Хотите отправиться в трехдневное путешествие в Петербург Достоевского? У вас есть шанс! ГодЛитературы.РФ запустил конкурс короткого остросюжетного рассказа «Детектив Достоевский» с фантастическими призами. Отправить свой рассказ вы можете до 10 октября. Подробности – по ссылке.
Текст: Тамара Кошевникова
Старик умирал. Превозмогая физическую боль, нестерпимую душевную муку, остатками сил стремился протянуть, удержать последний вздох, чтобы в предсмертное мгновение найти выход.
Четкими и яркими образами всплывали забытые лица и события. Вся жизнь, тяжелая и безрадостная, бесконечной кинолентой возникала в угасающем сознании. Мелькали картинки не очень сытого детства, но такого легкого крылатого: казалось, что в нем не было дождей и хмурого оловянного неба – всегда солнечно и ярко.
Пронеслась молодость – армейская служба. Огромные физические нагрузки, но довольно урчащий живот и не испытанное ранее чувство сытости.
Предложение пройти учебу и служить партии в Особом отделе дали возможность ему, простому пареньку из глухой деревни, увидеть новые места, людей и иметь сыто урчащий живот. Вся его жизнь была посвящена служению партии. Партия – это сама жизнь, вера, что вот- вот наступит прекрасное будущее, а для него надо расчистить дорогу, извести сорняки и убрать мусор. Ему очень нравилось слово «зачистка». Выявить замаскировавшего врага, зачистить место – партия доверила ему.
Вспомнилось лицо священника. Впалые скулы, седая бороденка и черные глаза, в которые невозможно смотреть. Они проникали в самое нутро, пронизывали до дрожи.
Редкие волосы, сквозь них просвечивала розоватая кожа, были заплетены в косицу, завязанную веревочкой. Косичка смешно торчала поверх ветхой залатанной на рукавах и подоле хламиды. «Подрясником»! В сознании проявилось слово.
«Да, да! Подрясник»! – называлась ветхая хламида, которая расползлась под руками, когда он изо всех тряс священника за плечи.
-- Где твой Бог? Скажи, где? Почему он не поможет тебе? Нет его!
-- Рече безумный…
-- Я — безумный! Ах ты сволота!
Он схватил за нелепую косичку и со всей силы дернул, она осталась в его руке. Кровавой росой, выступили капельки крови и медленно растеклись по безволосой голове священника. В исступлении он бил косичкой по залитому кровью лицу. Страждующие глаза и едва слышный слабый голос:
-- Твоя боль впереди. Боль непереносимая! Помоги тебе Господь!
Ему иногда снился один и тот же кошмарный сон: старик-священник махал ему оторванной косичкой и звал куда-то. Он глядел в черные глаза попа, и они превращались в бездонную пропасть, которая затягивала, и он падал, бесконечно падал, пока не просыпался мокрым от холодного пота.
Сколько же их, вредителей партии прошло через его руки. Он становился неистовым от их упорного нежелания отречься от вредных заблуждений.
А киношная лента продолжала показывать его кино, режиссером которого он был.
Вот усталое лицо первой жены. Отдавал ей все заработанные деньги и считал, раз дети не голодают, значит свой отцовский долг он выполнил. Она умерла, оставив детей подростками.
Возникло холенное и наглое лицо сына и испуганные глаза дочери. Дочка всегда была какой-то забитой, пугалась громких звуков, сердитых окриков мачехи. Он второй раз женился, чтобы дети были досмотрены. Но вся любовь и забота молодой жены достались младшенькой, собственной ее дочери. Старшие дети были «дармоедами» и «потягущими».
Ему некогда было разбираться в домашних делах, да и дома он бывал редко. Постоянные разъезды, не оставляли времени вникнуть в семейные дела. И опять все повторилось: он отдавал всю зарплату, дети нужды не испытывают – значит он свой долг выполнил.
Беда пришла, как всегда она приходит, неожиданно. Вечером, придя домой почти к программе «Время», уютно расположился у телевизора, приказал жене подать ужин. Приготовился слушать новости и комментировать. Основной мыслью его аннотаций было: «не добили вас раньше, развели гадючье племя»! Но, нарушив привычный отдых, жена, подавая ужин, едко спросила:
-- Что будешь делать с доченькой своей?
-- С кем?
-- С «потягайло» нашей! Беременная «шлёндра» такая!
-- Как беременная?
-- Как беременеют? Как обычно! Как все пот****хи! С удовольствием!
Жена осмелилась говорить свободно и что совсем невероятно, с ехидством! Он не спускал подобных вольностей никому, а тут от неожиданной новости растеряно повторил:
-- Как, как?
-- Вот так! Правду говорят, что в тихом…
-- Молчать! -- Свирепо зарычал он. Жена мышью юркнула на кухню.
-- Ко мне! Стоять! – Как на плацу скомандовал он, тихо вошедшей в комнату дочери.
-- Как? Кто? Когда?
Но все вопросы остались без ответа. Дочь тихо дрожала каждой частицей тела, опустив глаза в пол. Сколько он не подскакивал с криком к ней, но ударить не смог. Испуганная, трепещущая, в нелепом старушечьем платье, она вдруг вызвала жалость. Вспомнилась родная мать, такая же забитая, тихой тенью прошла по жизни и оставила его сиротой.
Глядя жалкую, втянувшую голову в плечи, фигурку дочери он неожиданно спросил:
-- Что за жуткое платье на тебе? Ты работаешь, неужели не можешь купить что-нибудь приличное?
-- Я все деньги отдаю ей.
Дети называли мачеху безлично – она.
Дочь так и не сказала, кто отец ребенка. Допросил сына. Тот, воровато пряча бегающие глаза, пролепетал, что ничего не знает и что она сама…
-- Что сама!? Забеременела! Ветром надуло!?
И тут озарила страшная догадка! Нет, нет! Не может быть! Но согнутая, какая-то скрюченная фигура сына, жуликоватые лживые глаза, бессвязный лепет – подтвердили чудовищную правду.
Он утонул в багровом мареве и выплыло лицо старика с вырванной косичкой, печальными глазами и тихим голосом: «Боль твоя впереди!»
Из багрового тумана, охватившего все его существо, вывели крики жены дочери. Глядя на вздрагивающий у его ног мешок, он не мог понять, что это.
-- Ты его убил и сядешь в тюрьму, -- истерично кричала жена.
Однако стервец выжил, оправился. И однажды ушел, и не вернулся. До него дошли слухи, что сына посадили, и там, в тюрьме, он умер. Подробности его не интересовали, он вырвал из жизни никчемный росток. Перед ним возникли лица сына и дочери. Такие разные, но их объединяли – печаль и страх в глазах.
Кинолента продолжалась.
Дочь родила мальчика. Все стало меняться не только в его семье, но и в стране. Партия, которой он верно служил, стала не нужной. Как поганки в лесу, стали расти самые разные партии. Они стремились урвать, захватить, отгрызть кусок побольше, по жирнее. Каждая прикрывалась заботой о народе. И все это он уже слышал, видел, пережил -- ничего нового.
Все это: раздрай страны, напрасное служение партии, замученные во имя ее люди – ради светлого будущего отдельно взятых людей, не затронуло его чувств.
Он впервые полюбил, Вся жизнь, все его действия были направлены на возрастание хилого росточка – его внука. Такого маленького беззащитного комочка, всеми презираемого и нелюбимого.
Дочь, выкормив без любви и ласки младенца, тихо заснула и не проснулась.
Жена, после похорон сказала:
-- Вы***дка надо оформить в детский дом!
Решения он принимал быстро и никогда их не менял.
-- Он останется со мной! Ты живи со своей дочкой как хочешь.
Так и стали жить как в коммуналке, даже кухонное пространство поделили. На какие средства живет жена с дочерью, он не интересовался. Просто вычеркнул из своей жизни. Живут рядом с ним какие-то люди, пусть живут, ему не мешают.
Его отправили на пенсию и все свое время он отдавал внуку. Мальчик оказался аутистом, с множеством внутренних физиологических пороков. Диагноз врачей был единодушный: «не доживет до трех лет». Он занимался с ним: делал массаж, гимнастику, возил по врачам, читал сказки, рассказывал и даже пел. Голос у него оказался мягкий, бархатистый. Внук быстро засыпал под его песни. Они всплывали из детства – печальные и тягучие, так пели в его деревне. Вопреки прогнозам внук дожил до пятнадцати лет.
Они жили вдвоем, каждый их день был наполнен трудами, все делалось по строго заведенному порядку. Это отвечало их натурам. Аутист и военный все делают по однажды усвоенному правилу.
Он нашел дело для внука, ставшее любимым. Оригами—занимало мальчика часами. Он начал с простейших и дошел до сложных, затем стал сам придумывал модели. Комнаты заполнили диковинные птицы, замки, деревья. Внук любил конструировать, но сделав модель, больше не интересовался ею. Ему жалко было выбрасывать изделия внука, и он стал их раскрашивать. Так образовался творческий тендем: внук придумывал и воплощал в реальность идеи, а он расписывал сконструированные модели. Однажды соседка по площадке, только ей доверял смотреть за внуком, когда отлучался по делам, увидев сад, с необычными зверями и птицами и сказочный домик в нем, предложила:
-- Такая красота у вас в комнате пылиться! Давайте, я за процент продавать у себя в киоске буду.
Попробовали – получилось. Изделия стали приносить доход. Он стал откладывать на «черный день» не только деньги от продаж, но и деньги, которые платила «контора». Да и пенсия была не маленькая. Вдвоем жили они безбедно. Хватало на хорошие продукты и на дорогие лекарства для внука. Сумма в долларах на черный день, спрятанная в тайнике, о котором знал внук, собралась за годы немаленькая.
Черный день наступил. Он умирает. Оставляет внука, одного -- совершенно не приспособленного к жизни. Он растил его, отгораживая от жестокой реальности. Его дорогое дитя -- аутист, живет в своем мире, где тихо и покойно. Не осталось, да и не было на земле человека, которому можно доверить заботу о несчастном. Ни деньги на «черный день», ни квартира -- не помогут. Жена, старая и больная, а ее дочь, сварливая неопрятная баба, ждут не дождутся его смерти, чтобы на конец стать владельцами огромной квартиры.
А его несмышленое дитя, свет души, сдадут в госучреждение. Что и как там в казенном доме, он не понаслышке знает.
Вновь возникло лицо старика с косичкой: «Твоя боль впереди и боль будет непереносимая. Помоги тебе Господь»!
Все напрасно: и жизнь прожитая, и замученные люди, и партия, канувшая в лету – все напрасно! Выхода нет! Нет решения! Вот оно наказание, вот боль предсказанная!
Она возрастала, становилась непереносимой -- от безысходности, от немощи и не возможности защитить своё сокровище, свою любовь -- свое дитя.
С последним клокочущим вздохом без выдоха он прохрипел:
-- Господи! Не оставь мое дитя! Господи! Помоги, Господи!
