Пушкин в карантине. День десятый. Цветочная подать

Текст: Михаил Визель

Иллюстрация с сайта vivaldi.nlr.ru

10. Цветочная подать. Посмертно

В тот же день, что невесте, 4 ноября, и, по-видимому, с тем же почтальоном, Пушкин отсылает письмо своему ближайшему, с лицейских времен, другу и единомышленнику - барону Антону Дельвигу. И, как уже бывало, написанные в один день и, вероятно, в один присест, эти письма разительно отличаются друг от друга. Письмо Наталье тревожно, печально и полно невысказанных упреков. Письмо Антону весело до дурашливости, оно искрится спокойствием и уверенностью - несмотря ни на какие обстоятельства - и, кажется, лишено какого-либо подтекста.

Но, как обычно бывает у Пушкина, это только кажется.

И чтобы это понять, надо заглянуть немного назад, в самое начало 1830 года.

Именно тогда в Петербурге с периодичностью раз в пять дней начала выходить «Литературная газета». Главным редактором ее стал Дельвиг, а «контрибуторами» - литераторы его круга, которых в советское время называли «прогрессивными», а сейчас, пожалуй, можно назвать «продвинутыми» - блестяще образованные молодые люди, чьи имена сейчас всем памятны - Пушкин, Баратынский, Вяземский, Одоевский. Все они вышли из старых столичных дворянских семей, все они чувствовали себя чуть более европейцами, чем дозволялось тогда в России. И вели себя соответственно. Что вызывало прямо-таки классовую злобу у журналистов и литераторов, вышедших из низов и ценой упорных, не всегда чистоплотных усилий добившихся славы и материального благополучия. На каковое в деятельности «Литературной газеты», беспощадно и, главное, аргументированно критиковавшей их ходульные и верноподданнические сочинения, они видели покушения.

«Роман до излишества наполнен историческими именами, выдержанных же характеров нет ни одного», - писал сам Дельвиг в рецензии на роман «Дмитрий Самозванец» Фаддея Булгарина. Тот в долгу не оставался. Ожесточённость этой полемики между «Литературной газетой» Дельвига (отметим особо, что при издании номеров с 3 по 15 и.о. главреда был Пушкин, потому что Дельвигу пришлось по делам уехать из Петербурга) и «Северной пчелой» Булгарина можно уподобить, скажем, отношениям «Завтра» и «Новой газеты». Речь сейчас не о том, кто прав, а о степени взаимного неприятия. Но поскольку придраться к публикуемым «Литературной газетой» сочинениям с точки зрения литературной было трудно (поди придерись к тому же Пушкину), «Северная пчела» «жалила», при этом чрезвычайно грубо, аристократический снобизм, якобы присущий ее авторам.

На что в № 45 за 9 августа «Литературной газеты» была помещена следующая заметка:

Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии столь же недобросовестны, как и прежние. Ни один из известных писателей, принадлежащих будто бы этой партии, не думал величаться своим дворянским званием. Напротив, «Северная пчела» помнит, кто упрекал поминутно г-на Полевого тем, что он купец, кто заступился за него, кто осмелился посмеяться над феодальной нетерпимостию некоторых чиновных журналистов. При сем случае заметим, что если большая часть наших писателей дворяне, то сие доказывает только, что дворянство наше (не в пример прочим) грамотное: этому смеяться нечего. Если же бы звание дворянина ничего у нас не значило, то и это было бы вовсе не смешно. Но пренебрегать своими предками из опасения шуток гг. Полевого, Греча и Булгарина не похвально, а не дорожить своими правами и преимуществами глупо. Недворяне (особливо не русские), позволяющие себе насмешки насчет русского дворянства, более извинительны. Но и тут шутки их достойны порицания. Эпиграммы демократических писателей XVIII-го столетия (которых, впрочем, ни в каком отношении сравнивать с нашими невозможно) приуготовили крики «Аристократов к фонарю» и ничуть не забавные куплеты с припевом «Повесим их, повесим». Avis au lecteur [предупреждение читателю].

«Нерусские недворяне» - это всем понятный намек на поляка Булгарина; но ошибкой авторов заметки стал не этот личный выпад, а упоминание запретной песенки времён Французской революции. Булгарин немедленно «сигнализировал» Бенкендорфу, а тот вызвал Дельвига «на ковер» и обошелся с ним чрезвычайно грубо. Хотя, если вчитаться, становится понятно, что «возмутительные куплеты» приводятся вовсе не с одобрением, а наоборот - в качестве предупреждения, тоже на грани «сигнала кому надо»: вот куда могут завести насмешки над «литературными аристократами»!

Это было очевидно для европейски мыслящих молодых интеллектуалов, но оказалось слишком тонко для III отделения.

Кто же так подставил Дельвига? Похоже, что он сам - один или на пару с Пушкиным. Или Пушкин на пару с Дельвигом. Пушкинистам, особенно в советское время, конечно, очень хотелось, чтобы автором острой полемической заметки был лично Александр Сергеевич, но точных доказательств эту нет и быть не может. По общему свидетельству, школьные друзья Антон и Александр работали в то время в четыре руки, и уcтановить точное авторство не проще, чем в ранних песнях Леннона - Маккартни.

Но есть одно большое отличие. К 1830 году Пушкин уже хорошо понимал свой масштаб, несопоставимый с масштабом Дельвига. Еще в мае 1830 года, едва получив разрешение на печать «Бориса Годунова», он пишет Плётневу:

«Думаю написать предисловие. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Александру Пушкину, являясь перед Россией с „Борисом Годуновым“, заговорить об Фаддее Булгарине? кажется неприлично? Как ты думаешь? реши».

Но сам для себя он уже всё решил.

Более того: сам Дельвиг, начисто лишенный сильного темперамента, но отнюдь не ума, прекрасно понимал, где он, а где Пушкин. И кто в их паре ведущий, а кто ведомый. Так что предположение, что инициатором скандальной заметки был именно Александр, а не Антон, не так уж безосновательно.

Так что подставил «Литературную газету» всё-таки Пушкин.

И вот теперь, через два месяца после этой истории, Александр пишет Антону легкое письмо. Шутливым тоном прикрывая гордость за присылаемые стихи - свое главное, непобиваемое оружие в борьбе с «литературной сволочью».

А. А. ДЕЛЬВИГУ 4 ноября 1830 г. Из Болдина в Петербург

Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую цветочною по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного нам крестовыми воинами, то есть бурлаками, то в замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чем дело — и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина. Отец мне ничего про тебя не пишет. А это беспокоит меня, ибо я все-таки его сын — то есть мнителен и хандрлив (каково словечко?). Скажи Плетневу, что он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание. Прощай, душа, на другой почте я, может быть, еще что-нибудь тебе пришлю.

4 ноября.

Я живу в деревне как в острове, окруженный карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга — но я об этом не смею еще и думать.

Вся эта шутливая феодальная риторика явно спровоцирована баронским титулом Дельвига, отзывающимся скорее средневековой Европой, чем Россией XIX века. И комично контрастирующим с мирным обликом наследника тевтонских рыцарей. Над чем Пушкин давно по-дружески потешался. Так, в 1827 году он привез Дельвигу из Михайловского череп, выпрошенный им у Алексея Вульфа, который привез этот артефакт из Дерпта. Что дало повод Пушкину написать:

Прими сей череп, Дельвиг, он

Принадлежит тебе по праву.

Тебе поведаю, барон,

Его готическую славу.

Почтенный череп сей не раз

Парами Вакха нагревался;

Литовский меч в недобрый час

По нем со звоном ударялся;

Сквозь эту кость не проходил

Луч животворный Аполлона;

Ну словом, череп сей хранил

Тяжеловесный мозг барона,

Барона Дельвига.

А «цветочной» подать называется потому, что предназначалась она для издававшегося Дельвигом параллельно «Литературной газете» альманаха «Северные цветы», в котором Пушкин, естественно, тоже играл первую скрипку.

Осень, плохо начинавшаяся, оказалась «детородна», то есть продуктивна: «песни трубадуров не умолкнут круглый год!»

Но сочиняя это легкое, полное надежд письмо, Пушкин еще не знал, что несколькими днями раньше его друг снова столкнулся с тяжелой проблемой.

В самом конце номера «Литературной газеты» от 28 октября, буквально чтобы «забить висяк», было помещено французское четверостишие Казимира Делавиня, посвященное памятнику, который в Париже предполагалось поставить «жертвам 27, 28 и 29 июля» (т.е. июльской революции). Буквальный его перевод таков: «Франция, скажи мне их имена, я их не вижу на этом погребальном памятнике. Они победили так быстро, что ты стала свободной раньше, чем успела узнать имена их».

Глубокомысленные эти строки можно толковать по-разному («Но революция, ты научила нас верить в несправедливость добра…»), но Бенкендорфу было привычнее трактовать их как крамолу. Он вызвал Дельвига и в прямом смысле слова заорал:

— Что ты опять печатаешь недозволенное?

А еще - что упечет его с дружками Пушкиным и Вяземским в Сибирь. И что «Литературная газета» запрещается.

Вот тебе и «песни трубадуров».

Tрудно поверить, но этот же самый Бенкендорф в мае писал Пушкину для передачи будущей тёще, обеспокоенной его «двусмысленным положением»:

«Что же касается вашего личного положения, в которое вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только вы сами не сделаете его таким».

Видимо, оговорка «если…» была сделана как раз для подобных случаев.

Впрочем, Александр Христофорович вскоре остыл и послал к Дельвигу извиниться за то, что «погорячился», а издание «Литературной газеты» будет снова разрешено, но только под редакцией Сомова (помощника Дельвига), так как уже принято высочайшее повеление о запрещении издания под его редакцией.

В общем, всё предельно понятно:

друг Антон перешел «двойную сплошную», и собственник - а в России того времени правительство было собственником всего и вся - в приказном порядке сменил главреда.

Всё как мы любим.

Пушкин узнал об этой истории от самого Дельвига. 17 ноября он послал ему из Петербурга письмо, в котором с возмущением, немного сумбурно, словно испытывая нехватку слов, выплескивал:

Люди, истинно привязанные к своему государю и чистые совестью, ничего не ищут и никому не кланяются, думая, что чувства верноподданические их и совесть защитят их во всяком случае. Не правда, подлецы в это время хлопочут из корыстолюбия марать честных и выезжают на своих мерзостях. Булгарин верным подданным является, ему выпрашивают награды за пасквили, достойные примерного наказания, а я слыву карбонарием, я русской, воспитанный государем, отец семейства и ожидающий от царя помощи матери моей И сестрам и братьям. —

Пушкин сохранил это письмо - и оно дошло до нас. А вернувшись в декабре в Москву, очень досадовал на легкомыслие Дельвига. О чем писал верному Плетнёву:

«Итак русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу! жаль — но чего смотрел и Дельвиг? охота ему было печатать конфектный билетец этого несносного Лавинья. Но все же Дельвиг должен оправдаться перед государем. Он может доказать, что никогда в его «Газете» не было и тени не только мятежности, но и недоброжелательства к правительству. Поговори с ним об этом. А то шпионы-литераторы заедят его как барана, а не как барона».

Но Дельвигу было уже не до каламбуров. Он всегда был, что называется «сырой», а сейчас грубая жандармская встряска соединилась с семейными огорчениями: жена София напропалую кружила головы всем друзьям дома, в том числе привезшему «череп предка» Алексею Вульфу (оставившему об этом мемуары, достойные бунинских «Темных аллей»). Дельвиг простудился, заболел «гнилою горячкою» и умер 14 января 1831 г.

На Пушкина смерть друга произвела удручающе впечатление. Да и как иначе может быть, когда в 32 года умирает одноклассник!

«Грустно, тоска. Вот первая смерть мною оплаканная... никто на свете не был мне ближе Дельвига, — писал Пушкин Плетневу 21 января 1831 года. - Никто на свете не был мне ближе Дельвига. Из всех связей детства он один оставался на виду, около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Вчера провел я день с Нащокиным, который сильно поражен его смертью. Говорили о нем, называя его «покойник Дельвиг», и этот эпитет был столь же странен, как и страшен. Нечего делать! Согласимся. Покойник Дельвиг. Быть так. Баратынский болен с огорчения. Меня не так-то легко с ног свалить. Будь здоров - и постараемся быть живы».

Альманах «Северные цветы» на 1832 год было решено выпустить в память о Дельвиге и в пользу его семьи. Пушкин щедро отдал в него шедевры, мгновенно ставшие хрестоматийными: «Моцарт и Сальери», «Анчар», «Дорожные жалобы», «Эхо», «Делибаш», «Бесы». Так он исполнил свое обещание: «песни трубадуров» в замке барона Дельвига не умолкли не то что «круглый год» - который век.