Интервью: Павел Басинский
Фото Валентина Петровича Катаева [1930]. Ф.1723. Оп.2. Ед.хр.4. Л. 1/РГАЛИ
Валентин Петрович Катаев вошел в историю литературы в разных ипостасях. Как автор чудесной сказки для детей «Цветик-семицветик», подростковой прозы — «Белеет парус одинокий», необычных мемуарных произведений — «Трава забвенья», «Святой колодец», «Алмазный мой венец», а также одной из самых правдивых повестей о Гражданской войне — «Уже написан Вертер». Еще он подарил сюжет романа «Двенадцать стульев» своему брату Евгению Петрову и Илье Ильфу. Еще в 1955 году основал журнал «Юность». А еще... Об этом мы поговорили с писателем и ныне депутатом Госдумы Сергеем Шаргуновым, написавшим биографию Валентина Катаева для серии ЖЗЛ. Повод есть: 28 января Катаеву исполняется 120 лет.
Во-первых, поздравляю с отличной книгой! И это биография не только Катаева, но и всей эпохи. Но читая твою книгу, как в свое время книгу Захара Прилепина о Леониде Леонове, я не мог избавиться от, скажем так, этического смущения. Нет, я понимаю, время было такое... Я тоже не люблю слова «приспособленец», когда им припечатывают крупных советских писателей. Но вопроса-то не избежать. Вот Катаев... Начинал до революции в Одессе как юный поэт «черносотенного» толка. Потом — офицер Белой армии... Потом — Красной… Боготворил Бунина и терпеть не мог Маяковского. А в конце 20-х дружил с Маяковским и искал покровительства Горького, которого Бунин-эмигрант ненавидел. И так всю жизнь! Даже когда его топили, он все равно оказывался на плаву. Ты-то сам как к этому относишься?
Сергей Шаргунов: Спасибо за приятную оценку моей книги! Мне кажется, всякий писатель и особенно в России, где надо жить долго, противоречив, в разные периоды разный. Грибоедов и Пушкин, Толстой и Достоевский. Интереснее тайная правда писателя (что для него было главным?), а еще важнее художественное своеобразие — как менялся, но все равно оставался одним и тем же его почерк.
Я взялся за Катаева, потому что это мой любимый писатель советского времени.
Бесподобный стилист, мастер. Но и потому, что он прожил остросюжетную жизнь, неотделимую от всего сложнейшего двадцатого века. Это еще и пособие по истории советской литературы и даже просто истории. Видит Бог, у меня не было задачи писать житие святого Валентина. Надеюсь, получилась предельно честная книга, где я не умалчиваю ни о чем. Но кроме того, что Катаев-писатель досадно полузабыт, есть еще привычка изображать Катаева-человека полным конформистом, как ты сказал, приспособленцем, что я объясняю завистью со всех сторон к его дару, который позволял ему оставаться независимым.
Да, Катаев мог идти на компромиссы с переменчивой эпохой, но всегда знал свое предназначение — быть писателем, и больше всего дорожил творческой свободой. На критиков было наплевать! На левых и правых! В литературе он ценил не «позицию», а талант. Он мог печатать отрывки из «Травы забвенья» и у Твардовского в «Новом мире», и в «Огоньке» у «сталиниста» Софронова. В журнале «Юность» он дал дорогу «шестидесятникам», но легко шел на конфликт с «прогрессивной публикой», не прощавшей ему безоглядность одиночки.
Детские патриотические стихи (да, иногда с перехлестом) объясняются семейным воспитанием: отец — большой патриот, из духовного северного рода, мать — из военной династии, дочь генерала. Между прочим, Катаев ушел на фронт Первой мировой мальчишкой-добровольцем (или, как тогда говорили: охотником), был ранен, отравлен газами, за проявленный героизм получил личное дворянство. И в Великую Отечественную он вел себя отважно. Бунина он боготворил всю жизнь, эстетически ему наследовал, сравнение Катаева с другим учеником Ивана Алексеевича — Набоковым, на мой взгляд, уместно, об этом есть в книге. Но его вкус был многообразен, он ценил все живое и настоящее, тем любопытнее его отношения не только с Маяковским, но и Хлебниковым, Есениным, Мандельштамом, Пастернаком, Зощенко, Аксеновым, Солженицыным… Кстати, Горькому, который его то хвалил, то распекал, он никогда не навязывался.
Катаев, думаю, не хотел воевать в Гражданскую. Власть в Одессе менялась снова и снова. Приходили то одни, то другие, и мобилизовывали. Он косил петлюровцев с бронепоезда «Новороссия», пока его не свалил тиф, из-за которого он не смог эвакуироваться с Буниным в Константинополь. А потом его чуть не расстреляли в ЧК, и жизнь спасли былые выступления на поэтических «красных» вечерах. Если говорить о взглядах, полагаю,
он всю жизнь сочетал европейскую просвещенность и русский патриотизм.
Он пришел к выводу, что, несмотря на все потрясения, Россия остается Россией. Неслучайно вместе с Булгаковым они оказались в одной сменовеховской газете «Накануне», а потом Катаева опекал вернувшийся на родину Алексей Толстой, а потом сам Катаев тепло встречал Куприна, вернувшегося из эмиграции аж в 1937-м…
Катаев не был святым, но не был и святошей. Наоборот, как потомок священнического рода мог по-юродивому блеснуть самобичующим ударом. И уж точно он был не более грешен, чем те, кто видит в его глазу соринку, не замечая своих бревен.
Но главное для меня то, что глаз его был глазом прекрасного художника.
То, что Катаев — большой мастер, не обсуждается. Как и то, что главное для писателя не его общественное поведение, а его книги. И Катаева, и Леонова, и Фадеева, и других советских прозаиков первого ряда (я назову не меньше десяти) сейчас надо возвращать в классический читательский оборот, как в 80—90-е годы мы возвращали эмигрантскую литературу. Иначе мы останемся Иванами, не помнящими родства, только уже по «советской» родственной линии. Мне даже нравится эта тенденция, которой никто не мог предугадать. Новое поколение писателей в разном идеологическом спектре, от Быкова до Прилепина и тебя, больше интересуется советским прошлым, чем XIX веком или эмигрантской литературой. В этом есть какая-то правда. Не жили наши дедушки и бабушки во время Пушкина и Достоевского и не выросли мы в эмигрантских семьях. Мне нравится, что в своей книге ты не «эстетствуешь», не копаешься в катаевском мастерстве, а пишешь про эпоху. Вот и давай — про эпоху.
Объясни мне, как 120 (!) «мастеров» могли собраться на пароходе на «экскурсию» по Беломоро-Балтийскому каналу, который строили зэки?
Цитирую из твоей же книги: «…для нас начался полный коммунизм. Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк...» А плывут фактически по костям. Ты можешь представить себе Чехова в этой компании? А ему в 1933 году, если бы не его чахотка, было бы 73 года. Катаев лучшие свои вещи написал после семидесяти лет.
Шаргунов: Мне тоже кажется важным возвращение интереса к литературе советского времени. С ней обошлись несправедливо. Вот убрали из школы прелестное «Детство Никиты» Алексея Толстого. Новые поколения уже не знают катаевский акварельный и увлекательный «Белеет парус одинокий». А вернуть бы юным читателям «Детство» и «В люди» Алексея Максимовича! Еще бы вернули памятник к Белорусскому вокзалу! (Но нужен и памятник Николаю Гумилеву в Питере.)
Что касается Чехова... А мог бы тот же Чехов вообразить Горького, всегда страстно сострадавшего людям, или даже сам Горький вообразить себя в молодости вдохновителем этой Беломорской поездки и редактором сборника, ей посвященного, а также участником уже своей личной «экскурсии» на Соловки? Тоже — вопрос…
Да, тот лагерный вояж — тяжелейшая, мрачная история. Никого не буду ни оправдывать, ни клеймить. В тот момент многим достойным писателям поехать туда казалось нормально и интересно — такой сдвиг в сознании произвело само время. Например, Андрей Платонов просился в поездку, обещал написать книгу, но его не взяли. Михаил Пришвин, побывавший на Беломоре месяцем раньше, сочинил роман-сказку «Осударева дорога», наложив Петровскую эпоху на сталинскую. Михаил Зощенко, участник поездки и автор главы «История одной перековки», и в 54-м считал, что все сделал правильно.
Кстати, Катаев с самого начала воспринимал увиденное неодобрительно и недоверчиво, под конец путешествия он надерзил начальнику Белбалтлага Семену Фирину,
позднее расстрелянному, и на полпути вернулся обратно, на Беломор. Потому что хотел знать, как все обстоит на самом деле. Надеюсь, одно из моих открытий — рассказ в сборнике, который я идентифицировал как катаевский. В нем есть и примеривание на себя участи заключенного, и крестьянская боль: «Новичок засыпал. Засыпая, он видел своего вола. Его сводили со двора. Раскулачивали. Белый вол идет, не торопясь, поматываясь и вертя упругим хвостом с метелкой. Вдруг остановился и обернулся. Смотрит. У него розовая морда, крупные белые ресницы и синие живые глаза, движущиеся и выпуклые, громадные, словно они глядят через зажигательные стекла…»
В самые репрессивные годы Катаев смотрелся бледно на багровом фоне лютующей литературной общественности. Открыто защищал арестованных — поэта и переводчика Валентина Стенича, Николая Заболоцкого. Он помогал (прежде всего — материально) вернувшемуся из ссылки Мандельштаму, и роковой донос на Осипа Эмильевича был направлен не в последнюю очередь против Валентина Петровича.
Между прочим, я нашел и опубликовал неизвестные письма Мандельштама и его жены Надежды Яковлевны. Есть в книге и неизвестные письма Петрова, Ильфа, Зощенко, Олеши, самого Катаева… Все это мне досталось благодаря прекрасной 90-летней даме Надежде Сергеевне Коваленко, племяннице второй жены Катаева художницы из Одессы Анны Коваленко.Катаев и Бунин, Катаев и Сталин. Одни из самых интересных страниц твоей книги. Казалось бы, что общего между Буниным и Сталиным? Но у меня порой возникал эффект полного дежавю.
Вот эта удивительная особенность Катаева дерзить «авторитетам», но так, что они сами были в недоумении. И при всем «низкопоклонстве» перед ними сохранять свое лицо.
Это какая-то особенность именно Катаева? Секрет его жизненной стратегии?
Шаргунов: Хорошее наблюдение. Его жизненная стратегия, вернее, защитная реакция на окружающий мир была и в тяге к роскоши, и в эпатажных фразах, и в наигранном цинизме, при том, что он был раним и нежен… Мне кажется, он всю жизнь дразнил гусей. Но и бывал бесцеремонен, как полководец-победитель, да еще и со своим южным темпераментом. Он часто плевал на мнения и авторитеты «среды», этим давая понять, что знает вневременную цену собственному таланту. И авторитеты это ценили. В 63-м в Бостоне Катаев устроил тонкую пикировку со старым уже Робертом Фростом, и полуживой поэт воспрял со своего ложа. Бунин в эмиграции с удовольствием вспоминал, как гимназист Катаев пришел к нему со стихами и представился «на границе дерзости». Жена Бунина Вера Николаевна Муромцева писала в дневнике: «Меня удивляет, что Валя так спокойно относится к Яну. Нет в нем юношеского волнения». Катаев любил, но и подсмеивался над учителем, выведя его в советском рассказе как «академика с золотым пером». Именно так подписал Бунин Катаеву свою книгу «Лика», передав ее из Парижа в 1946-м.
Рассказывают, на одной кремлевской попойке он не подошел к Сталину, хотя его настойчиво звал секретарь Поскребышев. Другой эпизод со Сталиным: Катаев надерзил на Старой площади во время многочасового обсуждения литературы, когда они со Сталиным выступали «дуэтом». Все замерли, но тотчас он увидел ус, поднявшийся в улыбке. Как тут не процитировать первый вариант «Сына полка», удостоенного Сталинской премии. «Из-под прямого козырька фуражки на Ваню требовательно смотрели немного прищуренные, зоркие, проницательные глаза. Но под темными усами Ваня увидел суровую отцовскую усмешку, и ему показалось, что Сталин говорит:
— Иди, пастушок… Шагай смелее!» Жаль, что эссе Катаева на смерть Сталина, написанное для «Нового мира» весной 53-го, было не напечатано, изъято и сгинуло.
Ты сказал:
Катаев и Набоков. Обоих «благословил» Бунин. Оба вышли из его, не шинели, конечно, но, скажем, меховой шубы.
Но — какие разные судьбы! Не буду спрашивать, чья тебе ближе, это и так понятно. Но чья... завиднее, что ли?
Шаргунов: Ближе, быть может, мне как раз Набоков с его уединенностью и социальной дистанцией (но, живя в России, так не получается). А завиднее Катаев — горячий слиток истории русского двадцатого века: все войны, все вожди, все поэты… «Нам не нужно адов, раев, / Только б Валя жил Катаев», - писал Сергей Есенин.
У Набокова есть табуны поклонников и поклонниц, и порой увлечение им превращается в то, что он писал для своих студентов латинскими буквами: poshlust. Великолепного Катаева отодвинули в тень. Надеюсь, временно. Но как раз Катаев был в эпицентре бури, постоянно рискуя головой, несколько раз чудом избежал расстрела. Вся история страны прошла через него, и по его жизни можно изучать Россию от Николая II до Горбачева. С Набоковым так не получится. Но сравнивать их судьбы не могу и не хочу. Бессмысленно. Катаев, кстати, не раз фантазировал на тему себя, уплывшего в эмиграцию (например, в повести «Кубик»). Набоков представлял себя вернувшимся в СССР. Или оставшимся в России после революции. «И тогда, если бы я выжил, возможно, стал бы другим писателем», — поделился он с Беллой Ахмадулиной, посетившей его в Монтрё (так пересказал мне Евгений Евтушенко).
Набоков — отстраненный наблюдатель, энтомолог, Катаев всегда полнокровный, со скоростным пульсом, включенный в жизнь своих героев.
И все равно невероятно, насколько они похожи мировоззрением и стилем - неидеологичностью, эстетизмом и эффектностью, остротой отношения к смерти, вампирическим отношением к жизни, которая в их литературе словно снята на цветную кинопленку, метафорами, смешением поэзии и прозы, умением сочетать ассоциативную психоделику и мастерский реализм, например, при излюбленном обоими изображении сознания спящего…
Конечно, Катаев как художник-модернист многое потерял, прожил не вполне свою жизнь, теснимый границами идеологии. Его клевали и шельмовали с юности до последних дней! РАПП не дремал и принимал разные виды. Даже в самые вегетарианские времена ему было тяжело! Первую «мовистскую» повесть «Святой колодец» не хотели печатать, и он выдохнул обреченно: «Я — пария» (но помог благодетель Суслов). Травили за «Алмазный мой венец». Повесть «Уже написан Вертер» сначала отказался печатать «Новый мир», опять продавил Суслов (прямо-таки «единственный европеец»), но Андропов запретил любые упоминания о повести и рецензии…
Все же Катаев не уехал, хотя мог, во Франции ему, как члену Гонкуровской Академии, сулили золотые горы. Он никогда бы не передал подпольно свои тексты иностранным издателям. Он даже как-то высказался, что абсолютная свобода при попадании за границу может разорвать и измельчить…
И вот что любопытно: поздний Набоков становился, на мой взгляд, слабее и скучнее, писал в жанре «соцреализма наоборот» (например, повесть «Смотри на арлекинов!»), а Катаев расцвел в старости.
Не до конца осмысленный феномен Катаева-старца. Уникальный подъем на закате жизни. Он с каждым годом писал все лучше.
Есть мнение, что повесть «Сухой лиман» 1986 года, написанная почти в 90 лет, открывала новый «золотой», не сбывшийся этап его творчества.
Конечно, нельзя не коснуться вопроса о «Двенадцати стульях». Что, в самом деле Катаев подарил сюжет младшему брату Евгению и фельетонисту Илье Ильфу? Как Пушкин Гоголю «Мертвые души»? Он сам мог бы написать этот роман?
Шаргунов: Катаев придумал стулья и драгоценности, и создал дуэт Ильф — Петров. Равно как и устроил в Москве литературную судьбу обоих. Так же, к примеру, благодаря Катаеву стал знаменит привезенный им в Москву Эдуард Багрицкий. Спасать и продвигать других, бескорыстно и щедро, влюбляясь во всякий талант, — так мог поступать только очень талантливый человек. «Двенадцати стульям» предшествовала катаевская повесть «Растратчики» со схожим сюжетом. Однако, увидев, что «литературные негры» справились и без него, — да еще ого-го как! — Валентин Петрович отступил в сторону. Но роман открывается посвящением ему. А в соавторстве на троих они создали несколько остроумных сценариев. В «Двенадцати стульях» он — прототип нескольких героев, но есть мнение, что и Остап Бендер частично срисован с него. Хотя был и могучий житель Одессы — Осип Шор…
Растолкуй, что означает «мовизм», личное «течение» в литературе одного Катаева?
Шаргунов: В «Святом колодце» с кокетством провозглашалось: «Я являюсь основателем новейшей литературной школы мовистов, от французского слова mauvais — «плохой»… Нужно писать плохо, как можно хуже, и тогда на вас обратят внимание». Этот самый мовизм был подан как идея спонтанного, интуитивного, бессознательного письма, расколдованного от литературщины и традиционных форм. Как понимать мовизм? А так, что непревзойденный мастер, самый, пожалуй, мастеровитый из советских писателей, мучился мыслью о преодолении мастерства в пользу стихийности, разговорности. Мовизм, если совсем просто, — это стремление к свободе. Катаев не был теоретиком.
Теперь ты как бы «душеприказчик» Катаева. Предложи короткий список его произведений, которые необходимо прочитать современному культурному человеку. Особенно — начинающим прозаикам.
Шаргунов: Человеку, хоть сколько-нибудь интересующемуся литературой, стыдно не знать и не читать Катаева. Его наследие огромно, и даже в случайных очерках и зарисовках он оставался удивительным живописцем. Я сформулировал так:
литература Катаева — это приключение красок. Если же выбрать пять вещей, рекомендую повесть 20-х годов «Отец», рассказ 46-го года «Отче наш» и поздние «Алмазный мой венец», «Траву забвенья», «Уже написан Вертер». А «Цветик-семицветик» и так все знают!
Дети Валентина Петровича Женя и Павлик, герои этой сказки, ныне здравствуют и очень помогли мне!
Ссылки по теме:
Страсти по шестидесятым. Беседа с Соломоном Волковым, 08.11.2016
Властитель дум, но не властитель Думы!, 03.11.2016