Владимир Гуга. "Путь пса"

Текст: ГодЛитературы.РФ

Совсем коротенькие, то смешные, то грустные, но почти всегда непредсказуемые по части сюжета рассказы, которые пишет Владимир Гуга — беспроигрышный вариант для новогоднего чтения. Автор в них выступает этаким бароном Мюнхгаузеном, который рассказывает свои наивные, подчас абсурдные истории с таким азартом, что им веришь против собственной воли — и лишь потом замечаешь, что прочитал что-то всамделишное про себя самого и жизнь за окном. Похожими тропами ходили, скажем, Хармс и Зощенко — но верить нам на слово не обязательно, почитайте и проверьте.

Путь пса : Сборник рассказов / Владимир Гуга. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2022. — 196 с.

СТАРУШКИ ЛЮБЯТ СЛАДКОЕ

Пожилой соседке, что жила внизу, от меня досталось крепко. Звали её Анна Дмитриевна. Я её затопил, потом заморозил, затем снова затопил. И опять заморозил. Дело в том, что квартира, доставшаяся мне от моей родной бабушки, иногда наказывала меня за неуважение и невнимание к себе. Стоило мне надолго отлучиться или уйти в небольшой запой, как отчий дом устраивал мне «мстю»: отрывал гибкую подводку под раковиной или распахивал форточку в лютый мороз.

Последний раз мне пришлось держать ответ перед Анной Дмитриевной после того, как застывшая вода в стояке разорвала шаровые вентили, образовав течь. В переводе на житейский язык это значило, что я затопил туалет Анны Дмитриевны. Какой-то дух квартиры, а может быть, и домовой открыл в моё отсутствие окно. Московские термометры в те дни показывали около тридцати градусов ниже нуля.

Делать нечего. Пришлось идти с повинной головой и умолять бабу Аню в очередной раз извинить за причинённые неудобства и нанесённый ущерб. Кроме того, мне предстояло установить в её уборной новые фанерные полки взамен размокших. В качестве дополнительной компенсации я предусмотрительно взял с собой рулет с шоколадной начинкой. Старушки любят сладкое.

— А я хорошо знал людей, — морочил я голову Анне Дмитриевне, прихлёбывая чай, — которые жили в этой квартире до вас. Это была классическая еврейская семья: очень старая прабабушка, пожилая бабушка, средних лет мама, молодая старшая дочь и младшая дочь — девочка лет шести. Я с ней дружил. Мужчин из этой семьи я почему-то не запомнил. Нынче мне сорок четыре. Следовательно, я бывал в этой квартире тридцать восемь лет назад. Уму непостижимо! И вот теперь я снова здесь. Сижу перед вами и вспоминаю жильцов, которых вы, уверен, не знали. Но они ходили по этому же полу и пользовались вот этой газовой плитой. Плита-то, замечу, всё та же, прежняя. Раньше бытовые приспособления делали на совесть, на века. Но теперь этой семьи след простыл… А я здесь.

Крохотная Анна Дмитриевна поправила парик, посмотрела на меня слезящимися, топорно подведёнными глазами и ни с того ни с сего брякнула:

— Умирать не хочется.

— Ну что вы! — я, как и положено в таких неприятных ситуациях, тут же начал суетиться, улыбаться и шутить. — Вам ещё жить и жить. Вы такая активная…

Я задумался, подбирая концовку фразы, и выдал совсем уж неуклюжее завершение:

— … интересная женщина.

Анна Дмитриевна, словно не слыша меня, продолжила развивать мысль, которая, видимо, не отпускала её ни на минуту:

— Одну мою знакомую, — говорила она, — увозили в больницу. Она прекрасно понимала, что вернуться домой ей уже не удастся. Так вот, когда её выносили санитары, она всё кричала: «Не хочу в землю! Не хочу в землю!» И плакала. Вот и я тоже, видишь ли, не хочу в землю.Хотя кричать об этом на весь дом не собираюсь.

В ответ я понёс откровенную чушь:

— Помню, у прабабушки, что жила в этой квартире до вас, на подоконниках стояла целая армия кактусов. Как-то раз я увидел, что один кактус, похожий на арбуз с иголками, взял и расцвёл… Представляете?

Когда я уходил из этого плотно занавешенного, насквозь пропахшего старостью дома, Анна Дмитриевна подошла ко мне и протянула две старые окаменевшие конфеты «Каракум».

— Вот, возьми. Угости от меня своего сына.

— Спасибо, — сказал я и подумал, что рост Анны Дмитриевны вряд ли превышает рост той шестилетней девочки, к которой я тридцать восемь лет назад ходил в гости. Жаль, что я забыл её имя.

Где-то через полгода я снова поплёлся к Анне Дмитриевне. Вернее, не поплёлся, а побежал. С кексом. Мне надо было срочно сообщить ей важную информацию. «Понимаете, — хотел я ей сказать, — человек спит в среднем семь-восемь часов. И вот что интересно: в течение этого времени он периодически видит сны, продолжительность которых составляет не более сорока минут. Возникает вопрос: где находится сознание человека или его душа в оставшиеся семь часов? А? А нигде! Просто человека в этот момент нет. Вообще нет. Нигде. Вот и всё. Что же здесь ужасного? Вам совершенно нечего бояться».

Дверь открыл незнакомый смуглый мужчина лет тридцати. Он явно прибыл в столицу издалека.

— Я ничего не знаю, — пробасил он с лёгким южным акцентом. — Была сложная сделка, в которой участвовали сразу пять квартир и восемь риэлтеров. Кто здесь жил раньше, нам неизвестно. Но квартира нам сразу понравилась. Хороший район. Удобное транспортное сообщение. Да и соседи, я вижу, порядочные люди. В общем, мы довольны. Жалко только, что придётся капитальный ремонт делать. Сами понимаете — бабушкина квартира.

Пока я слушал нового жильца, из-за двери в комнату то и дело выглядывала маленькая девочка. Наверное, дочка новосёла.

РАЗВЯЗОЧКА

Паша вернулся домой с пузырём дорогого вермута.

— Не пугайся! — заявил он с порога. — У нас сегодня праздник. Есть что отметить.

Несмотря на предуведомление, Маша всё-таки посмотрела на своего мужа с опаской.

— Я написал прекрасный рассказ. Просто у-м-м-м-м!

Паша поднёс к губам щепотку пальцев, как это делают комедийные торговцы фруктами, и звонко чмокнул. Маша нехотя поставила на стол тарелочку с ломтиками заветренного сыра и ополовиненную баночку кабачковой икры.

— Понимаешь, — объяснял он, разливая вермут по стаканам, — в финале этого рассказа мой герой, побывав в круговерти всяких серьёзных передряг, решил отметить удачное их разрешение и вернулся домой с бутылочкой отменного вермута. И сказал: «У нас сегодня праздник. Есть что отметить».

— У тебя все рассказы так заканчиваются, — устало ответила Маша.

— Может быть! — не обиделся Паша. — Но дело в том, что в этот раз я так пронзительно, так смачно, так празднично и вкусно изобразил развязочку, в центре которой фигурирует вермут, что мне как читателю страшно захотелось выпить. И это настоящий успех! Читатель поверил писателю! Понимаешь? По-ве-рил! А это ведь в литературе главное. Я достучался наконец до читательского сердца.

Маша задумчиво нахмурилась. — Так не бывает… Как можно достучаться до собственного сердца? Нелепость какая-то…

— Ха! Я знаю одного писателя, который сам у себя берёт интервью и сам пишет рецензии на собственные романы.

Паша в два глотка опустошил стакан.

— Завтра, — объявил он, — напишу следующий рассказ. Дело в том, что я запланировал большой цикл. Там столько всего произойдёт! Это будет бомба! Когда прёт творческий кураж, главное — не останавливаться.

Маша, не притронувшись к своему стакану, включила телевизор и погрузилась в очередную серию любимого ситкома.

ТЫСЯЧА ТРИСТА ПЯТЬДЕСЯТ РУБЛЕЙ

Василию порекомендовали маститого кардиолога с очень странной фамилией — Самостоп. Сказали, что он — «светило». В кабинете «светилы» сидел невысокий, худенький старичок лет восьмидесяти в костюме без галстука. На лацкане пиджака — значок: маленький красный христианский крестик. В облике доктора и в интерьере кабинета — ни единого намёка на медицинскую атрибутику: ни белого халата, ни стетоскопа на шее, ни тонометра на столе. В почти пустом помещении не было даже компьютера, без которого нынче не обходится ни один медицинский работник.

Василий обрисовал доктору ситуацию, рассказал, что время от времени его сердце начинает учащённо биться, а порой вообще сбивается с ритма, переходя на какие-то немыслимые синкопы. Как правило, это происходит после употребления спиртных напитков.

Самостоп выслушал это всё с чуть заметной блаженной улыбкой.

— И как часто вы выпиваете?

— В меру, — ответил Василий и назвал объём раза в три меньше реального.

— Многовато… — покачал головой Самостоп. — Это очень серьёзная доза.

— Мы, поэты и писатели, все пьем, — объяснил Василий. — Все творческие работники прикладываются.

— А почему? — спросил доктор.

«Странный дед, — подумал Василий, — очень странный. Хоть бы пульс пощупал».

— Ну, во-первых, как правило, все художники житейски неполноценны. У них отсутствует прагматичная хватка, они рассеяны, не могут удержаться на постоянной работе. Во-вторых, истинно творческая работа довольно сильно изматывает. Поверьте, это каторжный труд. Хороший рассказ или стихотворение можно из себя выжимать по капле целый год. В-третьих, общение с Богом, извините за высокопарность, подтачивает их психические и физические силы. Я думаю, что вот это всё в комплексе и заставляет их постоянно заглядывать в стакан. Хотя не всех. Есть исключения.

Василий удивился складности своей речи — будто не говорил, а зачитывал доклад с листа. Обычно такое с ним происходило после хорошего возлияния, но сейчас, в кабинете, он был трезв.

Самостоп взял из стопочки маленьких квадратных бумажек листик и принялся рисовать на ней каракулю.

«Даже интересно, — усмехнулся про себя Василий, — чем же всё это закончится?» —

Скажите, а зависть вас порой не гложет — вдруг спросил старичок. — У меня есть один приятель. Он отличный, на мой взгляд, поэт.Так вот, он жутко завидует другому поэту. Знаете кому? Пушкину!

Бледное лицо Самостопа просветлело и оживилось.

— Когда он слышит стихотворение Пушкина или упоминание об Александре Сергеевиче, его зубы начинают скрипеть от злости, повышается давление, частота сердечных сокращений разгоняется до опасных показателей. Вы можете себе представить современного человека, который завидует гению, жившему триста лет назад? Вы бы стали завидовать Пушкину?

— Не стал бы, — ответил Василий, — это всё равно, что завидовать Солнцу. Типа: «Ну почему оно такое яркое, огромное и долгоживущее, а я — маленький, тусклый и жизнь моя — миг».

Василий понял, что неожиданно увлёкся разговором с доктором. Однако лицо Самостопа вдруг опечалилось. Немного помолчав, он сказал:

— Я бы вам рекомендовал обратиться к психиатру. Могу отправить к отличному специалисту.

— Это ещё зачем? — Василий ощутил, что его накрывает бешенство.

— Вы склонны к депрессии. Поэтому много пьёте. Но лёгкие, совсем безобидные антидепрессанты помогут вам отвлечься от бутылки. Скажите, вы занимаетесь мастурбацией?

«Ах ты старое чмо, — рявкнул про себя Василий, — нарываешься на неприятности?»

— Ну чуть-чуть, немного? — спросил профессор, увидев окаменевшее лицо Василия. — Это же абсолютно нормальное явление. Все люди…

— Мне кажется, — прошипел Василий, — вы немного выходите за рамки своих должностных обязанностей. Я ведь пришёл к вам совсем по другой причине. И заплатил за приём, между прочим, тысячу триста пятьдесят рублей. Это немало.

— Простите, простите, ради бога, — засуетился Самостоп. — Вы правы. Но что же мне вам выписать?

Самостоп взял из стопки новый листочек. Ручка в его пальцах начала выводить вензеля в воздухе над бумажкой, словно профессор хотел нарисовать что-то сложное, но не знал с чего, с какой детали начать.

— Выпишу-ка я вам аллапинин — двадцать пять миллиграмм, два раза в день. Скажите, а вы верите в Бога?

Доктор посмотрел на пациента совершенно растерянным, беззащитным взглядом. Василий мог бы его ударить тяжёлым ругательством, — он это умел, — но напасть на старика оказалось довольно тяжело.

— Верю, — вздохнул Василий. — Но ещё сильнее я верю в ад. Потому что хорошо себе его представляю.

— Такая богобоязненность очень похвальна! — довольно произнёс Самостоп. — Я бы рекомендовал сходить вам в церковь и исповедаться.

— Причём здесь богобоязненность? Просто я отчётливо представляю себе ад. У меня бывали запои, и вот во сне, во время отходняка, в те часы, когда наступает так называемое похмелье, я несколько раз видел чёрные… чёрные… Не могу это даже описать. Это настолько кошмарно, что…

— Знаете, — сказал Самостоп, — а у меня недавно жена умерла. Три недели назад. Три недели и два дня.

Доктор отвернулся к окну и замер. Кабинет заполнила тишина, изредка нарушаемая доносящимися из коридора детскими вскриками и всхлипами. Профессор Самостоп, светило кардиологии, принимал почему-то в стенах знаменитого на весь мир детского медицинского института.

Василий молча поднялся, вышел из кабинета и аккуратно прикрыл за собой дверь. Маленький листик с рецептом остался лежать на столе доктора.