Текст: Альберт Наурбиев, Малгобек (Ингушетия, Россия)
Фото: pixabay.com
В ПРОСТРАНСТВЕ ЭФИРА
(Орфография и пунктуация авторские)
Вначале была ошибка.
Нет, не грамматическая, не пунктуационная, не лексическая. Ты меня знаешь, Юлия, я всю жизнь провёл так, чтобы не ошибаться. Мне кажется, что до начала эпидемии, до двухсотлетней Поры Самоограниченности, быть может, на девственной заре двадцать первого века, были люди, и жили люди, посмелее, побезрасуднее, поживее нашего, и вот у них – то, мой дивный ангел, и получалось ошибаться. Ошибаться по – живому, ошибаться по – настоящему.
Голосовой передатчик в доме – явь и звуковая плоть моего дворецкого – Казимира, трещит, вопит и разрывается, оглашая тревогу. Я расходую много слов, и этот злосчастный вирус потихоньку трепещет по моим жилам. Сколько мне осталось? Тысяча? Двести? пятьдесят слов?
Мы родились слишком поздно, и теперь нам не для чего жить.
Кто же первый узнал, что в информационную эпоху даже чума питается информацией? Чума информацией передаётся, чума ею поддерживается, чума её поглощает.
Никто не знает, откуда она взялась. Никому невдомёк, как с нею совладать.
Мы не помним того времени, когда по косым уличкам загорелой нашей Италии ещё бродили люди, прохаживался транспорт, открывали кафе. Мы о нём лишь слышали, и то – урывками.
В 2027 году вышел закон о «Самоограниченности личности», и мир закрылся по квартирам. Миссии по спасению человечества взял на себя Восток. Япония предоставила огромное оснащение технических приспособлений для обслуживания мира. Роботы – помощники, роботы – слуги, роботы – рабы. Пока наши предки прятались по квартирам, общежитиям, казармам и одиночным домам, роботы вели сельское хозяйство и скотоводство, патрулировали города и перевозили пострадавших. И молчали. В основном молчали.
Когда было замечено, что те роботы, в сферу которых было включено общение – психологическая помощь и консультация населения – тоже заражаются и выходят из строя, вышел новый закон: закон о «Ограниченности слов».
Так и умолк весь мир, оглохла природа. Люди замолчали, чтобы жить. Даже сны нам стали сниться бессловесные, немые, как чёрно – белые кинофильмы древности, картинки и образы, лишь картинки и образы…
Мы уподобились собакам: глаза выражают муку, но сказать ничего нельзя.
Но что за жизнь без слов? И что за слова, если их отмеряют границы?
Короткие команды, приказы, примитивные желания – все, чтобы удовлетворить потребности организма. Накормить, развлечь, подлечить, убаюкать. Эпидемия не была остановлена, но была заторможена. Теперь, чтобы дольше прожить, необходимо было меньше говорить, а некоторым и вовсе – меньше думать. Вирус убивал самых лучших сынов человечества: самых умных, эрудированных, красноречивых. Вместе с ними погибли и политики с проповедниками церквей и с имамами мечетей: все, кто много говорил, быстро умирали. Буддистам с их молчаливыми медитациями повезло, и вскоре буддизм стал религией мира. И не только потому, что длительное погружение в себя, бегство разума в бессознательность лишает человека необходимости болтать, а даже больше из –за своей структуры, главного посыла – ничего не желай.
Ничего не желай, и ничего не попросишь.
Ничего не желай, и ничего не скажешь.
Ничего не желай, и будешь жить долго.
Ничего не желай, не желай и живи.
И я тоже придерживался правил, тоже ничего не желал. Пока не увидел тебя.
Ну, разумеется, не тебя, а твою фотографию: Казимир однажды ошибся, спутал мой приказ ( не расслышал – создание науки – представляешь?) и нашел в какой – то сети твою фотографию. И я возжелал.
Я возжелал, и ты стала мне необходима, как воздух. Как еда, сон, водные процедуры. С тех пор в моём ежедневном задачнике всегда значилась ты. Я мог отказаться от ужина, чтобы приказать найти новую информацию о тебе: строчку о дате рождения, детскую фотографию, запись приказа о доставке еды. О, я желал создать тебя в своей узнице, желал воплотить тебя в жизнь. Я желал, и желание убивало меня.
Ты ведь получала мои открытки на дни рождения?
Три года подряд я отправлял по одному слову на твои дни рождения. Любовь, по одному писателю древности, живет три года, и за три года я сложил тебе до жути банальное послание, присылая тебе изображения моих любимых поэтов нашей незабвенной Италии: Боккаччо, Алигьери, Петрарка.
За три года я сумел сложить и отправить тебе лишь три слова, ты помнишь их? Я писал:
Ты
прекраснее
луны.
Ты смеешься? Конечно, смеешься. Я близил смерть, чтобы выразить очевидное.
Меня ведь и самого назвали в честь поэта: Тибулл. Тибулл и Юлия: что –то в этом есть.
Ах, как я хочу погулять у Колизея. Мне кажется, что если склонить ухо к земле, то ещё можно услышать шаги гладиаторов, звуки резни и боя, оргий черни и сплетни сенаторов, окрики шлюх и рычание леопардов. Ты веришь мне? Веришь, что камень все помнит?
Казимир бьёт меня электричеством. Когда я касаюсь клавиатуры, мои пальцы кусает ток: он хочет остановить меня, хочет спасти мне жизнь.
Самый долгоживущий президент Америки, которого избирали на должность три раза кряду, за весь срок своего правления в эпоху эпидемии (двенадцать лет как - никак) сказал лишь шесть слов. По одному слову в два года. За то его и избирают: за лаконичность.
Но к чему лаконичность, когда мне хочется касаться твоих локонов? К чему лаконичность, когда душе неймется ликовать? Если лаконизм – это жизнь, то я выбираю иное.
Я ощущаю, как вирус пожирает меня. На планете Земле письма не писали сто двенадцать лет. Даже основные законы выходят не длиннее телеграмм. Основное общение откатилось в первобытное время: все шлют картинки, никто не отправляет слова.
Но то, что я чувствую, не сравнится со страхом пещерного человека, его грубой похотью, его животною злобой. Я пишу не потому, что готов умереть, не потому, что мне опаскудила жизнь, не потому, что скучаю или тоскую: я пишу, потому что с тех самых пор, как я увидел тебя (не тебя, твою фотографию), я горячо, глубоко, безрассудно люблю.
Когда я поставлю точку в своём письме (О, Вергилий, поведешь ли ты меня к чертогам ада?), вирус высосет вместе со словами всю мою жизнь, всю испьёт её, всю закончит. Казимир вызовет катафалк и бригаду роботов – патологоанатомов. Сама знаешь, что будет: осмотр, оглашение, кремация.
И когда меня развеют у старого кладбища за пределами Рима, когда я пеплом полечу над моею Италией, когда я вознесусь в небеса и растворюсь в космосе, взгляни на ночное небо. Я белым прахом примкнул к Млечному пути, я смешался с космической пылью, я в пространстве эфира рдею частичкой живой говорящей земли, и отсюда мне ещё лучше видно, что:
Ты
прекраснее
луны.
Твой Тибулл.
P.S. Напоминаем, что участникам конкурса необходимо заполнить форму с личными данными, которую можно найти здесь.
Публикация рассказа на сайте не означает, что он вошел в шорт-лист.
