Текст: Борис Кутенков
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Главным событием конца лета стал
специальный номер журнала «Знамя», посвященный «памяти Оттепели».
Номер собрал воспоминания свидетелей небезызвестных событий, опубликованные под рубриками «Однажды в 50-е», «Однажды в 60-е» и «Однажды в 1968-м». Ирина Роднянская рассказывает о взыскании за «непредусмотренную» конференцию по роману Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», о читательской свободе и «незашоренности»: «Конференцию библиотека проводила вместе с БРИЗом (теперь уже никто не помнит эту аббревиатуру: Бюро рабочего изобретательства), то есть брали слово для выступления фактически персонажи романа. И как у них открылись рты! Какой запас безоглядной по тем временам смелости был у этих рабочих и инженеров! Я торжествовала, как синица, чуть ли не в одиночку поджегшая море; смею заверить, исходя из последующего опыта, что эдакий “гражданский экстаз” душеопасен, - но тогда был приятен, словно лёгкий хмель…» Алла Латынина - о чтении самиздатской рукописи «Ракового корпуса» в аспирантские годы: «С одной стороны, конечно, пронести машинопись в Ленинку - никакое не нарушение. Надо только отметить на входе, у милиционера и дежурного, что вносишь машинопись: это может быть и научная диссертация, и издательская рукопись. Содержание ее милиционер не проверяет. С другой стороны - никто не читает в библиотеке такую рукопись коллективно. Так что странность нашего занятия окружающим заметна. И действительно: дежурная по залу несколько раз проходила мимо, неодобрительно косясь в нашу сторону. Но ничего не сказала. К вечеру роман одолели (впрочем, это была только первая часть)…» Мариэтта Чудакова вспоминает о том, почему не вышла на знаменитую демонстрацию 1968 года - и как этот поступок сказался на её дальнейшей судьбе. Леонид Латынин - о встречах с Корнеем Чуковским и его сочувствии «рогаткам» советской цензуры: «Корней Иванович задумался - и неожиданно предложил заменить строчку на «Вечны эти этажи». Наверное, на лице моём отразилась растерянность: идея мне совсем не понравилась. Но тут и сам Корней Иванович забраковал собственную правку. Особо одобрив строчки «И сохранившийся доныне обломок Пушкинской души», он вдруг предложил посвятить стихотворение ему. Я, разумеется, ответил, что почту это за честь. Так и сделал. И расчёт Чуковского оказался верным: посвящение сослужило мне «обережную» службу: несчастную строку все же удалось отстоять…».
В библиографическом разделе отметим рецензию Ольги Балла на книгу воспоминаний о Геннадии Шпаликове (которому 6 сентября исполнился бы 81 год) - текст, перерастающий рецензионные рамки и выходящий на разговор об эпохе: «Шпаликов - именно благодаря своей выбивавшейся из рамок индивидуальности - настолько характерный человек «оттепели», так чутко усвоивший настроения и интонации времени (и в заметной степени их определивший), его надежды, мифы, очарования, воодушевления, иллюзии, травмы, что говорить о нём и о сложившемся вокруг него общении значит говорить об эпохе вообще. Шестидесятые - главное его время. Их конца, схлопывания их воздуха, которым он дышал, он, по существу, не пережил…»
5 июля не стало Виталия Науменко — поэта, прозаика, литературного критика. Вспоминается его неравнодушная рецензия на антологию рано ушедших поэтов, для которой им написано эссе об иркутском коллеге, Андрее Тимченове (1967—2007), и последующая эмоциональная переписка с автором этого обзора. Науменко вообще было не чуждо внимание к теме смерти - и теперь его тексты читаются как палимпсест, полный необъяснимых предчувствий.
В «Новой Юности»
о Науменко вспоминает
анонсирует роман Науменко, только что вышедший в издательстве «Каяла».
Не остался незамеченным 190-летний юбилей Льва Толстого.
- большая дискуссия о роли писателя в жизни сегодняшнего общества (модератор - Александр Гаврилов). «…Почему в дискуссии о hate speech позиция Толстого
гораздо радикальнее, чем сегодняшний мейнстрим? Потому что идея регулирования любой ситуации внешним насилием для Толстого была чудовищной и неприемлемой. Мне кажется, вполне знаменательно, что наш сегодняшний разговор совпал с проведением Марша матерей, когда какое-то количество матерей, отцов, родителей и неродителей прошло по Москве с мягкими игрушками в руках, чтобы выразить несогласие с полицейскими провокациями в деле якобы существовавшей организации «Новое величие». Потому что это тоже некоторым образом толстовский жест. Идти, не оказывая никакого насилия, и не сопротивляться никакому насилию, но выражать свою позицию с предельной радикальностью…» (Гаврилов).
интервьюирует автора книги «Граф Толстой. Как шутил, кого любил, чем восхищался и что осуждал яснополянский гений» Дарью Еремееву. О легендах вокруг классика: «Когда я только-только пришла в музей, решила послушать
чужую экскурсию в усадьбе Хамовники на английском и понабраться опыта и вдохновения. Напросилась к одному гиду (не нашему, приходящему). Он был из тех, кому важнее всего «духовная суть учения Толстого», а быт семьи, вся эта мебель, картины, посуда - это его не слишком интересовало. Всё об идеях говорил. Остановится в одном зале на полчаса и давай про непротивление, про опрощение. И вот одна пожилая англичанка, дама в шляпке, не выдержала и тихонько спросила: «А где мылись Толстые? Я нигде не вижу душа». Гид только отмахнулся: «Да они не мылись! Так, губками протирались. И вон, видите, кувшин стоит? Польют друг другу на руки и умоются». Иностранцы переглянулись с вытянутыми лицами: неужели опрощение зашло так далеко? Тут я всё же не выдержала и влезла, открыла суровую правду: в баню городскую они ходили всей семьёй. И прибавила весомо, что не так уж и редко ходили. Англичане вздохнули с облегчением. Имидж кумира не пострадал. Гид поморщился, мол, ну стоило перебивать и отвлекать людей от главного!» О «юморе» писателя: «…сравнивая шутки в первых, периода расцвета, и поздних произведениях, я пришла к выводу, что ранние его работы, особенно трилогия «Детство. Отрочество. Юность» - полны доброго юмора и освещены улыбкой. Период расцвета - это уже ирония и юмор оценивающий, нравоучительный, нередко высмеивающий. В поздних вещах преобладает сарказм, очень резкие выпады в адрес всего, что противоречило его учению. Также и в дневниках он позволял себе крайние, даже грубые суждения…»
Из других мемориальных материалов невозможно пропустить интервью в казанском издании
«Реальное время»
с историком литературы Натальей Громовой о Марине Цветаевой. «Вообще проблема в том, что создать вокруг нее какое-то действо, равнозначное ее силе, сложно. Но проблема не только в Цветаевой. А в том, что само время понято плохо. Что такое 1917 год, что такое 1920 год, что такое Первая мировая война? Про это только позавчера начали
разговаривать. Я уж не говорю про ее судьбу с чекистом-мужем, это все надо понять глубоко, как античную трагедию, а не как одну из плоских историй. Поэтому как Пушкина осознавали, так и Цветаеву будут понимать ещё столетия. Но пока это всё достаточно наивно, это первые подходы…»
Продолжаются дискуссии о новой книге Елены Лапшиной, поэте, упоминаемом нами в предыдущих обзорах. «Сон златоглазки», вышедший в «Русском Гулливере», рецензирует
в 9-м «Новом мире»
Василий Геронимус
отмечает нестандартные решения «вечных» тем и следование традиции Цветаевой и Бродского. «Сколько разных поэтов на протяжении многих веков писали о смерти, но никто не додумался сказать о ней так кратко и бесконечно, как Елена Лапшина. В самом деле, смерть, которой никому на земле не удавалось избежать, трагически прозаично уравнивает людей разных сословий, разных степеней материального благосостояния и проч. И, увы, смерть со всеми
находит общий язык…» Строг Максим Алпатов
на Rara Avis:
«Образная система Лапшиной построена на явлениях, утративших способность не то что к развитию, а даже к малейшему бунту против медленно затягивающей дыры во времени, на объектах, зафиксированных в бесконечном ожидании чуда…» Процитируем стихотворение из замечательной книги:
Сломанными флажками сверху сигналит птица.
Кто её разумеет? - нет никого окрест.
Только над прудом ива - будто пришла топиться.
Ива стоит и плачет, чёрную землю ест.
Бездна небес глядится в тёмный нагрудник пруда,
видя в нём только птицу, рваный её полёт.
Небо само не может жить ожиданьем чуда.
Ива стоит и плачет, чёрную воду пьёт.
Что у неё за горе? Кто её здесь оставил?
Но прибежит купаться - выгнется и вперёд! -
тонкий и голенастый, с виду как будто Авель.
Ива ему смеётся, - кто её разберёт.
Открывает этот номер «Нового мира» Анна Логвинова. Кроме отмеченных нами в прошлогоднем обзоре «артистизма», «имиджевой расчетливости», «трогательных заминок» и «стилистических контрастов», «стирания грани между художественной и естественной речью» - всё это являет себя в нынешней подборке в полной мере, - приятно увидеть талант выстраивания нарративной линии стихотворения. Если Мандельштам замечал, что поэтика ранней Ахматовой растет из русской психологической прозы XIX века, то поэзия Логвиновой берёт начало в эпистолярной откровенности соцсетей - с явной оглядкой на публику. Притом, что на внешнем уровне стихотворение затягивает вроде бы непритязательной «околофейсбучной» болтовнёй, не претендуя на большее:
Мы были центром мироздания
и камнем замершим в праще
блондином в голубой бандане
брюнеткой в голубом плаще
В Кремле сияли звёзды матово
им наши вторили прыщи
чтоб мальчик так любил Ахматову
ещё попробуй поищи
«Российская газета»
подготовила материал с фотографиями о прогулке по даче Ольги Седаковой, выстроенный по принципу «в гостях у звезды» - формат нетривиальный и, без сомнения, имеющий перспективы в литературных рубриках.
На «Полке» —
большой материал Варвары Бабицкой о «Колымских рассказах» Варлама Шаламова: «Массового признания в России, соразмерного его литературной величине, Шаламов не получил, кажется, до сих пор. «Колымские рассказы» не включены в полном объёме в университетские и школьные курсы по истории русской литературы, а первая серьёзная выставка,
посвящённая Шаламову - «Жить или писать. Рассказчик Варлам Шаламов», - открылась в 2013 году не в России, а в Берлине и только после тура по Европе прошла в московском «Мемориале» в 2017 году. Литературный цех ставит Шаламова чрезвычайно высоко; важным своим предшественником его считает, например, Светлана Алексиевич, цитировавшая Шаламова в своей нобелевской лекции…»
В новом журнале
«Контекст» —
опрос «Человек или машина?» о нейролирике и «тренде на имитацию ''компьютерного'' текста». Отвечают Лев Оборин, Александр Марков, Геннадий Каневский и другие. Говорит Алексей Огнёв: «На мой взгляд, поэзия роботов относится к разряду курьёзов. Разумеется, она характеризует «дух времени», но на поэзию как таковую влиять не должна и не может. <…>
Содержимое журнала «Воздух» все больше напоминает (мне) продукцию роботов. На ум приходят только два молодых поэта «из этого круга», чье творчество (на мой взгляд) одушевлено: Ксения Чарыева и Вася Бородин. В отличие от шахмат, где робот может честно победить человека, поэзия представляет собой искусство, даже, не побоюсь этого клише,«высокое искусство». Слон может нарисовать картину Поллака, обхватив малярную кисть хоботом, но к искусству это не будет иметь никакого отношения. Искусство не может быть неодушевленным, а робот по определению лишён души». Лев Оборин: «Переводя вопрос в плоскость конкуренции, мы должны заподозрить у машины еще и честолюбие, литературные амбиции. Чтобы мы говорили о конкуренции, машина должна захотеть опубликовать свои стихи: если инициатива исходит от кураторов, издающих сборник машинной поэзии, мы сталкиваемся с не так уж хитро замаскированным человеческим феноменом…»
