Текст: Дмитрий Шеваров
Приветствие
- ...Заздравный этот кубок, стоя,
- Я подниму за все, что сам,
- Скользя над темною водою,
- Доверил белым парусам
- Под одинокою звездою.
- Стефан Малларме (Перевод Романа Дубровкина)
Возможно, в его лице мы чествовали бы сегодня академика, классика художественного перевода, кавалера ордена Почетного легиона или нобелевского лауреата... Но - была война. И мы вспоминаем 19-летнего юношу, погибшего в 1944-м.
Кажется, будто это о Георгии Эфроне, а не о Батюшкове, сказал Пушкин: "Уважим в нем несчастия и несозревшие надежды".
Жизни многих его ровесников были искалечены репрессиями и оборваны войной. Но концентрация несчастий, выпавших на долю Георгия Эфрона, кажется запредельной.
Он родился 1 февраля 1925 года в чешском селе Вшеноры близ Праги в семье великого русского поэта Марины Цветаевой и бывшего белого офицера Сергея Эфрона. Вскоре семья переехала в Париж. Там Георгий рос и учился до июня 1939 года, когда вслед за отцом и старшей сестрой Ариадной он вместе с Мариной Ивановной приехал в СССР.
Отца и сестру арестовали на его глазах. Полтора года Мур (так звали его родные) вместе с матерью скитался по чужим углам. Летом 1941 года - эвакуация в Елабугу, где в последний день августа Цветаева покончила с собой.
Так в четырнадцать лет Мур остался сиротой и жил совершенно один. Ему помогали тетки (сестры отца). В Ташкенте, где он оказался после Елабуги, подростка старались ободрить Алексей Толстой и Анна Ахматова. Но с бытом, с поиском куска хлеба ему приходилось справляться самому. При этом Мур всегда, даже в условиях нищего существования, поражал одноклассников изяществом манер и опрятностью облика. По гуманитарным предметам познания юноши были столь блестящи и обширны, что учителя заслушивались его ответами.
Георгий смотрел на жизнь и людей с печалью человека, который видит если не насквозь, то очень глубоко. Часто окружающие обвиняли его в жестокости и надменности, не понимая, что при своем огромном уме Георгий остается мальчишкой, страдает от истощения, и это не может не сказываться на его характере и нервной системе.
В 1943 году Мур окончил школу в Ташкенте. При последней встрече Алексей Толстой подарил ему папку, на которой еще до конца не стерлось название "Хождение по мукам". Юноша положил в эту папку документы для поступления в Литературный институт и в сентябре 1943 года уехал в Москву. В ноябре он стал студентом Литинститута.
В феврале 1944-го Георгия призвали в армию. Поначалу он оказался в частях Трудармии; работал на лесозаготовках рядом с бывшими уголовниками, более всего опасаясь, что у него из вещмешка украдут томик Малларме.
В мае Георгия зачислили в состав 7-й стрелковой роты 3-го стрелкового батальона 437-го стрелкового полка 154-й стрелковой дивизии. В июле, в первом же бою, где-то между Оршей и Витебском, он был ранен.
Если он оставался в сознании, то последние его мысли непременно были связаны с Францией, с родным его сердцу Парижем. Возможно, он повторял строчку из своей любимой книги Сартра, о которой не раз упоминал в письмах: «Я даже помню последнюю строку романа - так сильно она мне врезалась в память: "Идет дождь над Бувиллем"».
"Красноармеец Георгий Эфрон убыл в медсанбат по ранению 7.7.1944 г." По дороге в госпиталь обоз с ранеными попал в засаду. Тела убитых бойцов были погребены местными жителями в братской могиле у белорусской деревни Друйки.
Париж освободили в августе. Бувилль освобождать не пришлось - этот воображаемый город существовал лишь в книге.
Из писем Георгия Эфрона
17 августа 1942 г.
У меня окончательно оформилась нелюбовь к молодежи. У молодежи я увидел несколько очень отталкивающих черт: невежество, грубость, пренебрежение ко всему, что ни на есть вне своего "молодежного" круга интересов.
7 октября 1942 г.
Вместо настоящего существования, со всей сложностью постигаемых - непостижимых! - явлений, мне подсовывают эрзац, суррогат. Все готово, все понятно, все ясно. Нет, ничего не готово, ничего не понятно и ничего не ясно... И это очень хорошо...
8 января 1943 г.
Последняя мысль моей свободной жизни будет о Франции, о Париже... которого никак не могу забыть. Самое тяжелое - одинокие слезы, а все вокруг удивляются - какой ты черствый...
3 апреля 1943 г.
Я часто декламирую, вернее, читаю вслух стихи Бодлера, Верлена, Валери, Малларме; они мне придают более силы, более бодрости, чем вся сахарная свекла на свете... Перевожу Валери; мечтаю перевести Монтерлана и Грина на французский язык...
20 апреля 1943 г.
Я сохраняю за собой право выбора; ибо прежде всего я свободный человек, и в своем внутреннем мире могу отвечать лишь перед собственной совестью...
13 июня 1944 г.
Вдоволь начитываюсь, пропитываюсь Малларме; когда-нибудь я буду первый специалист по Малларме, напишу о нем книгу...
14 июня 1944 г.
Атмосфера, вообще говоря, грозовая, напряженная; чувствуется, что стоишь на пороге крупных сражений... Я совершенно спокойно смотрю на перспективу идти в атаку с автоматом, хотя мне никогда до сих пор не приходилось иметь дела ни с автоматами, ни с атаками.
Последнее письмо 4/VII 44 г.
В последнее время мы только и делаем, что движемся, движемся, движемся, почти безостановочно идем на запад: за два дня мы прошли свыше 130 км (пешком)!.. История повторяется: и Ж. Ромэн, и Дюамель и Селин тоже были простыми солдатами, и это меня подбодряет! Мы теперь идем по территории, находящейся за пределами нашей старой границы; немцы поспешно отступают... Пейзаж здесь замечательный, и воздух иной, но всего этого не замечаешь из-за быстроты марша и тяжести поклажи. Жалко, что я не был в Москве на юбилеях Римского-Корсакова и Чехова!
Пишите! Привет...
