Интервью: Максим Васюнов
Знакомые подсказали – сын знаменитого писателя Юрия Казакова работал в Троицком храме при детской больнице в Сокольниках. Но это, мол, не точно. Другого варианта не оставалось, как поехать в Сокольники, испытать журналистскую удачу. Нужный храм нашел быстро – красивейший белокаменный – среди больничных корпусов он смотрится как кем-то потерянная игрушка. Захожу внутрь, поднимаюсь по ступенькам и вдруг натыкаюсь на мужчину средних лет в футболке с надписью «Ария», мужчина в наушниках, что-то, задумавшись, слушает. Приглядываюсь повнимательнее и не верю своим глазам – практически стопроцентная копия отца. «Вы Алексей Казаков?» – спрашиваю на всякий случай. Мужчина вынимает из ушей наушники, улыбается: «Да, это я». Все-таки удача на моей стороне! «Можно с вами поговорить?» Но тут в храме начинается некоторая нервозность. Подходит бабушка, которая до этого стояла за свечным столиком: «Вы сначала должны спросить благословение у настоятеля, иначе Алексей с вами общаться не сможет, он же работает». Надо же, думаю я, герой одного из самых трогательных рассказов советской литературы «Свечечка» теперь за этими свечками и следит. Тут же я, конечно, вспомнил фразу из рассказа про взлохмаченный пух белых волосиков, что нимбом окружал голову маленького Алексея. Сейчас на уже выросшего сына прозаика со всех сторон смотрели иконы. Вздрогнул – таких совпадений просто не может быть.
Юрий Казаков сам написал судьбу своему сыну.
Дозваниваюсь до настоятеля храма, объясняю подробно, почему важно, чтобы сын Юрия Казакова поделился воспоминаниями об отце, дальше зависает пауза, и я уже думаю, что «свечечка» может никогда не заговорить для истории – кажется, Алексей глубоко воцерковлен, и теперь у него есть духовный отец, который может запретить общение с прессой – таковы правила в Церкви. «Хорошо, поговорите, только при свидетелях», – наконец, отвечает священник.
Я снова смотрю на иконы – свидетелей здесь предостаточно, причем перед ними даже в голову бы не пришло обидеть собеседника «желтым» вопросом из жизни его родителей. Скорее всего, именно этого боялся священник.
Наконец мы садимся под иконы и начинаем тихий разговор. Я попутно ловлю себя на мысли, что все очень символично получилось – говорить в храме о писателе, который создал один из самых трогательных образов отца в русской литературе.
Рассказы «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал» – это к тому же ода любви взрослого человека к ребенку, кто читал, тот знает, насколько эта любовь светлая и теплая, она живет между строк, и вот уже читатель испытывает то самое «болезненное наслаждение», которое испытывает автор «от прикосновения твоих маленьких рук».
Отцовство у Казакова – по-настоящему религиозное чувство.
- Алексей Юрьевич, я понимаю, что вы были еще ребенком, когда вашего отца не стало, но, быть может, вы помните, как Юрий Павлович относился к религии, к церкви?
- Мы многое обсуждали с отцом, без скидки на мой возраст, но про религию не говорили. Однако я хорошо помню, как мы заходили в храм Воскресения в Сокольниках, это было еще в 1979 году, и папа мне начал подробно рассказывать, как устроен храм, про Царские врата, про иконостас, про то, что делает священник во время Литургии. Отец в этом во всем хорошо разбирался, потому что его мама, моя бабушка Устинья Андреевна, много о вере с ним разговаривала. Она была верующая и никогда этого не скрывала. Меня, помню, маленького крестным знаменем осеняла, но со мной вот о Церкви не говорила, да и мне это было тогда неинтересно, я был пионером.
- А когда вы к вере пришли?
- Моя мама, Тамара Михайловна, всегда к вере относилась хорошо, даже в советские безбожные времена, и после папиной смерти она приняла крещение. Не знаю, повлияла ли смерть отца на это, но у мамы была точно душа христианки. И благодаря маме я к вере пришел.
Здесь в нашем разговоре наступает тяжелая пауза, это я пытаюсь подобрать нужные слова для вопроса, к которому нас подвел разговор – ведь знаю из воспоминаний многих литераторов, что душа-христианка Тамары Судник-Казаковой горя хлебнула вдоволь: муж не избежал страстей многих советских писателей. В то же время я прекрасно помню, как мне дали понять, чтобы я ни о чем «таком» с Алексеем Юрьевичем не заговаривал. Не знаю, сколько бы молчали, но собеседник вдруг сам пришел на выручку. Видимо, по моему замешательству догадался, что у меня в голове.
- Мама прощала за все папу. Она знала его минусы и знала, что он не мог от них избавиться. И она его простила, – говорит Алексей Казаков и, наверное, даже не догадывается, скольких сплетников, которых вокруг четы Казаковых вилось немало, он сейчас так мягко и благородно «осадил».
- Алексей, что из своего детства вы вспоминаете чаще всего?
- Вспоминаю, как я бывал у папы в Абрамцеве. Там у нас был дом, отец его купил на какой-то крупный гонорар за переводы. Я ездил туда с первого класса. Помню, как папа учил меня делать воздушного змея, но змей все время не взлетал. Еще помню, у нас были такие простейшие летающие модели, которые тоже можно было запускать. Вертолет, например, на резинке, накрутишь его, отпускаешь, и он летит. Еще помню машинки, я в них очень любил играть.
- О, об этом знают все, кто читал рассказ «Свечечка»!
- Очень мне нравится этот рассказ (смеется). Я помню прекрасно, как потерялся в лесу, специально отошел подальше от папы и спрятался. Выбежал только когда папа закричал, что машинку мне покажет новую. Ох, как он потом ругался, в рассказе все гораздо мягче, но он, помню, говорил, что и машинку мне не покажет, и что камин не затопит…
- Все страхи Юрия Павловича в рассказе, получается, невыдуманные?
- Да, «свечечке» до сих пор стыдно (смеется). Что еще вспоминается? Как мы ремонтировали дом, счищали старую краску, новой красили, я хотел очень покрасить крыльцо. Папа разрешил только столбики, сказал, что перила опасны, может капать краска. Еще помню, папа достал мотоцикл "Ява", на котором ездил его отец, мой дед Павел Гаврилович, отец мне дал насос и доверил накачать колеса, и я маленький накачивал. Торопился жутко. А папа мне говорил «обожди, обожди, обожди». У него эта присказка часто встречалась.
- Я читал, что Юрий Павлович любил объезжать окрестности Абрамцево, что бывал в Троице-Сергиевой лавре, например. Он брал вас с собой в эти маленькие путешествия?
- Да, и в лавру мы с ним тоже однажды вместе ездили, но я ничего не запомнил тогда, кроме бойниц на стенах монастыря. Куда больше мне запомнилось, когда летом 1979 года, я тогда был в четвертом классе уже, мы ездили в Ахтырку. Там была полуразрушенная церковь, ее, как нам говорили, в одно время отдали под мастерские скульпторов, и вот мы заходим в этот храм, а там стоит огромная скульптура Салавата Юлаева на коне, и кругом такая разруха – все в дырах, воронье летает, все травой поросло. И когда мы вышли из храма, я заметил, что папа был очень расстроен, ему было жалко храм. Потом эту церковь восстановили, я уже взрослым туда на велосипеде ездил. Все это описано в моем рассказе «Ахтырские ласточки».
- Вы пошли по стопам отца?
- Иногда пишу, гены. Что-то черпаю из своих воспоминаний, каких-то героев сам придумываю. В основном это все, конечно, несерьезно, пока была жива мама, она говорила, что «все это бред какой-то», я и сам это понимал. Но есть и хорошие вещи. Про птиц, например, у меня получается, про зябликов, про соловьев. Поскольку мне очень птицы нравятся, моя мама тоже очень любила птиц. И папа любил, в том же рассказе «Свечечка» есть чудесное место: «Вот когда-нибудь ты узнаешь, как прекрасно идти под дождем, в сапогах, поздней осенью, как тогда пахнет, и какие мокрые стволы у деревьев, и как хлопотливо перелетают по кустам птицы, оставшиеся у нас зимовать. Погоди, сделаем мы кормушку у тебя под окном, и станут к тебе прилетать разные синички, поползни, дятлы…»
- Раз мы о природе, то раскроете любителям тихой охоты грибные места Юрия Казакова?
- Да, грибник был заядлый! Ездил в Сергиево-Посадский район, ездил за Жучки, Уголки, там лесной массив, в котором как раз любимые папины места.
- Это правда, что на месте сгоревшего дома Казакова в Абрамцеве теперь стоит храм?
- Нет, храм стоит севернее, а на месте нашего дома теперь другой дом, он относится к лавре, нам с мамой там разрешали жить, теперь я там бываю реже. А сгоревший дом – это большая беда, ведь там все погибло, многие архивы, кассеты…
- В том числе те кассеты, на которых записаны разговоры Юрия Павловича с эмигрантами в Париже? Он же когда собирал материалы для книги о Буниной, даже с Борисом Зайцевым поговорил – это был «патриарх русской литературы».
- Эта была знаковая встреча для отца, мне-то лично он об этом не говорил, но у нас в семье долго хранилась кассета, на которой был записан разговор папы и Бориса Константиновича, запись не сгорела, потому что мама берегла эту кассету, часто слушала ее, потом она часто включала запись на вечерах памяти папы. Очень интересный у них получился разговор. Причем всех удивляет, что голос Зайцева звучит там как-то бодрее и моложе, чем папин. Хотя Зайцев был уже глубоким стариком, а папа еще молодым.
- Как бы вы оценили отношение к вашему папе наших с вами современников?
- К сожалению, сегодня мало кто знает рассказы папы. Молодежь даже имя Юрия Казакова не слышала. Это жалко. Папа был невероятно одаренным. Ни на кого не похожий писатель. Пока была жива мама – ее не стало в прошлом году, – она очень много делала, чтоб имя папы не было забыто. Сейчас этим заниматься некому, разве что в Литературном институте о нем вспомнят.
