Акунинская «сага о людях с родинкой на лбу» продолжается

Текст: Петр Моисеев

Обложка предоставлена издательством.

Коллаж: ГодЛитературы на основе фото с сайта globallookpress.com

Аннотация обещает нам нечто «в духе авантюрно-философских романов XVIII столетия». Несколько расплывчато, конечно — очень уж разные тогда романы создавались. Но,

судя по первым ста страницам, имеется в виду в первую очередь Вольтер:

события сменяют друг друга так же быстро и немотивированно, как и в «Кандиде» (да, собственно, первые восемьдесят страниц — очень расширенный вариант первых двух глав вольтеровской повести). Но у Вольтера эта хаотичная динамика смотрится органично (и эпоха другая, и мировоззрение), у Акунина — искусственно. (Столь же искусственно звучит язык главного героя — попытка стилизации под язык эпохи, очень манерная и неубедительная).

Вообще авантюры в этом романе — это скорее вставные эпизоды, дополняющие основное повествование: дескать, как же совсем без авантюр — читатель же ждет. В этом отношении «Доброключения...» оказываются противоположностью «Аристономии»: там автор, видимо, хотел быть сугубо серьезным, но то и дело начинал сбиваться на приключенческий жанр.

Здесь — наоборот. Ну а

то, ради чего книга написана, - это, конечно, социально-политические рассуждения автора;

описание утопии в отдельно взятом германском княжестве; картины русской жизни при Екатерине времен созыва уложенной комиссии. И рассуждения, и утопия достаточно любопытны. Картины русской жизни, в целом, убедительны; автор, ясное дело, весьма субъективен (а кто не субъективен?), но правдоподобен (про Византию («Огненный перст») и Ивана Грозного («Знак Каина») было гораздо хуже). Конечно, такой взгляд на историю России односторонен (у читателя может сложиться впечатление, что комиссия 1767 года и созвана-то не была — настолько бестолковой выглядит ее подготовка), но небесполезен. В общем, содержательная часть, повторюсь, достаточно интересна, но ее обсуждать надо отдельно. А я все же — о литературе.

Но литературную сторону как раз только и спасает содержательная сторона. Главный герой, заявленный как образ русского интеллигента, абсолютно неправдоподобен;  это просто очередной типичный для Акунина прекраснодушный простофиля, не слишком отличающийся от Фандорина в «Азазеле», Романова в первых двух повестях и Клобукова в «Аристономии».

Наивность и прекраснодушие немотивированно сменяются приступами высокой мудрости, что, видимо, должно (по замыслу автора) создавать представление о сложности героя

(мудр и глуп одновременно), но на деле выглядит неубедительно. Ну вот не Тургенев Акунин. И не Толстой. И вместо сложного героя он создал героя, сшитого из разных лоскутков. Хотя в то же время этот «лоскутный» герой практически не меняется (хотя действие охватывает не один десяток лет), так что его самотождественность временами производит впечатление чуть ли не тупости. На человека XVIII века Луций Катин тоже не похож: про язык я уже сказал; про фамильное сходство с другими акунинскими героями — тоже; ну и, конечно, он слишком много знает; не из знания автором той эпохи он вырос, и не глазами XVIII столетия он на него глядит.

А в остальном — перед нами дежурное акунинское блюдо. Типична предыстория: счастье героев «Орехового Будды» оказалось, разумеется, недолгим (а вы сомневались?). Типична исходная житейская ситуация: Луций Катин — сирота, без роду без племени, без корней, без близких, без памяти. (Эти черты тоже выдают в Акунине современного человека в дурном смысле слова «современный»: его герои никогда не помнят истории своего рода и всегда если не бездетны, то удручающе малодетны. Причина известна: свою формулу счастливого брака и свое отношение к детям Акунин высказывал неоднократно. Но неужели он не видит, насколько неправдоподобно такое обилие в его произведениях чисто современных маленьких и очень маленьких семей? Ну да если бы только это). Типичен финал; как известно, типичных финалов у нашего автора два — мрачный и очень мрачный, ибо

Акунин хочет быть трагичным, не замечая, что он всего лишь пессимистичен

— и, к сожалению, предсказуемо пессимистичен.