Текст: Михаил Визель
Фото с сайта ast.ru
Родившийся 11 мая 1935 года в Клермон-Ферране, что в Оверни, в самом сердце Франции, Жорж Нива, вопреки фамилии, подозрительно похожей на простое русское слово, не имеет никаких русских корней (в отличие от Ромена Гари, чей псевдоним действительно происходит от слова «гори»). Но, почти случайно «заболев» русским языком, выучил его в совершенстве и пронес эту «высокую болезнь» через всю свою долгую и насыщенную событиями и текстами (для филолога тексты – тоже события) жизнь.
Аллюзия на Пастернака не случайна: попав в 1956 году на стажировку в МГУ, 21-летний студент-славист из элитной парижской Эколь Нормаль оказался «вхож в дом» к Пастернаку и Ивинским, которые вместе и по отдельности прониклись к молодому французу явной симпатией. Первый подолгу с ним беседует, а что касается вторых – через несколько недель после смерти Пастернака, в июне 1960 года Жорж подает заявление в советский ЗАГС вместе с дочерью Ольги Ивинской, Ириной Емельяновой. Но за несколько дней до предполагаемой свадьбы КГБ насильно сажает Жоржа в самолет и высылает из страны, а еще через несколько недель мать и дочь Ивинские окажутся арестованы и на два года посажены в тюрьму – якобы за валютные махинации. (Не зря же с французом якшались!) Выйдя же на волю, Ирина предпочтет выйти замуж за своего «боевого товарища» – диссидента Вадима Козового. А Жорж, в лучших традициях русской литературы, отправился воевать в Алжир, как Алексей Вронский некогда отправился на Балканы. Где оказывается серьезно ранен – к счастью, без последствий, мешающих возобновить научную и преподавательскую карьеру.
Несмотря на столь драматические обстоятельства – или благодаря им? – любовь Жоржа Нива к России, русофилия, говоря академическим языком, только окрепла. Он нашел себя в переводе – Солженицына, Андрея Белого, в научной славистике на кафедрах в Париже и Женеве, в составлении многотомной «Истории русской литературы», в организации конгрессов и конференций и даже в своего рода «хантинге»: к его советам, кого из современных русских авторов стоит переводить, охотно прислушиваются крупнейшие издательства.
А еще он один из немногих счастливцев, которые в состоянии прочесть «Войну и мир» так, как она была задумана автором. И с уверенностью сказать, что французский язык Пьера и князя Андрея – это действительно аристократический французский XIX века. Ну, может, его середины, когда Толстой писал, а не начала, когда действие происходит.
Обо всем этом и, разумеется, множестве сопутствующего повествует книга «Русофил», вышедшая только что в Редакции Елены Шубиной в авторской серии Александра Архангельского «Счастливая жизнь» и составленная из долгих рассказов о своей жизни самого Георгия Ивановича (так на русский лад любит в шутку называть себя Жорж, сын Жана). В сделанной автором-составителем записи и обработке этих рассказов сохраняется не только французский шарм, но и дореволюционный призвук – ведь именно у эмигрантов первой волны Георгий Иванович подобрал в первую очередь свой великолепный русский язык.
Этот нюанс русские читатели могут оценить сами. Потому что с учетом новейших обстоятельств книга вышла на «ЛитРес» сразу в электронном и аудиоформате – начитанная самим господином Нива. Планируется и телеформат – биографический фильм Александра Архангельского и Татьяны Сорокиной. Печатное же издание должно выйти в начале лета.
Но мы, не дожидаясь этого, желаем Георгию Ивановичу крепкого здоровья и новых открытий! Невзирая на обстоятельства.
Александр Архангельский
«Русофил. История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим»
М.: АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2020
глава 7. Женева: провинция без моря
фрагмент
И как раз с появлением Амальрика связана моя единственная встреча с Набоковым.
Разумеется, все знали, что в Монтрё-Палас живёт самый известный в мире русский писатель Владимир Набоков. Знали также, что подобраться к нему нелегко, поскольку он не любит посетителей. Ну, и не пытались.
Не таков был Андрей. Он мне заявил непреклонно:
— Я хочу видеть Набокова.
Зная, что с Амальриком не поспоришь, я неохотно ответил:
— Хорошо. Я позвоню.
Делать нечего, раз обещал — надо выполнять. Я без труда узнал набоковский телефон: Марк Слоним, с которым мы постоянно общались, был родственником Веры Евсеевны Набоковой.
Набрал.
— Владимир Владимирович, здравствуйте, вам звонит такой профессор Нива.
— А я вас знаю, не надо мне объяснять.
— К нам приехал известный диссидент Андрей Амальрик и хочет с вами повидаться.
— Ну, что же. А он с женой?
Всё знал.
— Да, он с женой. Её зовут Гюзель.
— Знаю. Хорошо. Я вас жду втроём.
Назначил день, час.
Мы приехали заранее, входим в Монтрё-Палас и ждём в просторном холле, где стоят знаменитые огромные кожаные кресла.
И Набоков появляется в пижаме цвета бордо. Его сопровождает жена Вера. Они подходят, и Набоков говорит:
— Не правда ли, здесь очень уютно?
Особенно уютно, правду скажем, не было. Но таковы были его первые слова.
Андрей его вдруг спрашивает:
— Владимир Владимирович, вы читали мои пьесы?
Я с тем же успехом мог бы поинтересоваться:
“Владимир Владимирович, вы читали мою последнюю статью об Андрее Белом?” Амальрик не сознавал, насколько это было наивно. Ответ Набокова был как удар кинжалом.
— Нет, дорогой мой. Вы меня извините, я ваших пьес не читал. Но зато, — он обернулся к Гюзель, — я читал мемуары вашей очаровательной жены.
Обиделся Амальрик на целый час. Резко встал и ушёл. Вера Набокова направилась за ним, утешать. А мы втроём спокойно говорили — Гюзель,
Владимир Владимирович и я. Я успел задать вопрос об Андрее Белом: как Набоков относится к его книгам. Ответы его были детальные, точные, краткие — он всё знает, всё помнит.
— Да, “Петербург” хорош. Да, “Серебряный голубь” неплох. Но “Крещёный китаец” — это уже другая история, плохой вариант “Котика Летаева”, тут гений Белого уже на спаде.
Естественно, Набоков говорил с Гюзель о её татарской семье, первой “эмиграции” из Татарстана в Москву. И подытожил:
— Сейчас вы переживаете свою вторую эмиграцию.
Он так всё это понимал и чувствовал в своей собственной жизни…
Амальрик в конце концов успокоился, мы с ним воссоединились, пообщались ещё немного — уже все вместе. А через шесть месяцев Набоков умер. Ещё через два с половиной года не стало и Андрея Амальрика: он погиб самым диким образом.
То было время после хельсинкских соглашений, так называемой третьей корзины. Сейчас никто не знает, что такое “третья корзина”, а это было важнейшее дополнение: Советский Союз, западные власти, Америка, чтобы выработать хоть какой-то договор о мирном сосуществовании и отодвинуть угрозу всеобщей войны, согласились включить в него “третью корзину”, то есть гуманитарные вопросы. Она была последняя, практически довесок. И о ней должны были дискутировать
в Мадриде; Амальрик собирался туда ехать как оппонент, чтобы протестовать против самой возможности заключать какие бы то ни было договоры с Советским Союзом.
Но он забыл, что нужна виза, чтобы попасть из Франции в Испанию. Я ему напомнил, но было поздно: до мадридской встречи оставалось три-четыре дня. И он договорился с испанскими троцкистами, которые обещали перехватить его на одном из пиренейских перевалов (их там немного, это же настоящая стена — Пиренеи), — Амальрик подъедет к границе, а они будут ждать его на той стороне.
Это была совершенно сумасшедшая идея: снег уже выпал, и добраться до перевала было практически нереально. Он тем не менее рискнул, и зря. Застрял и позвонил мне из придорожного телефона-автомата:
— Жорж, что делать?
— Поезжай вдоль побережья в общем потоке машин. И есть шанс, что тебя пограничники не остановят.
Его действительно не остановили. Он оказался на испанской стороне, вместе с женой и двумя друзьями-диссидентами. Но он был за рулём уже двадцать четыре часа, заснул и во сне врезался в грузовик. Кусок металлической стяжки грузовика, что-то вроде штыря, оторвался и пронзил ему шею.
Его жена, Гюзель, сидела рядом. Естественно, она чуть с ума не сошла.
По прошествии некоторого времени Гюзель мне позвонила, сказала, что в их доме творится чертовщина. Будто бы она нашла утром на полу выложенные в ряд спички, которые ведут в рабочий кабинет и к столу Андрея. И что ночью она слышит какие-то крики. Я приехал к ней, увидел эти спички. Но в чём там была суть, так
и не понял.
С Иосифом Бродским, мне кажется, мы познакомились и подружились практически тогда же. Он бывал у нас в Женеве, а на том “диссидентском” биеннале в Венеции, которое я уже упоминал и где присутствовал почти весь цвет русской эмиграции, мы общались особенно тесно. Правда, я стал свидетелем одной неприятной сцены. Мы стояли втроём — он, я и диссидент Леонид Плющ — на берегу ночного канала. Между ними началась перепалка: Плющ позволил себе высказывания, которые Бродский счёл антисемитскими, а он в таких случаях спуску не давал. Иосиф резко нас покинул, и мне пришлось вести пьяного Плюща в его гостиницу, сам бы он путь не нашёл. Плющ вообще был человеком довольно — не знаю, как сказать — словесно безответственным, к тому же математик (тут я верю отзывам моего брата) совершенно никакой. А вспыльчивость Бродского известна. Эта сцена — типичная для жизни русской эмиграции.
Солженицына в Венеции тогда не было и быть не могло, он в общих эмигрантских посиделках не участвовал. Его я в первый раз увидел в Париже, куда он прибыл из Цюриха по приглашению издательства “Сёй” (Editions du Seuil). Издательство собрало французских переводчиков, работавших над текстами Солженицына, и почти целый день мы провели с ним. Так сказать, один день с Александром Исаевичем. Была весна, прекрасное солнечное время. Солженицын находился в отличном настроении. Но всё это было немножко похоже на школьный урок. Учитель — Солженицын, и ученики — переводчики. Он подробно и подчас критически отзывался о качестве наших переводов, хотя совсем не знал по-французски, что было немножко удивительно. И даже в одном случае неприятно, поскольку изрядная критика в адрес перевода книги “Бодался телёнок с дубом”, который сделал иезуит, отец Руло, была основана на незнании значения одного французского слова.
Я довольно быстро понял, что за этим скрывается Эткинд, который ему готовил какие-то свои замечания. Тогда они ещё дружили, потом поссорились, и связь между четой Эткиндов и четой Солженицыных прекратилась.
Солженицын не до конца отдавал себе отчёт в том, что перед ним хорошая бригада профессионалов, что мы все ученики Пьера Паскаля, блестящего переводчика Достоевского, внушившего нам некие общие принципы перевода. Тем не менее в целом всё прошло очень хорошо, дало нам заряд энергии. А спустя некоторое время Солженицын прислал всем участникам встречи письмо, где признавал свою неправоту и приносил извинения отцу Руло.
Потом я побывал у них в Кавендише: Солженицын меня пригласил в гости, когда я проводил свой академический отпуск в Гарварде. Я взял машину напрокат и поехал в штат Вермонт. Наталья Дмитриевна Солженицына меня предупредила, что найти их дом довольно трудно, но добавила:
— Спросите в бакалейном магазине. Вам покажут.
Я так и поступил. Дама, владелица, конспиративным тоном сказала:
— Обычно мне велено никаких сведений не давать, но вам — могу.
