Текст: Наталья Соколова/РГ
Книга создавалась в соавторстве с Ириной Дешковой - преподавателем Московского художественного училища. Среди героев и антигероев книги: Пестов, Григорович и Пети, Семёнова и Уланова, Максимова и Васильев, принцесса Диана и Шеварднадзе, Живанши и Вествуд, Барышников и Волочкова.
Повествование движется привычно - с рождения. Сначала автор отправляет читателя в заснеженный Тбилиси - в 31 декабря 1973 года, когда родился герой книги. Снег в этом солнечном городе - большая редкость: "Мама смотрела в окно, как кружатся белые хлопья, и чувствовала себя очень счастливой".
Подробно рассказывая о главных событиях биографии, Цискаридзе не забывает о колоритных и уютных деталях, декорациях случившегося, позволяет себе остановки для исповедального разговора с читателем о разных вехах пути - легких, относительно трудных и, как казалось, безвыходных, для объяснения, почему поступил так, а не иначе.
"Когда няня развернула пеленки и увидела мои ноги, она серьезно сказала: "Балеруном будет". Меня с детства все вокруг и называли: "балерун", - вспоминает Цискаридзе. - Мама меня никогда не обманывала. Например, она не говорила, что нашла меня в капусте, или про аиста. Она честно сказала, что я родился. Я констатировал: "Хорошо"".
Цискаридзе - обыкновенная простонародная фамилия. Но в переводе с грузинского "ца" - значит "небо", "кари" - это "врата". В 90-е годы было модно искать свои "дворянские" корни. Николай предложил маме сделать то же самое. Но Ламара Николаевна, простая учительница физики и математики, быстро пресекла все эти попытки. "Забудь про это все, постарайся стать Человеком и заслужить признание, уважение не благодаря каким-то припискам, а сам", - строго парировала мама. Тем не менее Цискаридзе разгадал несколько семейных тайн - и о французских предках, и о дедушке с погонами, и о репрессиях.
Вообще мама сыграла огромную роль в жизни будущей звезды. Об этом Цискаридзе рассказывает во всех интервью. Мальчик был поздним ребенком, особенно по советским меркам, рос без отца. В три года впервые мама отвела его в театр - на "Травиату", а позже - на "Жизель". Так и начался роман Николая Цискаридзе с искусством.
От безоблачного детства, наполненного жарким грузинским летом, большими шумными семейными торжествами, к Тбилисскому хореографическому училищу: "Хотя все мои родственники по-прежнему считали, что неприлично быть артистом, мама повела меня в хореографическое училище".
О переезде в Москву артист даже не мечтал, но настояли педагоги. Учеба продолжилась в Московском хореографическом училище. А благодаря Юрию Григоровичу Цискаридзе был принят в труппу Большого театра. О том, как впервые был представлен на сборе труппы, Цискаридзе вспоминает: "Такие люди в зал заходили, немыслимые, все из книжек моего детства".
Путь к славе и творческой удовлетворенности (а это Цискаридзе ставит на первое место, для него главное - быть честным с самим собой) сопровождали интриги в главном театре страны, разочарования, преодоления себя, травмы и боль от физической невозможности выйти на сцену. Есть в книге и глава, посвященная громкому конфликту Цискаридзе - Волочкова - Иксанов, за которым в 2000-е следила вся страна.
Фрагменты публикуются с разрешения издательства АСТ.
Из книги Николая Цискаридзе «Мой театр»
- Издательство: АСТ, 2022
Я - вечерний ребенок, самым последним в тот день родился в этом роддоме. Весом в два с немногим килограмма. Все говорили, что мама родит тройню, такой живот огромный у нее был, а получилось, что гора родила мышь. Когда ей меня в родильной показали, она в ужас пришла: "Боже, что это?". Вместо нормального дитя, по ее выражению, "ноги были, одни только ноги". И еще мама сказала - в тот вечер, когда она меня родила, в Тбилиси пошел снег, и что она лежала, смотрела в окно, как кружатся белые хлопья, и чувствовала себя очень счастливой. И снег этот лежал всю ночь. А снег для Тбилиси - вещь экстраординарная.
Сначала няня читала мне сказки, потом мы пошли по Вильяму, по Шекспиру, он ближе всего стоял на книжной полке. Трагедия "Ромео и Джульетта" не произвела на меня трех-четырехлетнего ребенка впечатления, я их что-то не пожалел. А вот над Дездемоной я рыдал. Няня, видимо, тоже вошла во вкус, потому что когда Шекспир закончился, у нас пошел А.С. Грибоедов. Но Чацкого мне совсем не было жалко. Потом Грибоедова сменил А.С. Пушкин, его у нас было двенадцать томов. Мама отказалась мне их читать, а Баба нет. Значит, Пушкина мы всего прочитали - пошел М.Ю. Лермонтов, история Тристана и Изольды мне очень нравилась. Но больше всего я любил слушать "Марию Стюарт" Ф. Шиллера. Я заливался слезами, меня просто потрясло от горя, потому что такой хорошей Марии голову отрубили. Да, много книг прочитала мне Баба. Но до Л.Н. Толстого мы не дошли, Толстой был уже в школе…
Мама была большой поклонницей Владимира Высоцкого. Она и меня хотела к этому увлечению приобщить. Я даже был на последнем концерте Высоцкого в Тбилиси в октябре 1979 года, а летом 1980 года его не стало. Сказала, что мы на балет идем, а сама привела меня во Дворец спорта. Когда я увидел, что нет кулис, на сцене стоят два микрофона и стул, а я знал, что во Дворце спорта балет не танцуют, и заподозрив неладное, спросил: "Какой балет будет?". Мама заюлила: "Ну, сейчас дяденька попоет, потом балет будет". Это был редчайший случай, когда мама сказала неправду.
Я бардовскую песню терпеть не мог, дома с утра до вечера: А. Галич, Ю. Визбор, вся эта компания, люди с плохими голосами. Окуджава? Ну, у Булата Окуджавы хоть музыка красивая. Они же еще те певцы, а я на классической опере воспитывался! Мама-то наслаждалась смыслом - а мне что, ребенку? Я Пугачеву любил, "Abba", "Boney M"...
...Вскоре я посмотрел "Жизель". Мне исполнилось три с половиной года. С этого дня балет стал №1 в жизни. Шел утренний спектакль, танцевал чудный состав: Виктория Лаперашвили - Жизель, Мирта - Лиана Бахтадзе. Уже премьером Большого театра приехав в Тбилиси, я встретил этих балерин: "Вы погубили мою жизнь! Вы так, бессовестные, хорошо танцевали, что заставили меня влюбиться в балет. Был бы я юристом, горя бы не знал!".
…Нам сказали: "Нарисуйте картинку, кто что хочет". И я нарисовал балерину, такую полненькую, одетую в голубую пачку, с цветочками на голове. Сзади я изобразил что-то типа озера и замок какой-то намечался. И большими буквами написал сверху: "БОЛЕТ". Я не знал, что "балет" через "А" пишется.
Все вокруг говорили: "Ламара, отведи Нику в школу Чабукиани!" Сейчас тбилисское хореографическое училище носит имя В.М. Чабукиани, тогда оно так не называлось, но почему-то все говорили именно так. И, когда я услышал слова "хореографическое училище", я их накрепко запомнил. Я не раз просился на сцену, а мама объясняла: "На сцене играют дети артистов. Ты же не ребенок артистов, кто тебя туда возьмет?".
…Мы стали делать поклон, я в зеркало увидел, что кроме меня в классе "подъема"-то нет ни у кого! А я-то думал, что меня в эту школу не берут, потому что здесь учатся одни Нади Павловы, а оказалось, что Надя Павлова тут - один я!
"Дон Карлос" пела Каллас. Пестов нам: "Что скажете?" Конечно, первым отвечать полагалось Илюше, как лучшему ученику, но он какую-то ерунду сказал. Дальше все по нисходящей. На меня вообще никто не обращает внимания, я же "из аула". Я так тихо руку тяну, Пестов вдруг ко мне поворачивается: "Ну что ты, Цыца-дрица, можешь сказать?". И я ему так спокойно говорю: "Джузеппе Верди, "Дон Карлос", IV акт, ария Эболи "O don fatale, o don crudel che in suo furor mi fece il cielo…". В общем, у Пестова "отпала челюсть".
В конце декабря у нас стояли три концерта в Большом театре. А я слег с сильнейшим гриппом. Естественно, рвался в школу, даже рыдал, понимая, что сейчас мои партии отдадут другим и меня уже никогда на них не вернут. Видя, как я переживаю, мама сказала: "Ника, запомни: всегда дай своим конкурентам возможность выступить, тебя больше будут ценить. Вот ты посмотришь, ты вернешься - о них никто говорить не будет. Если ты достоин этого, конечно".
26 августа состоялся сбор труппы. Безумно красивая церемония была. В зрительном зале ГАБТа зажгли огромную хрустальную люстру и все светильники на ярусах. В креслах партера - великие артисты. Никогда не забуду, как зашли Е. Образцова с Т. Синявской, И. Архипова с В. Пьявко, Н. Бессмертнова, М. Лавровский... Перед оркестровой ямой стоял стол, за ним: Б. Покровский, А. Лазарев, Ю. Григорович, В. Левенталь, все художественное руководство театра, директор сидел где-то сбоку, ему по рангу не полагалось в центре сидеть. Такие люди в зал заходили немыслимые, все из книжек моего детства. Нас, свежепринятых артистов, стали представлять труппе. И вдруг мою фамилию объявляют! Я встал…
9 января состоялось открытие гастролей, а 10-го я танцевал Конферансье в "Золотом веке". Это был важный спектакль, поскольку в зале присутствовала сестра Елизаветы II, принцесса Маргарет. 13 января, в Старый Новый год я первый раз вышел на сцену в партии Меркуцио. Поклоны у Грига так поставлены - сначала выбегал Тибальт, потом Меркуцио, потом Ромео и Джульетта. Всем хорошо хлопали, но, когда на сцене появился я, люди стали вставать со своих мест и начался грохот, потому что в зале были откидные кресла.
…Когда дело дошло до adagio, я решил удивить Семенову, стал высоко поднимать ноги. В какой-то момент она не выдержала: "А ну-ка, девки, поднимите ноги, а то видите, что происходит - уже мужики держат ноги выше, чем вы!" Потом, посмотрев хитро на меня, ласково сказала: "Ну, давайте, удивим его! 16 "крестом" grands battements!" То есть, 4 раза по 16 grands battements в каждую сторону. Когда на восьмом battement назад я уже еле-еле бросал ногу, она, стоя рядом, радостно захихикала: "Ну что, не поднимается, да? Ха-ха-ха! А чего ты не задираешь ноги-то?".
У Семеновой было несколько стадий "обучения": сначала она тебя не замечала на уроке, потом очень сильно ругала, потом начинала хвалить. Вот что бы ты ни сделал, она говорила: "Ах, как красиво! Ой, ну лучше всех. Вы видели? Нет, вы видели?!" И это продолжалось долго, это могло продолжаться месяц. Все понимали, что она издевается, откровенно издевается, а человек, не знавший ее характера, верил абсолютно, что в нем воскресла Анна Павлова, и фамилия его Вестрис. И уже крыша ехала, ты думал - о, как все у меня хорошо-то. А потом в один прекрасный день она подходила и говорила: "А чего это ты не можешь ничего?".
Григорович в то время - Бог и Царь в мире балета. В Советском Союзе - Бог, а на территории мира - человек, который возглавлял, наверное, Совет директоров. К тому моменту уже не стало Дж. Баланчина, и хотя в расцвете сил находились: М. Бежар, Р. Пети, Дж. Роббинс, именно Григорович являлся ключевой, самой влиятельной фигурой. Он обладал огромным авторитетом. В театре его называли Хозяином и Григом. Его уважали и боялись истерически. Его боялись до такого состояния, что люди рядом с ним начинали терять дар речи, дар движения. Он мог уволить в любую секунду. Юрий Николаевич был диктатором, да! Но без сильной руки и воли Театр вообще существовать не может. Но Григорович был еще и большим Художником, Мастером.
Каждый артист занимал свое место, имел амплуа и соответствующий репертуар. В ГАБТе при Григоровиче не было 150 исполнительниц Жизели, 80 Щелкунчиков и 90 Раймонд. Самое большее - три состава. На "Лебединое озеро" было четыре состава, потому что оно шло часто. И составы эти были очень приличные. Иногда кого-то нового пробовали, давали станцевать, но потом этот артист не появлялся в этой партии никогда.
Когда я начал репетировать Щелкунчика, мне дали бутафорскую, фанерную саблю. Николай Романович сказал: "Коля, так не годится, она у тебя в руках смотрится, как свечка!" Тогда для меня специально сделали саблю большего размера, металлическую. Вот тут-то она меня и подвела. Никто не рассчитал, что эта сабля тяжелее, и что ножны, которые годились для картонной сабли, этой не подходят. Сабля упала с таким грохотом… Но я мальчик не робкий, все сделал, как надо, вовремя ее поднял, дальше пошел танцевать…
Место, на котором теперь сидел я, принадлежало В.В. Васильеву. Сверху над зеркалом, на стене долго еще висел его портрет с надписью: "Володе Васильеву 50 лет". Я - суеверный человек. С того момента, как меня на васильевское место посадили, я стал танцевать один сольный спектакль за другим. Счастливое место! Как меня туда определили, я больше оттуда ни ногой, даже когда можно было уйти в отдельную гримерку. Я сидел за этим гримировочным столиком все годы, пока работал в Большом театре, и даже землетрясение не могло бы меня с него сдвинуть.
Из Парижа Живанши привез два отреза фантастического натурального бархата на два костюма Альберта, для I и II актов. Во время примерки он спросил: "Что вы хотите еще?". Я сказал, что хотел бы берет и крест, потому что на груди у Альберта должен быть крест. В свой следующий приезд Юбер привез мне серебряный крест со стразами Сваровски и брошь для берета. Однажды я признался Юберу, что обожаю Одри Хепберн. "Знаете, я так переживаю, что ее нет! - сказал он. - Одри обожала балет, в детстве занималась им, мечтала стать балериной. Могу сказать, если бы она была жива, точно бы приехала в Москву на "Жизель". И, поверьте, вы стали бы ее кумиром!".
Принцесса была очень любезна, выглядела довольной. Все шло, как положено, до тех пор, пока она не оказалась около артистки, исполнявшей партию Мэдж. По сюжету балета Мэдж - злая колдунья, которая дала Джеймсу волшебный шарф, погубивший сначала Сильфиду, а затем и его самого. Неожиданно остановившись около Мэдж, Диана с ироничной улыбкой вдруг сказала: "Вот ВЫ точно знаете, как НАДО обращаться с мужчинами!". Пока принцесса обменивалась какими-то словами с нашим руководством, ко мне подошла ее личный переводчик, и тихо сказала: "Николай, принцессе хотелось бы вас выделить, но она не имеет права делать это при всех. Вам в гримерную уже отнесли от нее подарок и цветы". В раздевалке меня ждал огромный букет с частной визитной карточкой принцессы и маленькая, изящная медаль с ее изображением.
Уланова, видимо, поняла, что я в отчаянии, и говорит: "Возьмите репетиции, давайте просто с вами поучимся". Когда я пришел в канцелярию и выписал репетицию - "Уланова, Цискаридзе "Сильфида", никто не поверил, что Галина Сергеевна придет. Кроме того, для этих репетиций на один час нам давали неудобное для Улановой время в 16.30 или 17.00. в маленьком зале №4 наверху. Это был не ее уровень. А Уланова раз приехала, два приехала, пять приехала, шесть приехала…
Я был тогда интеллигентный мальчик и, обратившись к "высокой аудитории", предложил: "Прежде, чем что-то говорить, вы хотя бы посмотрите!". И добавил: "Если вы хотите увидеть, что такое гибкость и как надо гнуться, приходите 26-го ноября - я вам погнусь!". Если бы критики Москвы и Московской области знали! Именно в этот момент я придумал финальную сцену своего Солора в балете "Баядерка".
Со мной дядя Володя вел себя очень корректно. Дилемма: "вам триумф или успех минут на 20?" никогда передо мной не стояла. Никаких специальных акций по моему поводу он не устраивал. Да, зрительный зал можно "завести", но заставить 2500 человек, заполняющих зрительный зал Большого театра, взорваться овацией, не под силу никакой клаке.
Когда я стал получать свои первые сольные партии, я многим артистам "перешел дорогу", они заказывали против меня всякое, даже веник покупали, чтобы швырнуть мне его на сцену. Мабута подходил к их "министрам": "Если хоть один писк услышу, вы понимаете, что будет у ваших?". И мне хамить опасались. Дядя Володя стоял на страже.
Когда в Московском училище после выпускных экзаменов становилось понятно, кто из учеников попадет в Большой театр, у клакеров ГАБТа назначался большой сбор - съезд. Они делили между собой выпускников, выбирая, кто какого артиста будет "опекать". Клакеры назывались "министрами"… Когда делили наш выпуск - 11 человек, самая большая борьба развернулась за Диму Белоголовцева. Его считали самым перспективным. Я, как "неформат", не приглянулся никому.
Отношения между артистом и его "министром" строго регламентировались. На спектакль, в котором ты танцевал, клакеру полагалось обязательно сделать пропуск или купить билет, в зависимости от твоего желания. Служебные, бесплатные пропуска - бывшая палочка-выручалочка, уже отменили.
Мабута меня этими вещами никогда не обременял, в жизни не взял с меня ни копейки. В отличие от других клакеров, которые во времена ларьков и кооперативов уже перешли на "коммерческую" основу - работали за деньги, Мабута был из уходящей породы "идейных", трудившихся "искусства ради".
Вариацию-то я начал, но уже в воздухе понял, что ее темп ровно в два раза медленнее, чем положено. И на каждом движении, приземляясь, я, как говорится, сидел и ждал следующего такта. Это был настоящий кошмар! Не будь за моими плечами Пестова и Семёновой, мне надо было бы просто уйти со сцены, потому что в такой ситуации танцовщик просто обречен сломать себе ноги. Более адского спектакля не помню. Когда дошло до вращения, там, где полагалось сделать восемь fouettés, я скрутил штук четырнадцать в своем темпе, чтобы выжить. Не знаю, каким чудом мне удалось закончить вариацию вместе с оркестром. Аплодировал не только зрительный зал, но и все, стоявшие за кулисами. Мужской кордебалет на сцене концами своих канделябров стучал об пол, потому что на их глазах у человека на сцене не выпали зубы и не отвалились ноги.
На приеме, кроме театральных, присутствовали какие-то высокопоставленные персоны. Ко мне подошла уже знакомая рыжая дама из примерочной, оказавшаяся той самой, всемирно знаменитой Вивьен Вествуд. "Что вы делаете в балете?" - прямо, без подходов заявила она, - Зачем вам это? Вы можете зарабатывать миллионы, у вас внешность, какой не бывает, такие прекрасные пропорции…". В общем, она мне спела "осанну". А я слушал и про себя думал: "О чем вы?". Во-первых, я сильно сомневался в достоинствах собственной внешности. Во-вторых, у меня - профессия, карьера, коммуналка, интриги и колонны Большого театра!
Когда ребята у нас в классе, уже в МАХУ, разделились на поклонников Нуреева и Барышникова, я был на 100% барышниковский. Хотя если речь шла о классике, уже тогда для меня М. Лавровский был гораздо выше. Барышников моих детских грез и реальный человек, которого мне довелось видеть в 2000 году, оказались совершенно разными людьми. Бойтесь приближаться к своим кумирам! Михаил Николаевич, зайдя к нам на сцену, вел себя натянуто и того не скрывал. Он не смог найти для нас, смотревших на него с неподдельным восхищением, ни одного доброго слова, пусть даже из простой вежливости. Единственное, что он из себя выдавил в тот вечер: "Ой, я так давно не смотрел "Жизель", первый раз смотрю после того, как прекратил танцевать".
Когда я пришел в Парижскую оперу на утренний класс, артисты на меня смотрели, как на артефакт. Я появился из другого мира, они посторонних в своих стенах не видели никогда! Только старшие поколение "этуалей" помнили тот период, когда кто-то из чужаков появлялся в театре для разового выступления, как "gest", а потом исчезал навсегда. Я чувствовал себя настоящим динозавром.
Дуэт Никии и Солора в версии "Баядерки" Р. Нуреева начинается с того, что Солор хлопает в ладоши, Никия ставит свой кувшин, разбегается и прыгает к нему на руки, как бы назад, "рыбкой". Я решил, что мы сейчас наметим дуэт… Я хлопнул в ладоши, моя партнерша побежала и как сиганула! В следующую секунду: открываю глаза и вижу купол Парижской оперы. Я лежу на полу, на мне лежит моя партнерша. Первая мысль: хорошее начало, приехали!
Меня поразило и то, что непосредственно перед спектаклем мы несколько раз проходили балет от начала и до конца. В свою очередь, педагоги и артисты удивлялись, когда я каждый день по-разному отыгрывал мизансцены. Ну, как можно три недели подряд делать одно и то же? В какой-то момент я сказал: "Это же так просто!" - "Нет, что вы! - заволновались педагоги, - очень сложная вещь, надо правильно жестикулировать!" У них шаг вправо, шаг влево - расстрел. Но я все равно вносил в партию свои смыслы. Потому что в Опера смысл один - "Рудик сказал так!". А правильно это или нет, никто и подумать не смеет. И сидят в зале на репетиции десять человек, которые следят, чтобы все было, как "сказал Рудик". В театре их называют "вдовы Нуреева".
Странные мысли иногда приходят в голову на сцене, всплывает что-то совершенно неожиданное даже для себя самого. Стоя в кулисе, за секунды до своего первого выхода в "Баядерке" на прославленную сцену, я почему-то подумал про то, что когда-то русские войска вошли в Париж, одержав победу над Наполеоном, и теперь я со своей стороны должен покорить французов. Танцевал я, скажу без лишней скромности, очень прилично, с настроением и полной отдачей. Поднял без заминки на верхнюю поддержку Гамзатти, в то время как двум артистам Опера это не удалось. Они вдвоем не смогли ее наверх выжать! Этот момент сделал меня в глазах всех присутствующих просто героем.
Что есть для меня Большой театр? Это совсем не те люди, которые оказались там у власти, как калиф "на час". Большой театр для меня - это М.Т. Семёнова, Г.С. Уланова, Ю.Н. Григорович, Н.Б. Фадеечев, Г.Н. Рождественский, А.М. Жюрайтис, Н.Р. Симачёв, М.Л. Лавровский, Е.С. Максимова, В.В. Васильев, Н.И. Бессмертнова, В.К. Владимиров, Н.В. Павлова; балетная и оперная труппа с ее великими примадоннами во главе с И.К. Архиповой, Е.В. Образцовой, Т.И. Синявской; музыканты оркестра, артисты миманса, режиссеры, гримеры, костюмеры, рабочие сцены, бутафоры, осветители.
Даже теперь, когда я захожу в театр, со мной все здороваются. Мой ученик, премьер ГАБТа Денис Родькин как-то, не без удивления, сказал: "Николай Максимович, вы единственный человек после Григоровича, который идет по театру, и все ему кланяются! Все расходятся и кланяются!".
До сих пор в закулисье Большого театра, во всех цехах можно увидеть мои фотографии. Сегодня фамилия "Цискаридзе" вычеркнута из официального списка ГАБТа, но у костюмеров, у гримеров, в мастерских, у осветителей - вырезанные из журналов, висят снимки Ю.Н. Григоровича и мои. В театре ко мне и сегодня относятся с большой теплотой. Если для дела мне что-то нужно, стоит только набрать номер телефона и сказать: "Девочки, мне бы…". И через две минуты все достается как из-под земли. Такое отношение нельзя купить или получить благодаря посулам и лести. Его можно только заслужить…
Проскользнув в зал, где находился Пети и компания наших руководителей, кивнув всем, я тихо извинился и по стеночке бегом… У двери на самом выходе Крамская схватила меня за руку: "Вы Николай Цискаридзе?" - "Да", - удивился я. Повернувшись к Пети, она громко сказала: "Ролан, это Николя Цискаридзе!" Позднее Вера Васильевна мне потом рассказала, что, приехав на два дня в Москву, Пети выяснил, что в Большом театре есть только один "Николя" по фамилии Цискаридзе. "Я хочу просмотреть артиста Цискаридзе", - заявил он дирекции. Ему сказали: "Он очень болен". - "Позвоните ему, пусть он придет хотя бы больной", - настаивал Ролан. Тут ему разъяснили, что разговаривать и работать с "Николя" в силу его несносного характера совершенно невозможно и заверили, что "у нас есть другие очень хорошие артисты".
"А куда вы сейчас бежите?" - не унимался Пети. "У меня сейчас репетиция, я должен быстро загримироваться, одеться, потому что на сцене прогон в 12.00", - "Я хочу на вас посмотреть!" - "Я сейчас не могу, могу только после прогона!" - уже, стоя на одной ноге, чтобы не опоздать к Григоровичу, взмолился я. И тут, повернувшись к Акимову с Цивиным, Пети злобно выдал: "Я думал, что Советский Союз закончился, но в ваших мозгах, видимо, он есть!". С каменным лицом взяв свои вещи, Ролан покинул зал, напоследок бросив: "Пока не просмотрю этого парня, не будет ничего!" И ушел.
В тот день у Пети была намечена пресс-конференция, но I акт "Лебединого" он успел посмотреть. В перерыве Ролан прибежал на сцену, обнял меня: "Я никогда такого не видел! Чтобы парень вышел в черном, на черном фоне, а перед ним стоял белый огромный человек, и этого белого человека было не видно! Я на вас буду ставить балет! Но мне надо вас еще протестировать!" Потом я узнал, что, выйдя к журналистам, Пети заявил: "Я нашел своего Германна!" А следом добавил, что Цискаридзе - великий талант, который может иметь в кармане весь мир.
Меня вызывают к Иксанову. Он говорит: "Вы сейчас должны выйти к прессе в Белое фойе и на камеры сказать, что отказываетесь танцевать с Волочковой, так как не можете ее поднять, из-за этого ее снимают со спектакля". СМИ уже во всю обсуждали эту тему: Уваров сразу заявил, что отказывается Настю поднимать, поскольку должен беречь спину; Филин тоже отметился, сказал, что никогда с Волочковой не танцевал и танцевать не собирается. Мое предполагаемое выступление должно было стать "вишенкой на торте". Все знали, что мы с Настей последнее время не ладили.
Выслушав Иксанова, я сказал: "Я не пойду в Белое фойе и ничего говорить на телевизионные камеры не буду. У меня на то две причины. Первая, она - женщина. Вторая - я ее могу поднять. Если я скажу то, на чем вы настаиваете, значит, это я не в состоянии выполнять свои профессиональные обязанности, я такого говорить не буду". Повернувшись, чтобы уйти, я услышал, как Анатолий Геннадьевич в спину мне сказал: "Вы делаете очень большую ошибку, вы об этом еще очень пожалеете".
*20 октября был оркестровый прогон в костюмах. В спектакле есть момент, когда Клавиго и его противник, как петухи, друг друга задирают. От толчка в спину я, как и положено, выпрыгнул, прогнувшись…И вдруг неожиданно поскальзываюсь неловко, нехорошо! Левая нога уходит куда-то в бок, неестественно выворачиваясь назад. Я падаю на нее всем телом, раздается страшный хруст, как будто в полной тишине кто-то разделывает курицу. Через мгновение очнувшись, выправив ногу перед собой, я увидел свою коленную чашечку, неестественно свернутую на бок. В шоке, ударом ладони, я вправил ее на место. Оркестр остановился, ко мне в панике из зрительного зала бросились Ролан и Брижит. Вокруг меня, беспомощно сидящего на полу, столпились артисты. Это длилось не более нескольких секунд, я тут же вскочил на ноги: "Все нормально! Это просто случайность!", и продолжил спектакль. Разбежавшись, я прыгнул, моя толчковая левая нога "сложилась", как карточный домик…
*На следующий день утром встал - колено больше, чем моя голова, отекло страшно. Согнуть ногу я уже не мог, пошли с Машей к доктору со снимком. Тот что-то говорил Маше, Маша переводила, а я все время невпопад спрашивал: "Я танцевать-то буду? Я буду танцевать?". "Он не понимает", - сказала Маша каким-то безжизненным голосом, обращаясь к врачу. А хирурги - они же люди конкретные. "Сейчас", - сказал врач и поставил передо мной большой муляж коленного сустава, где на липучках держались резиновые связки и пластмассовые мениски, и начал у нас на глазах из этого муляжа по очереди все с треском вырывать. Оказалось, что у меня в левом колене уцелела только задняя крестообразная связка и внешний мениск, больше ничего… А я, как невменяемый, снова за свое: "Танцевать-то я смогу?". "Нет, не сможете! - рявкнул, наконец, врач, рассерженный моей тупостью…
