Текст: ГодЛитературы.РФ

Для родителей естественно заботиться о здоровье своих детей и переживать, если они заболели.

Но бывает и так, что мать совершенно здорового ребенка убеждает врачей: ее чадо тяжело больно и нуждается в срочной медицинской помощи. Это все — признаки делегированного синдрома Мюнхгаузена: редкого состояния, при котором родители намеренно вызывают у ребенка болезни или выдумывают их, чтобы обратиться за медицинской помощью. Мать Ольги Ярмолович именно так и поступала.

Когда Ольга выросла, она поняла, что ее диагнозы были вымышленными, тонны съеденных лекарств — ненужными, а обследования лишь калечили тело и психику. И тогда она написала первую в России книгу о делегированном синдроме Мюнхгаузена — историю обретения зрелости и свободы от жестокого родителя и внутренних демонов, передающихся по наследству.

Предлагаем вам прочитать фрагмент из этой пронзительной книги.

Ольга Ярмолович «Яд материнской любви. Как мама придумывала мне болезни»

• Издательство «Альпина Паблишер», 2023

Глава 3

Не такая, как все

• — Стать таким, как все.
• — Как все? Не летать на ядрах? Не охотиться
• на мамонтов? Не переписываться с Шекспиром?
• Из к/ф «Тот самый Мюнхаузен»

Сегодня каждая реклама — психологического марафона, тренинга по саморазвитию, да даже магазина сумок — кричит капслоком: «ТЫ НЕ ТАКОЙ, КАК ВСЕ, СТАНЬ НЕ ТАКИМ, КАК ВСЕ, ВЫДЕЛЯЙСЯ ИЗ ТОЛПЫ!» И мы летим, как мотыльки, к этому манящему огню непохожести в поисках своей индивидуальности.

Я же все детство мечтала стать как все. Всем можно кататься на велосипеде, купаться в море, ездить на юг, бегать, падать, вставать, набивать шишки, быть на солнце, есть что угодно, ездить на поездах, летать на самолетах, получать двойки, чесать манту, не ходить по врачам каждую неделю. А мне это было недоступно.

Мама внушила мне, а потом и окружающим, что я не такая, как все, а больная и неполноценная. Мне все было нельзя. Нельзя кататься на велосипеде, потому что у меня опущенная почка и, если ехать по кочкам, она зацепит что-то внутри, порвет это что-то и я умру. Нельзя быстро бегать, потому что собьется сердечный ритм. Нельзя падать, потому что может открыться кровотечение. Нельзя загорать, потому что мои родинки могут перерасти в раковые. Нельзя есть в гостях, потому что я отравлюсь. Нельзя купаться, потому что утону или на худой конец простыну. Нельзя никуда ездить, потому что меня укачает.

В детстве у меня была подруга Света. Я завидовала ей, потому что они с семьей каждое лето ездили на море в Феодосию. Вообще «Феодосия» звучало как нечто загадочное и манящее, будто даже не с этой планеты и уж точно не с этого материка. Словно название дальней экзотической страны. О том, что это просто город в Крыму, я узнала гораздо позже. Тогда я даже про Крым не знала.

Света уезжала, а через месяц возвращалась, покрытая слоем шоколадного загара, и рассказывала про сладкие дыни и арбузы, про цикад, стрекочущих по вечерам, про теплое море, в котором они с сестрой ловили медуз, про звездное небо и прогулки по набережным на закате.

Я не знала, кто такие цикады, как выглядят медузы, и не имела малейшего представления, как это — купаться в море. Светке при этом очень завидовала, потому что безумно хотелось испытать все на себе. Я спрашивала маму: а не могли бы и мы поехать на море, ну хоть разочек, хотя бы на недельку?

Ответ был однозначный и безапелляционный: нет. Конечно, причина, по которой мы не могли поехать, крылась во мне: «Туда на поезде ехать двое суток, тебя укачает, и ты не доедешь, а если не укачает, то отравишься уже по пути какими-нибудь пирожками с вокзала. На море жара, ты сгоришь, у тебя белая кожа и столько родинок — тебе вообще нельзя быть на солнце, а там всегда солнце. И плавать ты не умеешь, можешь утонуть. Ты не представляешь, что такое юг! Там же все портится от жары, у тебя обязательно будет ротавирус, просидишь весь отпуск с поносом. Тебе нужно минимум две недели на акклиматизацию, чтобы в себя там прийти, а мы так надолго не можем уехать. О поездке на море не может быть и речи».

Сейчас, когда я пишу это, представляю маленькую девочку с опущенными плечами, которой очень и очень грустно. Она чувствует себя недочеловеком, который создает одни проблемы.

Когда мама была ребенком, они с бабушкой каждое лето куда-то ездили. Бывали в Крыму и Краснодарском крае, да и по социалистическим странам тоже попутешествовали. Стоит отметить, что при этом никто из них не умер и даже не заболел. Почему меня так настойчиво не хотели везти на море — ума не приложу.

Как же сильно мне иногда хотелось заполучить уже смертельный диагноз, чтобы можно было с чистой совестью наслаждаться жизнью и ни о чем не думать. Поехать на море, наесться сладостей, бросить учебу.

Сейчас понимаю: если бы мне на самом деле поставили диагноз «рак» (а для меня в то время, со слов матери, рак равнялся неизбежной смерти), то мать совершенно не думала бы о том, чтобы сделать для меня что-то хорошее: например, отвезти к морю и показать мир, пока я жива. Она бы мучила меня всевозможными медицинскими манипуляциями, и я бы умерла, обвитая трубками, так никогда и не увидев моря. Мне безумно хочется обнять эту девочку покрепче и сказать, что у нее все впереди, что она увидит море, и не раз, искупается в океанах, увидит вулканы и дельфинов, своей собственной рукой будет гладить слонов и фотографироваться с жирафами, хочется сказать, что она отвезет себя на море сама еще очень много раз. В глазах у меня слезы.

•••

Как-то летом мы с папой собрались поехать на велосипеде на Финский залив искупаться. Вернее, так: папин друг с дочкой собрались туда и позвали нас. Мать категорически запретила ехать на велосипеде и разрешила пойти пешком, и то при условии, что я ни в коем случае не буду купаться.

Сейчас думаю: почему мы не могли просто соврать? Уверена, папа бы меня прикрыл, а я бы со всеми искупалась. Тогда мне даже мысли не приходило ослушаться маму. Впрочем, я была рада и просто провести время на берегу залива.

Помимо прочего, мне зачастую нельзя было проводить время с папой. Что-то делать втроем было допустимо, а поехать куда-то далеко только с отцом — из области фантастики. Такое случалось очень редко. Был случай, когда мы гуляли недалеко во дворе и ушли чуть дальше, чем планировали. Дома, естественно, разразился скандал. Причем претензии матери были адресованы мне, а не отцу, как будто я ушла гулять с подружкой, а не с родителем. Кажется, мать боялась, что мы уедем куда-то с папой и будем жить без нее. Тут вспоминается история Джипси и то, как ее мама старалась свести контакты между девочкой и отцом к нулю.

Ребенком я не видела в этом ничего из ряда вон выходящего. В мое сознание было «вдолблено», что папа ненадежный человек, что ему нельзя доверять, что ему плевать на меня, что рядом с ним я не могу чувствовать себя в безопасности. Мне настолько часто повторяли это, что я не сомневалась: это и есть правда. Надо сказать, все наши с папой совместные прогулки, поездки и приключения были очень веселыми. О том, что он сам по этому поводу думал и чувствовал, я не размышляла.

Одними запретами мама не ограничивалась. Ей требовалось общественное подтверждение моей неполноценности, поэтому она задалась целью устроить меня на домашнее обучение. Идея пришла ей в голову, когда я познакомилась с девочкой, у которой действительно были физические особенности.

Она была инвалидом, или, как сейчас говорят, человеком с ограниченными возможностями. Ее отец ликвидировал аварию на Чернобыльской АЭС. Он вернулся оттуда, и — так вышло — почти сразу после этого зачали Лену. Никто не знал, что этого нельзя делать, об опасности радиации молчали. Ленин отец не дожил и до ее рождения, а у девочки были серьезные проблемы со строением скелета. В 12 лет ее рост едва достигал метра, части тела были совершенно непропорциональные, пальцы не сгибались, а ноги отличались по длине. Ходить она могла только с помощью костылей, и то после десятка операций в одной из лучших больниц, специализировавшихся на ортопедии. Лена действительно не могла ходить в школу, потому что даже путь до соседнего дома занимал у нее очень много времени, ей было тяжело носить рюкзак с учебниками, а представить, как она будет передвигаться между этажами школы, было невозможно. Поэтому учителя ходили к ней домой. Ни у кого не возникало сомнений, что это оправданно.

Я же ходила вполне нормально. Более того, ничуть не хуже, чем другие дети. Даже бегать могла и при этом не падать с сердечным приступом. Я отлично справлялась с тем, чтобы донести и учебники до школы, и поднос с едой до стола; могла сама раздеться, одеться, подняться по лестнице и спуститься. Но мама считала, что мне необходимо домашнее обучение.

Очень долго ей отказывали, говоря, что ни одна болезнь из моего списка не соответствует ни одной болезни из их списка, которая была бы основанием для перевода на домашнее обучение. Мама не сдавалась и продолжала таскать меня по больницам. Ее усилия не прошли даром, и к десятому классу меня таки перевели на домашнее обучение. Несмотря на название, оно у меня проходило не как у всех. Домой учителя не ходили, я продолжала посещать школу, однако некоторые уроки мне давали индивидуально, а некоторые я посещала со всем классом.

Мне очень любопытно, какой же из диагнозов сыграл ключевую роль? Как матери удалось добиться своей цели? Зачем это было ей нужно? Не знаю. Она продолжала внушать мне, что я не смогла бы учиться как все, что только домашнее обучение позволило бы мне окончить школу и гарантировало особое отношение.

Мамины доводы были полным бредом, сейчас я это понимаю. Учиться, когда ты занимаешься с учителем один на один, гораздо сложнее. Ты знаешь, что каждый урок тебя непременно спросят, к каждому нужно готовиться и каждый день ты «у доски». Я училась хорошо, без троек, да и четверок у меня было всего три, но мать уверяла, что я глупа, а хорошие оценки мне ставят благодаря ей.

Несмотря ни на что, я изо всех сил пыталась быть как все. Продолжала делать общие домашние задания, участвовать в школьных спектаклях, ходить на дискотеки. В моей программе предусматривались не все предметы, но я усиленно посещала остальные вместе с классом. Правда, одна учительница меня выгнала. На информатике у меня никак не получалось разобраться в языках программирования, потому что я действительно часто пропускала занятия. В какой-то момент учительница не выдержала и сказала: «Либо я ставлю тебе тройку, либо ты перестаешь ходить на мои уроки! Для тебя это не обязательно». Страх получить тройку перевесил страх быть не такой, как все, и я перестала посещать информатику.

Не так давно я узнала, как это все выглядело со стороны для моих одноклассников — домашнее обучение, занятия в отрыве от остального класса, — и немного опешила.

— Мы думали, ты совсем больная, — сказала одна из моих одноклассниц. — Ты постоянно была в больнице и училась дома. Нам казалось, у тебя какое-то страшное заболевание, и ты можешь умереть в любой момент.

Интересно, что же говорила мать обо мне учителям и что говорили учителя всем остальным? Какого особого отношения, по их мнению, я требовала? Думали ли они, что я совсем больная и могу умереть? Со мной на эту тему никто не общался, и как оно было на самом деле, я, наверное, уже не узнаю. Теперь это для меня не так уж важно.

Перед одиннадцатым классом я даже работала летом целый месяц, оставаясь при этом на домашнем обучении. Сейчас мне стыдно: вдруг я отняла возможность учиться дома у кого-то, кто действительно нуждался в этом, кто на самом деле был лишен физических возможностей ходить в школу и для кого такой формат учебы был единственным способом получить среднее образование.

С восьмого класса у меня появилась мечта стать юристом. Правда, она не совпадала с планами мамы и бабушки, которые считали, что мне нужно быть врачом. Меня достаточно жестко пытались убедить, что я никогда не смогу окончить юрфак. Не помню, чем конкретно я заболела в тот раз, но мама почему-то разозлилась и выдала примерно следующее:

— Какой тебе юрфак? Ты не сможешь работать юристом!

Кому нужен вечно болеющий сотрудник? Тебя никто на работе держать не будет! Единственный для тебя вариант зарабатывать на жизнь — стать врачом! Чтобы тебя на работе прямо сразу и лечили!

Казалось бы, привычный для меня тон мамы, очередная импульсивная фраза, брошенная сгоряча. Тем не менее она сыграла в моей жизни большую роль. Мне кажется, что я поступала на юрфак, оканчивала его, устраивалась на работу и нарабатывала опыт в суде во многом вопреки ей. Я доказывала, что могу стать юристом и работать тоже могу, не попадая каждый месяц в больницу. Открытым остался вопрос: доказывала кому? Маме, себе, всему миру