Текст: Борис Кутенков
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Вышел последний (к сожалению, в буквальном смысле) номер журнала «Стороны света»,
который издавался с 2005 года в Нью-Йорке на русском языке, с 2010 года также выходила и английская версия.
, подготовленный Машинской с тем же тщанием, получился насыщенным: стихи Михаила Айзенберга и Алексея Чипиги; продолжение публикаций архивных стихотворений Инны Лиснянской, любовно извлекаемых из рабочих тетрадей дочерью поэта Еленой Макаровой; Александр Галич в переводах на английский Дмитрия Манина и Марии Блоштейн и многое другое.
Два значимых материала
на Textura.
Анна Жучкова, литературный критик и доцент РУДН, публикует стенограмму встречи в РУДН участниц группы «Попуган» Валерии Пустовой и Елены Погорелой. В дискуссии были осмыслены многие явления современной прозы - в основном премиальной и имеющей резонанс - и перечислено множество имен (от Александра Снегирёва до Александры Николаенко, от Дины Сабитовой до Дмитрия Данилова). Валерия Пустовая о своей эволюции критика: «Сегодня же меня в литературе интересует другое. То, что показывает мир меняющимся и
литературу меняющейся. Такая литература, в которой я понимаю, что представления наши о том, как надо писать, как надо понимать литературу, как надо видеть современного человека, ощутимо меняются, и меняются
прямо перед нашими глазами. Вот это меняющееся качество, эта текучесть современной литературы. Все накопленные знания и умения русской литературы не для нас, потому что они были приложимы к тем людям, о которых писали раньше. Сейчас нас, современных, надо ухватывать какими-то другими инструментами. Те, кто ищет такие инструменты, мне очень интересны…» Елена Погорелая: «Лера любит рассыпчатое, то, что тактильно, что можно пощупать, пересыпать руками. Я, напротив, люблю всё собирать. Мне нравится, когда всё структурно, выверенно и чётко. Поэтому я расскажу о структуре современной литературы, как я её вижу. Но это будет рассыпающаяся структура. А почему она рассыпающаяся, потому что уже давно общее место, что современная цивилизация перестала быть литературоцентричной. Это раньше литература была магистральным сюжетом, заменяла собой и философию, и психологию, и даже отчасти
политику. Сейчас литература - это один из инструментов познания мира, который находится в постоянном контакте с другими способами, другими инструментами познания мира…»
Там же - исторически значимый материал, посвященный программе «Экслибрис» на «Радио Свобода». О важности программы («В 1960—1980-е годы у советских граждан было две возможности «держать руку на литературном пульсе» — иметь доступ к Самиздату и слушать передачи иностранных радиостанций, вещающих на русском языке. У каждого из крупных «голосов» — будь то русские
службы Би-Би-Си, «Голоса Америки» или «Немецкой волны» — в обязательном порядке имелась собственная программа литературных чтений; в этих программах слушателей знакомили с произведениями, не имеющими шансов на издание в СССР по означенным выше причинам…»), о том, как программа возникла и работала, о ее драматическом закрытии с писателем Сергеем Юрьененом беседует Павел Матвеев. Сергей Юрьенен: «Противники передачи пытались запугать американское начальство:
Радио “Свобода”, дескать, готовится подложить под Перестройку бомбу. Но нас поддержали и авторитетные коллеги (Владимир Тольц), и эксперты со стороны (британский профессор-славист Мартин Дьюхерст), и гости из Советского Союза (Дмитрий Волчек, Евгений Пазухин). Начальство на тот момент было либеральным, однако имело, что называется, the balls. И мы получили карт-бланш. Что было в пятницу перед какими-то праздниками, в Баварии их не счесть. Навёрстывая потерянное время, мы решили посвятить праздники работе. Ариадна приезжала на Радио с бутербродами во французской плетёной корзинке для пикника, но нам с Юлианом Паничем было не до еды. В пустой штаб-квартире, охваченные лихорадкой в студии, мы за выходные сработали двухчасовой “радиофильм”. Первая серия пошла в эфир 6 августа, вторая - через неделю, 13-го. Про резонанс не мне вам говорить…»
Два столь же забавных, сколь и информативных материала
на «Горьком»
от филолога Ильи Виницкого - о «приключениях Пушкина» в 1934 году. В первой части - о том, почему Максим Горький и Демьян Бедный пытались «запретить» носить фешенебельному кафе «Пушкин» имя Пушкина. Цитируются слова Горького: «Как гражданин страны, создающей новую культуру страны, где труд литератора и властью и массой пролетариата, как литератор и председатель Комитета по чествованию столетия памяти о безвременной гибели великого поэта, затравленного „знатной чернью”, всемерно протестую против формы чествования, выраженной в организации кафе…» Во второй части — продолжение разговора об имени Пушкина в 1934 году, но применительно к… котам: «Действительно, в одной из журнальных статей, относящихся к этому периоду (1936), прямо говорится, что «имя Пушкин является идеальным именем для кота» (ideal name for a cat). Традиция оказалась очень живучей (кота моих филадельфийских друзей тоже зовут Pushkin). На одном из многочисленных американских сайтов для владельцев кошек мы нашли следующее рассуждение о привлекательности русских имен, включая имя Пушкин, для котов…»
Яркий дебют
в «Волге»
- Альбина Борбат, о которой мы писали год назад в связи с ее первой публикацией на «Сетевой Словесности». Нынешняя подборка демонстрирует диапазон возможностей автора - от «соскальзывания в автоматизм» с вольной или невольной ориентацией на поэзию круга «Воздуха» - до темнот медитативной лирической речи, в которой смысловая емкость только усилена стихотворным лаконизмом и плотностью силлаботоники, раскрепощающей слово:
рост размыкается и - тень
ну а теперь смотри
белка о рыжем своем хвосте
себя не перемудрит
растенье - беличий станок
о беличьем станке
а это скок куда-то вбок
без факела в руке
Февральский «Новый мир»
открывается подборкой Андрея Гришаева. В фейсбуке —дискуссия, инициированная Евгением Никитиным, о поэзии «нового Гришаева». Андрей Тавров: «Есть прекрасные, с “обратными метафорами”, близкими метареализму и мне лично как симпатизирующему». Геннадий Каневский: «Он стал раскованнее и безумнее. В стихах мне это нравится больше, чем сдержанность». Леонид Костюков: «Все абсолютно подлинные, то есть каждое стихотворение как срез автора в данный момент. Тем самым они противятся дальнейшей оценке, потому что как ранжировать абсолютную подлинность? Ну, по принципу “мне ближе” или - задержалось в сознании, не отпустило. Меня не отпустило про спящего отца (понятно!), про восстановление
тела (из снега). Эти два в первую очередь. Но - не знаю, можно ли это назвать условным недостатком - если что не отпускает (лично меня), так это эмоция или образ. По-моему, крайне редко и ценно, когда не отпускает словесная ткань». Повествовательность, часто основанная на узнаваемой ситуации - и преображающая ситуацию - в новых стихах Гришаева часто «взрывается» мощным метафизическим жестом. Как бусины в руках, перебираются узнаваемое и абстрактно-символическое - так, что обманчивым становится и соблазн самоидентификации, и преображенная работа с замшелым словесным материалом, - остается чистое вещество поэзии:
Смирновы-Семёновы звёздный ковш занеся
Черпают из этого это — что? — не сказать словами
Вот памяти червь но худого о нём нельзя
Он крылья и свет и сверкает над головами
В «Знамени»
- любопытная рубрика «Дважды»: две рецензии на книгу Галины Юзефович «О чём говорят бестселлеры» - чуть скептическое медленное вчитывание Николая Анастасьева, тонко стилизованное под отзыв читателя «с мороза», медленно продвигающегося к истине, и
«форматный» отклик Ольги Балла, видящей в Юзефович культурный феномен - и принимающей ее позицию безоговорочно: «Объединяя исповедь с популярными лекциями и инструкциями для широкой аудитории, Юзефович, очевидно, чувствует себя укреплённой на позициях более прочных и надёжных, чем правота (на которую ведь и не претендует, соглашаясь разделять её с носителями иных точек зрения). Рискну предположить, это — человечность, сопринадлежность к роду человеческому, готовность разделить с ним и заведомое несовершенство, и право ошибаться, и потребность в интенсивности жизни и защищённости…»
На фейсбуке
- гневный отклик самой Юзефович , которая воспринимает отзыв Анастасьева как «разнос по кочкам» и заверяет, что упоминанием этой статьи «рекламирует толстые журналы» («форматный» отклик Балла, очевидно, должен смягчить праведный гнев). Там же - публикация эссе поэта и философа Александра Сопровского (1953—1990) о Галиче с предисловием Сергея Гандлевского (публикация дочери Сопровского, Екатерины Полетаевой). Сергей Гандлевский: «В 1980-е годы мы оба подпали под обаяние таланта Александра Галича, но я и ограничился крамольной радостью от этих баллад, а Сопровский с присущим ему тщанием знал Галича назубок и написал о нём статью, которую “Знамя” печатает в нынешнем номере. Бескорыстная культурная работа стала второй натурой Сопровского - шла ли речь о нашем общем увлечении Львом Шестовым или о Пушкине и о Достоевском. Александр Сопровский был ходячей энциклопедией, но не библиотечным червём, а книгочеем-повесой, от смеха которого в помещениях дребезжали стёкла, а на улицах озирались прохожие. А иные его экспромты способны повергнуть учёных педантов в замешательство… <…> Может статься, что лирика Галича, нередко лишённая стилистических чинов, и привлекла Сопровского своим “сломанным строем”: у Саши-то патетика и поэтическое хулиганство редко шагали в ногу. Хотя последние стихи Сопровского <…> наводят на мысль, что, если бы не ранняя гибель Александра Сопровского, его тёзка - Александр Галич - обрёл бы в Саше младшего поэтического собрата “по музе, по судьбам”…»
Глубокий отклик Алии Ленивец о стихах Василия Бородина - как свойственно рецензенту, сопрягающий умение работать с тонкой метафорой (которая заключает в себе авторское представление о книге) и объективирующего характера работу с текстом: «Колючка отказывается принимать растительную, паразитическую, бессмысленную жизнь, предпочтя смерть. Но, растворившись в окружающем пространстве («вцепился в окоём»), репей способен на чудо. Преображение мира — красота — оказывается важным для него. <…> Книга оставляет ощущение незавершённости. Но это нельзя назвать необходимостью постепенного осмысления (хотя поэзия Бородина, безусловно, требует читательского внимания), желанием бесконечного возвращающего “кольцевого” чтения-осмысления. Думается, эта незавершённость иного порядка: некоторая черновиковость, отдающая недодуманностью и недоработанностью, но со свойственной черновикам демонстрацией рождения текста, образа, слова…»
