Текст: Максим Васюнов
У советского человека Пришвин тоже всегда ассоциировался с Паустовским. И наоборот. Но по другой причине. Они были совестью народа. И своим примером, а не лозунгами учили по совести жить. Писатели, которые всегда говорили то, что думали. Которые не подписывали никаких писем против чего-то или кого-то, а только в поддержку. Так Паустовский, между прочим, был из одним из немногих, кто публично заступился за Бродского, кто отправлял телеграммы Пастернаку в те годы, когда многие намеренно забыли переделкинский адрес автора «Доктора Живаго», наконец, Паустовский в 1956 году произнес речь, которая потом первым самиздатом разошлась по всему СССР и взорвала общественность, особенно студенчество, о чем со слезами на глазах мне рассказывал Владислав Крапивин. В этой речи Паустовский называет сложившуюся в стране бюрократическую систему кастой обывателей, хищниками, циниками и мракобесами, душителями талантов и даже убийцами. «Народ для них навоз, удобрение для своего благополучия».
Если почитать публицистику Михаила Пришвина времен революции, то мы там увидим примерно те же оценки. Ленин – «убивец», «голый вор», время – «тьма», апокалипсис. «Вот времена-то настали: раньше попы чертей судили. А нынче черти судят попов!» Журналистские материалы писателя можно найти в книге «Цвет и крест», вышедшей в Санкт-Петербурге в 2017 году.
И еще, что роднило Пришвина с Паустовским в глазах общественности – их отношения с властью. Они ее сторонились. «Держись подальше от власти: там грех и кровавая завеса» – правило жизни, которое Константин Паустовский сформулировал в своих дневниках еще в 20-е годы и которое ни разу не нарушил.
Особняком они, Пришвин с Паустовским, держались и в делах литературных. Использовали любую возможность, чтобы не принимать участия в съездах и собраниях, иногда прикидываясь больными, а часто просто «прячась» по лесам, омутам и болотам, где им было гораздо комфортнее наедине с природой и со своим словом. Да, они получили от советской власти признание и квартиры, правда, уже в преклонном возрасте, но с ними же власть, как бы в отместку за их «выкидоны», поступала порой очень жестко – того же Паустовского шантажировала невыходом книг, закрывала его радиопередачи, интриговала с Нобелевской премией, в итоге писатель ее так и не получил.
Пришвина тоже не всегда издавали, в том числе за то, что он вечно «высовывался» в прессе и не только, то за торфяные леса заступится, то за лесорубов, то еще что-нибудь покритикует, а то и вовсе – вот странный человек – поедет на Соловки и будет строчить в своих дневниках (чекисты их прочитали) свою святую правду.
В последний раз Пришвин столкнулся со стеной в издательствах накануне Великой Отечественной войны, но уже в 1943-м книгу напечатали – потому что стране очень не хватало талантливой живой прозы о маленьких людях, которые и есть Родина и которые эту Родину, оказывается, любили, несмотря на античеловеческую политику государства. Об этом Пришвин много и глубоко написал и в своих дневниках, но они только после падения СССР начали доходить до читателя.
Кстати, именно Паустовскому Пришвин когда-то доверил свою главную тайну – что, оказывается, он уже много лет пишет дневник и считает это главным делом своей жизни, своей главной книгой. Но друзьями они не были, хотя и восхищались друг другом, писали трогательные письма, посвящали друг другу полные любви и восхищения очерки.
И лишь однажды Пришвин не на шутку рассердился на Паустовского. Об этом Константин Георгиевич сам вспоминал в своей «Повести о жизни».
«Он очень сердился на меня за то, что я написал книгу «Мещерская сторона» и тем самым привлек к Мещерским лесам пристальное и губительное (к сожалению) внимание людей с его неизбежными тяжкими последствиями – толпами туристов, истоптавшими вконец эти свежие некогда места, и бригадами людей практических, тотчас же начавших приспособлять этот край к извлечению из него наибольшей выгоды.
– Вы знаете, что вы наделали своими восторгами перед Мещерой! – сказал он мне с укором и осуждением, как неосторожному мальчику. – В вашей тихой Солотче уже строят сотни дач для жителей Рязани. Пойдите-ка теперь в луга и найдите хоть один цветущий шпорник. Поищите! Черта с два вы его найдете! Красоту только тронь небрежной рукой, – она исчезнет навеки».
Но все это было доброе брюзжание старца, который к тому времени уже давно жил в своем личном времени года, которое называл «весной света». За несколько дней до смерти в своем дневнике Пришвин напишет: «Как много в нашей жизни испорчено и уничтожено. Но я спас и вынес людям весну света».
Падчерица Паустовского Галина Арбузова рассказывала мне, что тот же Пришвин, узнав об отъезде семьи Паустовских из Мещеры, «пришел в ужас».
«Он говорил, вы уезжаете, как я чувствую, из-за того, что много написали об этих краях, и вас теперь здесь осаждают люди и не дают работать, – вспоминала Арбузова, – я вам говорил – никогда не пишите о месте, в котором собираетесь жить».
Паустовский пообещал, что теперь этот урок запомнил надолго, и о новом месте своего вдохновения не напишет и строчки. На том они и расстались тогда.
Паустовский слово не сдержал. О Тарусе, в которую он переехал уже после смерти Пришвина, он опубликовал в «Правде» целый цикл громящих чиновников очерков, нажил себе снова много врагов, но прославил Тарусу и тем самым спас целый город от вымирания.
Если когда-нибудь кто-нибудь захочет поставить памятник русской Совести, то Пришвин с Паустовским там должны быть изображены обязательно. И рядом. Так же, как на памятнике русскому языку. Что бы мы ни говорили сегодня об их роли в общественной жизни, они все же, в первую очередь, большие писатели. Уроки их литературы сегодня не менее востребованы, чем уроки их жизни. И те и другие дошли до нас в многочисленных воспоминаниях, дневниках, и, конечно, в книгах.
Осталась какая-то малость – прочитать. А лучше – выучить.
ПИСЬМО
Письмо Пришвина Паустовскому, написанное в 1949 году:
«Мне случилось на днях прочесть Вашу книгу "Новые рассказы", и мне эти рассказы так пришлись по душе, что я решил Вам это сказать. Первое, - мне дорого, что Вы являетесь настоящим поэтом и еще более: поэтом, распятым на кресте прозы. Второе, - сюжет у Вас выходит сам, а не "торчит" вне Вас, как прием ремесленника для привлечения масс. Эко диво написать по шпаргалке. Ты напиши как Чехов "Степь" написал - никакого сюжета, а как хорошо. У Вас это есть.
Я читаю Ваши рассказы, вкушая слово за словом, потому что рассказы Ваши есть песни вашей души, а из песни слова не выкинешь. И, наконец, в Ваших рассказах я чувствую народность в моем понимании русского народа. Я тоже понимаю, что народ наш, как, быть может, всякий народ, в существе своем таит идеал целомудрия. Но только настоящему поэту доступно это целомудрие, потому что до общего слуха от нашего народа долетает только безобразная ругань. Есть писатели, выставляющие скотский цинизм в отношении любви, как свидетельство своей народности... Увы. Есть и такие. Но Вы, подобному Чехову, являете в своем творчестве истинно народное целомудренное ощущение действительности. Много есть в Ваших рассказах что-то подобно живице, бальзаму хвойных деревьев. Я это чувствую по себе, по своим ранам, на которые попадают Ваши слова».
,
