Дневник читателя. Сентябрь 2019 года

Член жюри Премии Андерсена, заведующий отделом культурных программ РГДБ, поэт и страстный книгочей Денис Безносов расположил прочитанное за первый месяц осени в строгом соответствии с качеством: от худшего (по его мнению) текста к лучшему.

1. Andrew Sean Greer. Less

Abacus, 2017

Все литературные премии время от времени дают сбой. В конце концов, в жюри заседают живые люди с разными – и порой специфическими – вкусами; к тому же есть немало сторонних факторов, вроде актуальной темы или какого-нибудь политического события, которое нынче модно критиковать. Но, пожалуй, Пулитцер (во всяком случае, та его часть, что за художественную литературу) сбоит по-крупному и чаще других. Особенно это заметно в последние три года. Но если Уайтхед (премия 2017) получил Пулитцер за справедливое высказывание о том, что рабство – это чрезвычайно плохо, а Пауэрс (2019) – за еще более оригинальную идею, что рубить деревья нельзя, ибо экология страдает, то за что в 2018-м премию дали Гриру, решительно непонятно. Разве что его герой – слегка стареющий писатель-неудачник Артур Лесс (тут незамысловатая игра со словом less) – ко всему прочему гей.

А так-то роман Грира написан чрезвычайно плохо, хуже даже популярных «жизнеутверждающих» книжек, какие читают от нечего делать и оставляют в метро.

Да, персонаж одинок, да, он не может двинуться дальше своего первого романа, да, он стареет, но не готов к старости, да, он любит мужчин, но у него с ними никак не клеится – а дальше что? В общем, если уж так обстоят дела, то пора вручить престижного Пулитцера Софи Кинселле или Джоджо Мойес, они его заслужили не меньше, чем Грир.

2. Cynthia Ozick. The Bear Boy

Порой автор берется что-то такое написать, но не вполне понимает, что это будет. Он, конечно, все равно пишет, невзирая на здравый смысл – мол, что-нибудь да выйдет. В итоге получается непонятно что, это непонятно что называют романом и издают, и вскоре непременно отыскивается пара-другая критиков, которые пишут на обложке очередное «блестяще, озорно, остроумно, ослепительно мудро». The Bear Boy – из разряда такого «непонятно чего». Великая депрессия, суровый Бронкс, причудливое семейство немецких эмигрантов, поддерживаемое не менее причудливым благотворителем (он же – the bear boy – прототип персонажа из детских книг, вроде Кристофера Робина) и по-джейностиновски смышленая, независимая девушка Роуз, устроившаяся на работу секретарем отца семейства.

На трехстах страницах вялой прозы бытовые сценки перемежаются редкими и преимущественно бессмысленными диалогами, сюжет неприкаянно топчется на месте, изредка удивляя, но в основном навевая тоску, а персонажи дома Митвиссеров живут свои малопримечательные жизни и разговаривают занудные разговоры.

Синтия Озик, будучи по-настоящему умным читателем и аккуратным писателем, то ли задумала витиеватую конструкцию, но перемудрила, то ли рассказала бесхитростную историю, чтобы просто что-нибудь рассказать, и не справилась. В любом случае, получилось что получилось.

3. Жузе Эдуарду Агуалуза. «Всеобщая теория забвения» (пер. Р. Валиулиной)

М.: Фантом Пресс, 2018

Тема побега от разрушительной действительности – одна из ключевых в литературе XX века. Многие герои, не в силах долее взаимодействовать с социумом и лицезреть творимый им кошмар, пытаются как-то обособиться внутри своего зыбкого и уютного мира (Шмелев), бегут от норовящего влезть в их жизнь общества (Кутзее), даже скрываются в бункере (Оэ). Точно так же поступает героиня Агуалузы – она замуровывает дверь, пока на улицах Анголы творится кровопролитный переворот и все по очереди убивают всех. Однако это – уже вторая попытка отгородиться, первая была раньше, когда после страшной психологической травмы она стала бояться людей и прятаться от них под большим черным зонтом. Но книга не исчерпывается камерной эскапистской историей – небольшая «Всеобщая теория забвения» буквально перенаселена персонажами, живущими там, за пределами замурованного жилища. В паре-другой строк Агуалуза рассказывает о судьбе борцов за независимость, о португальских семьях, попавших в опалу, о случайных жертвах разгорающейся гражданской войны – словом, о том, о чем написано немало, разве что не в антураже Анголы. И вроде бы в книге есть все необходимое – и война, и мир, и гордость с предубеждением, и живые персонажи, и умеренная сентиментальность, даже сюжет скроен с достаточной долей мастерства,

но сделано все как-то чересчур просто и понятно. Прочитал, посочувствовал, почти сразу забыл.

4. Michael Chabon. The Mysteries of Pittsburgh

Sceptre, 1988

Задолго до Эскаписта и еврейских полисменов, причудливой смеси реальности и вымысла, фирменной трагикомической интонации и реверансов в адрес постмодернизма был другой, ранний Шейбон – куда больше похожий на «обычную» литературу. Его персонажи пока еще живут в скучном мире, мучаются от последствий взросления, путаются в выборе сексуальных предпочтений, участвуют в поколенческом конфликте и бесконечно ищут себя.

То есть на первый взгляд это все не Шейбон, а какой-то третьестепенно-подростковый автор, каких всегда (и сейчас в особенности) пруд пруди.

Но несмотря на явное ученичество, на не вполне окрепший еще голос, автор The Mysteries of Pittsburgh время от времени внезапно выстраивает вокруг героев эксцентричные ситуации, выписывает забавные диалоги и, наконец, нащупывает что-то оригинальное, из чего потом вырастет его неповторимый стиль. Хоть самые любопытные по устройству сцены и расположены на периферии основного сюжета, следить за ними куда интереснее, чем за протагонистом-рассказчиком, мечущимся между гомо- и гетероувлечениями на фоне криминальных делишек отца. То есть собственно Шейбон, которого как бы почти нет в The Mysteries of Pittsburgh, прячется в мелких деталях, а особенно в размашисто афористичных фразах вначале абзаца или очередной главы. Там, в мелочах, его, пожалуй, и имеет смысл искать; только ради этого поиска стоит браться за роман.

5. Jonathan Lethem. Motherless Brooklyn

Faber and Faber, 1999

(На русском издана в переводе М. Келер под названием «Сиротский Бруклин»; М.: Иностранка, 2002)

Странноватый, но очаровательный сирота Лайонел Эссрог страдает от синдрома Туретта и работает в детективном агентстве Фрэнка Минны (или в том, что скрывается под вывеской детективного агентства). Он и трое других бывших сирот преданы своему шефу-спасителю, выполняют любые его поручения, не задают лишних вопросов и не суют нос в дела загадочных клиентов. Жизнь тянется размеренно, пока вдруг кто-то не убивает Фрэнка, и это убийство явно как-то связано с местной мафией, безымянным великаном, работающим непонятно на кого, и, возможно, буддистскими медитациями. Разумеется, расследованием займется Лайонел, разумеется, будут слежки, погони, перестрелки, будет внезапный и бурный роман, будут угрюмые бандитские диалоги с полупрозрачными намеками и нуарная атмосфера в духе «Полуночников» Хоппера. Литэм собрал вместе всю необходимую детективную атрибутику и вручил ее очевидно комичному рассказчику, который из-за врожденного нервного тика постоянно и против своей воли вставляет в повествование изобретенные только что словечки. Однажды по итогам долгих размышлений Лайонел придет к выводу, что синдром, преследующий его всю жизнь, на самом деле в какой-то степени – его сильная сторона.

Это и понятно – намеренно вторичный, заезженный сюжет, слепленный по хорошо известным законам жанра, только потому и интересен, что его пересказывает такой чудаковатый герой.

Между тем вокруг – Нью-Йорк 90-х, такой, каким мы его знаем по фильмам – с уличными разборками, пиццей, пончиками и китайской едой навынос, продажными копами, исполнительными головорезами и итальянскими боссами.

6. DBC Pierre. Vernon God Little

Faber and Faber, 2003

(На русском издана в переводе В. Михайлина под названием «Вернон Господи Литтл»; М.: АСТ, 2019)

Когда в техасском городке Мортирио (в названии которого зашифровано мученичество) школьник Хесус расстреливает шестнадцать одноклассников, а потом себя, общество тотчас принимается за поиски козла отпущения и без особого труда находит – Вернона Г. Литтела, друга убийцы, по некоторому стечению обстоятельств отсутствовавшего на месте преступления. Таким образом, преступник найден, но не имеет значения, что он ничего такого не делал, потому как пресса, затем общество и затем правосудие уже все про него решили.

Vernon God Little – история о том, насколько не важно, делали ли вы что-нибудь противозаконное или нет, поскольку, если потребуется, – вашу вину обязательно докажут, преимущественно при помощи прессы.

Персонаж романа, журналист Лалли Ледесма называет это «сменой парадигмы», ибо все что угодно – и особенно убийство – можно преподнести как преступление или, например, как героический поступок. ДиБиСи Пьер в радикально-гротескной форме рассуждает о том, как во имя торжества правосудия, казалось бы, очевидно невиновного человека приговаривают к смертной казни, об извращенных играх средств массовой информации, о том, как принимается решение о наказании без какого бы то ни было преступления, а также на другие, к сожалению, актуальные темы. Но в отличие от бесконечно «сменяемых парадигм» в реальности, которые мы ежедневно наблюдаем в информационном пространстве, ситуация в Мортирио в итоге наладится, и наступит почти диккенсовский хеппи-энд (вот бы и в жизни так было).

7. John Barth. LETTERS

Granada, 1981

Собрались как-то внутри одной толстой книжки семеро персонажей Джона Барта: Амброз Мэнш из Lost in the Funhouse, Тодд Эндрюс из The Floating Opera, Джейкоб Хорнер из The End of the Road, Джером Брей, некоторым образом связанный с Giles Goat-Boy и Chimera, потомок поэта-лауреата из The Sod-Weed Factor Эндрю Берлингейм Кук VI, новоиспеченный персонаж Джермейн Питт (она же Леди Амхерст) и Автор (который тоже персонаж, хотя и не совсем отдает себе в этом отчет). Собрались они и стали переписываться о своих проблемах, делить сокровенными переживаниями – друг с другом, а также с различными внесценическими персонажами. А проблемы и переживания у них следующие: у Леди Амхерст бурный роман с Мэншем, Мэнш, в свою очередь, переписывается с неким неизвестным отправителем сообщений в бутылке, Кук копается в своей генеалогии и пишет (быть может, вымышленному) сыну, пропавшему без вести; Эндрюс обращается к отцу, покончившему с собой, и через такое одностороннее общение справляется с депрессией, а Хорнер, так и не сумевший оправиться после окончания The End of the Road, пишет письма себе. Самая причудливая ситуация у Брея – он страшно обижен на Автора за то, что тот невежественно переврал его рукопись Giles Goat-Boy (ведь именно он, а не какой-нибудь Джон Барт, скрывается на самом деле за инициалами JB) и теперь в отместку ему сочиняет рукописи при помощи странноватого компьютера. Наконец, есть сам Автор (который тоже персонаж), который пишет всем персонажам по очереди, дабы с их помощью разобраться, как ему быть с новоиспеченным романом. Пожалуй, если кратко и попроще, то завязка у LETTERS примерно такая.

Ну а дальше – как всегда виртуозный, барочный, наслаждающийся нарративом Джон Барт, с которым едва ли кто-то сумеет сравниться по части романов внутри романов внутри романов внутри романов

– с побочными романами по бокам и мудреными конструкциями, возникающими по ходу их сочинения.

8. Лоран Бине. HHhH (пер. Н. Васильковой)

М.: Фантом Пресс, 2016

Himmlers Hirn heißt Heydrich («Мозг Гиммлера зовется Гейдрихом») – гласила шутка времен Третьего рейха, приписываемая Генриху Герингу. Рейнхард Гейдрих, обергруппенфюрер СС, один из основных идеологов Холокоста, протектор Богемии и Моравии, или попросту Пражский Палач, был омерзительным и жестоким существом (человеком его назвать непросто). 27 мая 1942 года в результате покушения, совершенного на него двумя отчаянными чехами Габчиком и Кубишем, Гейдрих скончался, однако и после своей смерти продолжил зверствовать – в поисках его убийц будет уничтожена деревня Лидице. Но книга Бине, которую периодически ошибочно относят к жанру «документального» романа, лишь отчасти повествует об исторических персонажах и связанных с ними трагических событиях.

На самом деле главный герой HHhH – не кровавый монстр Третьего рейха, и даже не отважные участники ликвидационной операции «Антропоид», а сам Лоран Бине или – если соблюсти литературоведческие формальности – сконструированный им лирический субъект.

Именно он, раскапывая один за другим архивные материалы, изучая научные труды и параллельно просматривая художественные фильмы, пропускает через себя исторические факты и художественные вымыслы, чтобы в итоге из всего этого – вкупе с собственным воображением – слепить единый текст. Там, где рассказчику не хватает материала, возникает выдумка, ничуть не скрытая от глаз читателя, а наоборот – выставленная напоказ и наглядно проанализированная. Бине (или его художественное альтер эго честно признается, что доподлинно не знает, какого цвета были занавески, какой напиток предпочли в тот момент персонажи или, скажем, что делали Габчик и Кубиш, когда оказывались вне наблюдения историков (например, в тот или иной день, когда никто никому не высказывал о них никаких свидетельств) и т.д. В своей гениальной книге Бине пропускает историю через оптику личностной памяти, чтобы разобраться не столько в хронике событий (которая там, конечно, есть), сколько, как Пруст или Грасс, во внутреннем механизме воспоминания о самом важном и самом страшном.

Обложки взяты с сайтов издательств