Текст: Михаил Визель
19 октября — главный день нашего пушкинского календаря; и при этом, в отличие от других пушкинских дат, сам герой такое отношение к ней вполне разделял. Он бы очень удивился размаху празднования его дня рождения 6 июня — но не от скромности (он рано понял себе цену и никогда ее не забывал), а потому, что вообще-то день его рождения — 26 мая; и он, будучи русским человеком, разумеется, знал поговорку «В мае родиться — всю жизнь маяться». Что в минуту печали доставляло ему немало дополнительных огорчений. «Дар напрасный, дар случайный…» — к этому мрачному стихотворению не просто так выставлен эпиграф «26 мая».
День своей смерти он, разумеется, знать не мог, но тоже очень удивился бы, узнав, что мы «отмечаем» его 10 февраля. Потому что кровавая развязка отравлявшей последний год его жизни истории, в которую затесались французский шалопай и русские пошляки, наступила для него на 12 дней раньше — 29 января. Но годовщину 19 октября 1811 года, помеченную в хронологии жизни Пушкина, составленной Цявловским: «Открытие Царскосельского лицея в присутствии Александра I. Речь А. П. Куницына», он сам отмечал неукоснительно и даже подчёркнуто. Именно в этот день в 1830 году он устроил сам себе в Болдине перформанс, который сам же и зафиксировал в дневнике: «Сожжена Х песнь», то есть Х глава «Евгения Онегина». А в 1836 году пометил именно этой датой окончание работы над рукописью «Капитанской дочки» — после чего поехал на ежегодный лицейский обед с однокашниками, который никогда не пропускал. Не говоря уж про общеизвестные сейчас восторженные стихи о Лицее и его годовщине:
- Чем чаще празднует Лицей
- Свою святую годовщину…
Что же в ней такого «святого»?
Викентий Вересаев, положивший колоссальный труд на то, чтобы собрать и расписать буквально по дням недолгую и бурную жизнь Пушкина, прямо пишет, что такая фиксация на школьных годах отмечает людей, не умеющих выстраивать социальные связи во взрослом возрасте. И действительно, кто больше всего хлопочет об организации встречи одноклассников? Какая-нибудь бывшая тихоня с несложившейся личной жизнью, навеки застрявшая в позиции «девочки из планового». Но притянутость за уши такого сурового объяснения очевидна. С семьёй у Пушкина в итоге всё сложилось. А в карьере он быстро достиг на выбранном им самим поприще первейших степеней.
В октябре 1836 года барон Модест Корф, узнав, что его бывший однокашник работает над историей Петра I, послал ему библиографический список сочинений об этом предмете, которые он некогда собирал, да забросил свои изыскания за нехваткой времени. Александр никогда не был близок с Модинькой, справедливо видя в нём «умеренного и аккуратного» карьериста. Но немедленно написал ему в ответ тёплое письмо, благодаря за неожиданный и действительно полезный подарок.
Другой лицейский сюжет в 1830-е годы оказался для Пушкина гораздо менее приятным и стоил больших, как сказали бы мы сейчас, репутационных издержек.
Бывший «секретарь хозяйственного правления», то есть, проще сказать, завхоз Лицея Ефим Люценко неожиданно (для Пушкина) обратился к знаменитому и влиятельному выпускнику с просьбой помочь опубликовать переведённую им романтическую поэму Кристофа Виланда «Вастола». Пушкин, естественно, приятно удивился такой неожиданной для него поэтической прыти скромного завхоза и охотно предложил проект собственному издателю Смирдину. Но хладнокровный Александр Филиппович, не связанный лицейскими узами, публиковать поэму отказался, справедливо не видя в ее тяжеловесном слоге коммерческого потенциала. Тогда Пушкин просто опубликовал её сам, выставив на обложке скромную надпись: «Издано Александром Пушкиным». И, что называется, «подставился». В эту сознательную двусмысленность тут же вцепились его литературные враги, сделав вид, будто не понимают разницы между «издавать» и «написать» — и делано вздыхая, как же иссяк пушкинский талант! После же последовавших со стороны Пушкина гневных разъяснений усугубили нападки, намекая, что г-н Пушкин начал наконец сдавать напрокат своё имя, и в следующий раз лучше бы дал неизвестному сочинителю 1000 р. Пушкин возмущённо отвечал, что «издавать» и «сочинять» значит разное и что автор, почтенный муж в зрелых летах, с благодарностью принял его дружескую помощь, но уж, конечно, не принял бы денежной подачки.
Нападки были, конечно, несправедливы, но, положа руку на сердце, надо признать, что со своим «личным брендом» Пушкин обошёлся в данном случае довольно легкомысленно, оказавшись и в этой области пионером. Но вся эта двусмысленная ситуация возникла лишь потому, что — Лицей!
Ну и наконец, как забыть, что именно своего лицейского товарища Данзаса Пушкин посадил в сани, отправляясь на роковую дуэль. И тот сел, ни о чём не спрашивая. Будучи дворянином, офицером и, главное, будучи лицеистом.
Говоря о пушкинском Царскосельском лицее, надо помнить главное: он задумывался как закрытое учебное заведение для формирования будущей элиты России. Александр I вообще первоначально задумывал его для своих младших братьев Николая и Михаила, с которыми у него ощутимая разница в летах, так что после преждевременной смерти их отца он, как любой старший сын, был вынужден взять на себя отеческие заботы. Но из-за непрерывных наполеоновских войн и прочих обстоятельств решение вопроса об открытии Лицея сильно затянулось и братьям пришлось назначить традиционное для царских домов домашнее образование.
Но идея лицея никуда не делась. Потому что Россия действительно нуждалась в подобных учебных заведениях. До того времени главным местом учебы для мальчиков (о девочках речи не шло) из дворянских семей, претендовавших на общественный статус и интеллектуальный уровень, оставался Петербургский иезуитский колледж. Что, конечно, много и хорошо говорило о религиозной терпимости тогдашней Российской империи, но создавало довольно странное положение — при котором потенциальные претенденты на высшие чины получают не просто католическое, но иезуитское образование. А ведь Орден иезуитов — это не Макдональдс и даже не Дисней, это покруче будет.
Да, конечно, был Московский университет — но в то время в него шли люди, осознанно намеревающиеся посвятить себя карьере ученого. Да и репутация его тогда уступала университетам Гёттингенскому (в котором учился Ленский) или Дерптскому, где проучился реальный Алексей Вульф. Которые могли себе позволить далеко не все и, опять-таки, далеко не все считали нужным, если вспомнить ироничные строки юного Пушкина:
- Пускай уже седой профессор Геттингена,
- На старой кафедре согнувшися дугой,
- Вперив в латинщину глубокий разум свой…
Естественным же образованием для дворянина считалось образование военное. Все дворяне оканчивали военные школы и служили. Кто-то всю жизнь, а кто-то уходил в отставку, получив первый чин — как сказали бы сейчас, «отработав три года по распределению». Так что потребность в гражданском учебном заведении, где будущих топ-менеджеров учили бы не фрунту, а «гуманитарному блоку», была объективно высока.
Второй особенностью лицея было то, что он был заведением передовым. Как и всегда в России — учебное заведение с затруднённым входом, предназначенное для отпрысков семей, претендующих на элитарность, было проникнуто духом вольнодумства. В советских спецшколах он проявлялся в повсеместном увлечении малодоступной английской рок-музыкой, применительно к Лицею обычно в пример приводят Де Будри, родного брата революционера Жан-Поля Марата, который служил в Лицее профессором французской словесности — и не особо скрывал симпатий к строю мыслей знаменитого родственника. Это очень яркий, но далеко не основополагающий пример того, на чем строилось преподавание в Лицее. Гораздо важнее то, о чем часто забывают: в нем не практиковались телесные наказания, что в то время казалось невероятным: как можно вдалбливать в непоседливых подростков математику и закон Божий, не ставя их на горох? Не говоря уж про розги. И как раз в Лицее показали, что можно.
И что уж совсем для нас удивительно — в Лицее учили плавать. Плавание, в отличие от фехтования и верховой езды, отнюдь не входило в тогдашнюю физкультуру. Вспомним в «Герое нашего времени»: когда лодка, в которую Печорина заманила коварная контрабандистка, переворачивается, герой оказывается в смертельной опасности, потому что он не умеет плавать! А лицеисты — умели.
Говоря о Лицее, мы часто забываем, что он не был школой в современном смысле. Лицейский диплом давал право сразу поступать на службу. А еще — набор в него шел выпусками: набрали группу 10-12-леток — через шесть лет выпустили, и только после этого набрали новых. Такая система характерна для творческих вузов, где мастер набирает свой семинар или мастерскую и ведет ее от первого до последнего курса. Из-за чего в театральных вузах эти спаявшиеся за 5 лет курсы часто становятся театрами, получающими имя мастера — «Фоменки», «Женовачи» и т.д.
В такое вот уникальное учебное заведение попал Александр Пушкин. И единолично его прославил. Такие университеты, как Московский или Петербургский, справедливо могут гордиться десятками своих знаменитых выпускников.
В еще большей степени это касается поэтов Дельвига и Кюхельбекера, отошедших, прямо сказать, в историю литературы, и извлекаемых оттуда только в связи с тем, что они лицеисты первого выпуска и поэтому — близкие друзья Пушкина.
Напрягшись (и напрягши нейросети), можно вспомнить, что лицеистами последующих выпусков были Лев Мей и Салтыков-Щедрин. Но последним лицеистом выпало быть Николаю Гумилеву. Причём по праву поэтическому, а отнюдь не биографическому: в 1843 году Лицей был переведен в Петербург, реализуя еще одну неизбывную российскую особенность — столица, как пылесос, высасывает все лучшее из окрестностей, дальних и ближних. Так что открытая 40 годами позже царскосельская мужская гимназия формально не имела к Лицею никакого отношения. Но стихи ее выпускника о ее директоре:
- К таким нежданным и певучим бредням
- Зовя с собой умы людей,
- Был Иннокентий Анненский последним
- Из царскосельских лебедей.
достойно завершают запущенный Пушкиным лицейский миф в русской литературе. Именно — последним. Царскосельского лицея нет и больше никогда не будет. Но мы продолжаем праздновать годовщину его основания вместе с его самым знаменитым выпускником.
