточных королях, и их путешествии в Иудею, хорошо развита в западной культуре. Пример - сравнительно недавний роман француза Мишеля Турнье с бесхитростным названием «Каспар, Мельхиор и Бальтазар». Обращение же к этой теме русскоязычного автора - само по себе интересная новость.
Еще интереснее, что автор далеко выходит за рамки библеистики. Сухбат Афлатуни предпринимает попытку широкого взгляда через библейский эпизод на историю России. Первая книга его трехчастной эпопеи предсказуемо именуется «Гаспар», вторая и третья - также по именам волхвов. Но на этом предсказуемость заканчивается раз и навсегда, до последней страницы, далеко отстоящей от первой. По сути, перед нами трилогия. Каждый том которой посвящен одному из волхвов. Но весьма нелинейным образом.
По пятницам у титулярного советника Буташевича-Петрашевского рассуждали об обустройстве России. Дали слово и Николеньке Триярскому, провинциальному дворянину, юному архитектору, ученику Императорской Академии художеств. Говорил с жаром: «Вначале была архитектура и эпоха архитектуры, которая, есть как бы… психология порядка и общественного разума, ибо здания есть не что иное, как психологические принципы». Отточие здесь авторское, оно подчеркивает естественную прерывистость Николенькиной речи. Рассуждения вполне консервативные, но юного архитектора влекло дальше, убожески-современно, по-блогосферному, ругал он «ложновизантийского монстра имени Константина Андреевича Тона», что воздвигся в Москве на месте разрушенного Алексеевского монастыря. Говорил: «Не нужно нам теперь своими европейскими ногами в прежние лапти лезть!» Рисовал проекты, в которых «классицизмус все вольнодумством дышит, всякими стеклянными стенами и металлическими сводами».
За такие-то воззрения водворили в Петропавловскую крепость, а потом - мешок на голову, приготовления к расстрелу, и зачитанное помилование, от реальных событий автор не отвлекается. За Николеньку хлопотала сестра Варенька, но «прошения разбивались о ледяную гору или сжигал их некий дракон». Здесь же вложенные в уста царедворца николаевского времени рассуждения автора о коллегах-писателях: «Слава богу, российская земля в нынешнюю эпоху как никогда богата литературными талантами, чья одаренность уступает разве что их сговорчивости… Реализм - не слышали о таком? Монархический реализм»… Ироническое упоминание о том, что Пушкин был «любимым литератором» Николая I. Порой автор прямо копирует стиль XIX века: «Огромные домы обступили карету и повисли над ней всею архитектурой»… Стиль иногда заносит. При встрече с девушкой тополиный пух, засыпающий Петербург, превращается в «тополиный блуд» (хотя «технически» это так и есть - пух действительно разносит семена). Порой заносы на грани опечаток: «Потом отвернулась; шея напряглась, волос - спеленат и поднят неровным куполом»… Влюбился Николенька, конечно, в девицу, промышлявшую малопочтенным ремеслом, рисовал ее натуру. «Я грязная», - и прочие опасные игры в постмодерн, как представляется поначалу, устремляют повествование к опасной кромке провала. Но: набрасывал Николенька итальянским карандашом чувственные формы, а вышло «странное сооружение, похожее на церковь». Рациональная часть сознания, восприятия, ворчит о манихейской дихотомии, - но книгу просто так уже не отложишь…
Император Николай I тоже видит в женских формах архитектурные, повелевает доставить Вареньку для альковной аудиенции. «Архитектура была его фавориткой среди прочих искусств, превосходя даже самое литературу, в которой Государь был большой знаток и ободритель талантов. В литературе, однако, все дело портили сами литераторы: то пашквиль настрочат, то рукопись без всякого позволения в печку швырнут, то на дуэлях напроказят. Вот если бы можно было из лучших литераторов комиссию создать, и чтобы эта комиссия все время заседала, отправляя Ему на утверждение не незрелые наброски, а окончательные проекты… Нет, не слепишь из этих господ ни комиссии, ни министерства по писанию в рифму, ни коллегии по наблюдению за четырехстопным ямбом…». Автор не хочет обойтись без публицистики: «При упоминании Соединенных Штатов Государь пожелтел. Недолюбливал он их, наглые, не имеющие своей древности, пахнущие навозом и доморощенной демократией!» Не может удержаться от характеристики исторического взгляда русской власти на Европу: «О, эта вечная тоска Европы по пространству! Этот вечный взгляд, жадный и хитрый, в сторону России! И эзоповской лисицей, будучи не в силах поглотить этот ледяной виноград, твердит себе: варвары, скифы, деспотизм! И наши эзопики научились за ней перепевать»… Текст Афлатуни льется свободно, автор не сдерживает себя, когда увлекается. Военный инженер по образованию, Николай I, еще до того, как неожиданно для себя самого занял трон, наблюдал за строительством и обновлением всех крепостей империи, - чего же не поиронизировать насчет его архитектурных воззрений? А также по поводу разнообразных Союзов писателей.
Но ирония выходит у Афлатуни несколько натужной - по сравнению-то с замыслом романа, философски изящным, исполненным с применением широчайшего набора выразительных средств. В том числе и символических, и снова не без иронии, как рассуждения царя Николая о Медном всаднике. «Он и о прадеде своем, Петре Безумном, не мог думать без изжоги… Жаль, нельзя снести этот бронзовый идол, сплошь покрытый разводьями окислений, словно пятнами неприличной болезни (которой, говорят, снедался великий покойник)… Для чего, за какие заслуги здесь змея, на какие афоризмы она должна навести русские умы? Что она есть наказанное Зло и нашалившая гидра? Но кем она наказана, каким Добром? Сам пучеглазый наездник даже не смотрит на нее, словно гадина раздавлена им случайно, без умысла; возможно, заметь он ее, так и давить не стал, а увековечил в своей кунсткамере, в спирту?»
Узнаваемой стиль большой русской прозы, ее сюжетные повороты, сохраненные от классического романа через некоторые произведения советской эпохи в романе современном, в определенной степени ренессансном, узнаются в сцене первого появления символической Вифлеемской звезды. Везомый в кибитке на полозьях в отдаленную крепость, облаченный в солдатское платье Николенька наблюдает небесное тело, небывалое даже в сравнении с крупными звездами, «восходящими над повозкой, каждая величиною с подслащенный морозом капустный кочан». Это не гипербола - в низовьях Волги, на Южном Урале зимою можно наблюдать кажущиеся крупными звезды, в силу особенностей атмосферы и человеческого зрения переливающиеся цветами холодного спектра. Но та звезда была совершенно иной. «Вдруг желтый, непохожий ни на какие небесные предметы, огонь показался над дорогой… “Экая звездовина!” - не одобрили ее появление ямщики, эти главные наблюдатели небесных сфер на Руси». Крестьян, скучающих от вынужденной зимней праздности, "звезда в толкнула в натурфилософские беседы", образованная публика принялась за наблюдения - один помещик, вкусивший согревающего напитка, едва не свалился с крыши. Отразилась звезда и в полицейском донесении, имевшем целью "экстренно, для противоядия суеверию, запросить мнения науки о необычном небесном светоче».
Звезда присутствует и в мыслях Николая I. Это звезда Мальтийского ордена, которую пожаловал ему отец, злосчастный император Павел. Николай планирует встречу трех христианских королей в Иерусалиме: православного русского царя, молодого австрийского императора, католика Франца-Иосифа, и своего шурина, прусского короля, лютеранина Фридриха-Вильгельма IV, который так восхитился библейской подоплеке этой идеи, что пустил слезу, - Николая «всегда умиляли дураки».
Пруссия и Австрия - это, все же, восток Старой Европы, - услужливо выдает рациональное восприятие. Встреча должна положить начало сокрушению Франции, активно вмешивающейся в европейскую политику, словно забывшей свое место после поражения Наполеона. В Иерусалим Николай собирается взять своего сына от Вареньки Триярской, младенца Иону. Но французы прознали о планах нового конгресса, монахи-францисканцы напали на греческого епископа в иерусалимском храме Рождества Христова, похитили святыню - серебряную Вифлеемскую звезду, а консул потребовал от султана передать христианские церкви католикам на основании прав Иерусалимских королей, французских крестоносцев. Эта сцена помещена автором в краткий пролог. Так начиналась Крымская, или Восточная, война. А на отдаленную крепость совершает набег один из полевых командиров того времени, и Николенька оказывается в рабстве в Бухарском ханстве.
Признаки, что мы находим в первой части, в последующих уступают место другим, новым. Вторая книга озаглавлена «Мельхиор», главный герой ее - внучатый племянник Николеньки Триярского, священник отец Кирилл, одаренный живописец. Места действия - предреволюционный Ташкент, Харбин, Япония. Линия Романовых продолжается великим князем Николаем Константиновичем, сосланным в Среднюю Азию. Он выковырял из оклада материнской иконы драгоценный камень, и подарил любовнице. Автор не вдается в подробности, но сослали Николая Константиновича главным образом за то, что даме хватило ума явиться с украшением, в которое был вправлен камень, на придворный бал. Автору не до таких мелочей - повествование разливается еще шире. После Раскола в России всегда было множество сект, но Афлатуни сконструировал еще одну, это Волхвы, или Рождественники. Основа их лжеучения состоит в том, что будто бы «Христос… еще не был распят. Ибо если бы Он был распят, то не творилось бы столько греха и неправоты. Произошло пока лишь Его Рождество». Идея, на первый взгляд, привлекательная, но совершенно не христианская. Святынею новых волхвов являются некие таинственные артефакты, якобы частицы Вифлеемской звезды. С сектантами встретился еще Гаспар, Николенька Трирский в своей ссылке. Теперь отец Кирилл Триярский, Мельхиор, сталкивается с проблемой исчезновения звездных частиц. Текст затопляют обширнейшие тематические пространства от ирригационных сооружений, созданных попечением великого князя Николая Константиновича, до православия в Японии и Елены Сергеевны Блаватской, умело выманивавшей деньги у богачей разоблачениями своей Изиды, до описаний практик дервишей, столь натуралистичных, что для чтения требуется некоторое усилие; а там рукой подать до традиционализма Рене Генона и суфиев XX века, но это домысливание, как и продолжение других линий сложнейшей конструкции, автор оставляет читателю.
Балтасар - третья книга и потомок Триярских, ленинградский композитор-авангардист Николай. Он в 1970-х приглашен партийным начальством в среднеазиатский Дуркент, чтобы поднять на должную высоту республиканскую музыкальную культуру, но сталкивается все с тем же семейным предназначением - поисками осколков звезды. Повествование, преодолевая земную гравитацию, вырывается в космос, реальный и иносказательный, в Город с желтым куполом. Из царской семьи Романовых представлен, главным образом, гражданин Алексей Николаевич Бесфамильный, реальная личность, выдававшая себя за чудесным образом спасшегося наследника-цесаревича. Детективная, или охранительная линия олицетворяется представителем третьего поколения комически звучащей фамилии Казадуповых, - один из них в 1912-м служил в полиции. Только в третьей книге, словно внезапно, оглушает парадокс: сюжетные нити рисуют петли, сплетаются и расходятся, но не создают впечатления путаницы. Перенаселенность романа не оборачивается беспорядочным столпотворением. Эпиграфы, вроде Шекспира на узбекском, не кажутся умничаньем. Постмодернистские нотки, частые аллюзии, стиль, меняющийся от налета архаики XIX века, через условно чеховский рубежа веков, к характерному для поисков 1970–80-х, не звучат диссонансом. Сны и фантасмагория, сюрреализм остаются уместными, обширные самоцитаты - оправданными. Выдуманные города: провинциальный Северо-Ордынск, где родился Николенька Триярский, спроектированный им и воплощенный в иной реальности полуазиатский Город с желтым куполом, обитель мистических сущностей, Дуркент, обобщенный среднеазиатский областной центр 1970-х, в географии Афлатуни равноценны Новоюртинску, реально существующей деревне Новый Юрт, месту Николенькиной ссылки, Ташкенту, Санкт-Петербургу - Ленинграду. Ставил ли автор перед собой такую задачу? Вполне возможно, что - нет, об этом свидетельствует его свобода, иной раз вводящая в стилистический дрифт. По-видимому, перед нами редкий случай текста, развивающегося собственной, довольно гармоничной жизнью, рождая эффекты, достижение которых автор, возможно, не имел в виду, или осознал позднее. Афлатуни выбирает для рассмотрения не слишком разработанные в нашей литературе отрезки времени, не столь очевидно переломные, как Первая мировая, Февральский и Октябрьский перевороты, развал СССР, и делится проницательностью с читателем. Уж если автор берется за историю, то открывает нам в определенной мере сенсационные моменты: так подробно, обыденно-психологично о работорговле русскими людьми в Хиве и Бухаре, процветавшей до тяжелейших российских военных экспедиций последней трети XIX века, не рассказал еще никто.
Похоже, что «Поклонение волхвов» - роман для любой премии слишком сложно сконструированный, многогранный, намеренно неоднозначный. Нельзя сказать, что отдельных признаков усложненной, обращенной одновременно в традицию и в будущее конструкции мы доселе не видели, они присутствуют, например, в романах «Праздничная гора» Алисы Ганиевой, «Воскрешение Лазаря» и, в особенности, «Возвращение в Египет» Михаила Шарова, пересекающегося к тому же с «Волхвами» обращением к теме раскольничьих сект (тоже выдуманных автором).
Сухбат Афлатуни - это ташкентский русскоязычный поэт, прозаик и критик Евгений Абдуллаев, его псевдоним переводится с арабского как «Диалоги Платона», точнее, «Беседы с Платоном». Евгений Абдуллаев окончил философский факультет Ташкентского университета, много публиковался в литературных журналов, и не только российских. В 2005-м году за «Ташкентский роман» он получил первую «Русскую Премию», которая была учреждена для поддержки русскоязычных писателей Средней Азии и Закавказья (и лишь позднее стала глобальной). Приходится констатировать, что во многих смыслах новый, интеллектуально расширенный до мыслимых пределов роман явился нам, подобно волхвам, из-за восточной границы.
