Текст: Михаил Визель
И, хочется сказать, русская литература навсегда изменилась.
Это кажется журналистским штампом и преувеличением – но применительно к Пушкину любое преувеличение уместно.
Сейчас вторая поэма Пушкина воспринимается, что совершенно естественно, как безусловная классика безусловного классика. Но попробуем отступить на два века и взглянуть глазами современника. Ровно два года назад, в августе 1820-го, выпускник новомодного элитного Лицея, успевший, вместо того, чтобы прилежно делать карьеру, снискать скандальную славу «возмутительными» (то есть противуправительственными) стихами, представил неожиданную новинку – основанную не на античных или классических образцах, а на нянькиных сказках поэму «Руслан и Людмила», дерзко сочетающую эротизм и героизм, высокий штиль и шутливый слог. Причем сам «презентовать», как сказали бы мы сейчас, ее уже сам не мог. Потому что в мае того же года был без лишнего шума сослан куда подальше от столицы – в Бессарабию. И там вместо того, чтобы тихо дожидаться высочайшего соизволения вернуться, пишет, основываясь на недолгих кавказских впечатлениях лета все того же счастливого для себя 1820 года, поэму еще более возмутительную – ультраромантическую.
Что возмутительного в романтизме? Эмблематический романтический герой – сильная личность, презирающая установленные порядки и бросающая вызов судьбе, не останавливаясь перед выбором средств, – разве не крамола в насквозь забюрократизированной империи? А размытый сюжет, где больше не сказано, чем сказано, оставляющий самый широкий простор для толкований? Не говоря уж про героизацию горских народов, оставшихся огромной головной болью для центральной власти.
Пушкин, как всегда, предельно точен, уподобляя в 1825 году в, казалось бы, шутливом послании приятелю романтизм атеизму:
- Ты обещал о романтизме,
- О сем парнасском афеизме,
- Потолковать еще со мной…
Как известно (в том числе было известно самому Пушкину), годом раньше «уроки чистого афеизма», о которых он обмолвился в частном письме, дали формальный повод к новой ссылке, более строгой – из южной портовой Одессы, с роскошными устрицами и красавицами, в скромное северное Михайловское, под явный полицейский надзор. А «Кавказский пленник» – открытый манифест романтизма!
Об этой открытой связи писал в частном письме и успевший из вождей сентиментализма стать государственным историографом Николай Карамзин: «В поэме либерала (!!! – Ред.) Пушкина "Кавказский пленник" слог живописен; я недоволен только любовным похождением. Талант действительно прекрасный; жаль, что нет устройства и мира в душе, а в голове ни малейшего благоразумия».
Любопытно заметить, что манифест романтизма байроновского извода оказался также первым в России профессиональным издательским «кейсом». Гнедич заплатил Пушкину за «Кавказского пленника» 500 рублей, сам же заработал на нем 5000 рублей. Что дало автору возможность уже через два года при публикации «Бахчисарайского фонтана» существенно пересмотреть условия. Вяземский в рецензии на поэму писал не без привычного яда:
Но мало того: «Кавказский пленник» породил и еще один «кейс». В 1824 году издатель немецкого журнала «St.-Petersb. Zeitschrift» Е. П. Ольдекоп выпустил немецкий перевод «Кавказского пленника», что, конечно, лестно для автора, только милейший Евстафий Иванович для тех своих читателей, кто, как он сам, способны разобрать по-русски, не обинуясь, приложил к переводу полный русский текст поэмы. Чем, конечно, очень поднял известность и тираж своего журнала, но лишил Пушкина возможности сделать втрое издание, за которое ему, по его собственным уверениям, уже предлагали 3000. Сергей Львович от лица сына подал жалобу в Цензурный комитет – но тот обнаружил, что сделать ничего невозможно, потому что в своде законов Российской империи просто не предусмотрено наказания за нарушение авторских прав. К тому же Ольдекоп был почтенным человеком, сам служил почтовым цензором, а Пушкин – опальным шалопаем. В 1827 году, когда Пушкин переживал краткий «роман» с новым царем, он напомнил Бенкендорфу об этом казусе, засевшем занозой («Ольдекоп, мать его в рифму!» - писал он Вяземскому). И получил вежливый, но неутешительный ответ:
Тем не менее уже через год в Цензурный Устав были внесены первые пять статей об авторском праве. А сам Пушкин справедливо прослыл знатоком вопроса. Так что в 1836 году французский посол, барон де Барант, автор "Истории герцогов Бургундских", собирая сведения о положении в России с авторским правом, обратился за справкой непосредственно к первоисточнику этого самого авторского права, то есть Пушкину. На что тот отвечал: «Первая жалоба на перепечатку была подана в 1824 г. Оказалось, что сей случай не был предусмотрен законодателем». Не уточняя, кем именно подана.
В художественном отношении стремительно взрослеющий автор вспоминал поэму, принесшую ему первый колоссальный успех, с удовольствием, но довольно придирчиво. «Здесь нашел я измаранный список «Кавказского пленника» и, признаюсь, перечел его с большим удовольствием. Все это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно», - писал он в начале «Путешествия в Арзрум» в 1829 году.
А в следующем году, тоскуя в болдинском карантине, напоминает в письме ускользавшей, как ему тогда казалось, невесте «четыре плохих стиха» именно из «Пленника»:
- Не долго женскую любовь
- Печалит хладная разлука,
- Пройдет любовь, настанет скука.
Но цитирует только три – заменяя четвёртый на etc. Чтобы, вероятно, по его мысли, сильнее в голове у 18-летней Наташи прозвучала эта самая четвертая строка:
- Красавица полюбит вновь.
Но Наташу воспитывали в большой строгости, и она, вероятно, была единственной образованной барышней в России, которая не читала «Кавказского пленника».
Но Пушкину это уже было не важно. У него началась другая история. А «Кавказский пленник» навсегда остался в нашей.
