Интервью: Андрей Мягков
Вы стали победителем «Лицея». Какие у вас эмоции по этому поводу?
Владимир Хохлов: Ну какие эмоции? Сильные, конечно. Помню, что, когда уже объявили – я вышел, все получил, сел обратно, – играла какая-то песня, но я вообще ее не помню. Помню только, что накрыло. А как по-другому?
Со сцены вы сказали, что не считаете, что ваш роман заслуживает первого места. С чем связана такая скромность?
Владимир Хохлов: Ну, во-первых, это связано с тем, что были работы – я ни одну не прочитал полностью, не было времени – но которые, скажем так, консенсусно оценивались как фавориты. И читателями, и критиками. А во-вторых, книга писалась в очень быстрые сроки: я в 21-м году стал победителем «Филатов феста», там премия предполагает издание, и я предложил прозу. [Дописывал в спешке, поэтому] какие-то вещи сейчас мне кажутся лишними или не очень удачными. Даже если бы книга просто прошла редакторскую правку, она уже стала бы лучше.
Вы же окончили истфак МГУ, занимаетесь генеалогией. Почему вдруг литература, художественная проза?
Владимир Хохлов: Литература вошла в мою жизнь раньше, чем история. Первые попытки что-то написать относились к 5-7-летнему возрасту – так что это было всегда. Дедушка очень настаивал: раз тебе нравится, раз получается, иди в Литературный институт. Я сначала отшучивался этой известной прибауткой: что на нем висит мемориальная доска, что его не закончил ни один великий русский писатель. Потом я, конечно, понял зачем он нужен – но поскольку я буквально недавно вернулся с первой своей выездной литературной мастерской…
Что это было?
Владимир Хохлов: Это был АСПИР. Подался из интереса, посмотреть, как что устроено. Я всегда был такой литературный панк – то есть делал больше для себя, чем для читателя. И как раз на мастерской я понял, что это может быть правильная стратегия. Я попал туда в секцию поэзии – и понял, что литературный институт всегда очень сильно причесывает. Люди пишут не так, как хочется, а так, как надо. Очень хорошо, очень профессионально, но так, как надо. А мне хочется писать как хочется.
Но, опять-таки, всегда во всем есть фактор случайности. Я подавался и на международные отношения в МГИМО, но там профильным был английский, а на истфаке – история. Историю я написал лучше.
Какие впечатления оставила АСПИРовская мастерская?
Владимир Хохлов: Я интервью даю, поэтому не могу отшучиваться.
Нет-нет, можете, пожалуйста.
Владимир Хохлов: Ну что: кормят вкусно, размещают прекрасно. Мне сложно что-то сказать: не то чтобы я совсем переквалифицировался в прозаики, но как минимум сейчас для меня это более актуально.
Вы говорили, что основная тема вашей поэзии: «острое чувство утраченной родины». К прозе это тоже относится?
Владимир Хохлов: Это ко всему относится. Может быть, эта фраза слишком, конечно, рассчитанная на – но тем не менее, она сохраняет актуальность.
У вас и в стихах есть такое обращение к родине: «Прими меня, возьми, овеществи: // Я тоже исторический источник». И ваш канал в телеграме тоже так называется…
Владимир Хохлов: Вы хорошо подготовились (смеемся).
Что это значит?
Владимир Хохлов: Я вам больше скажу: так назывался мой первый поэтический сборник, который до сих пор не издан. Но когда бы он ни был издан, я думаю, он это название сохранит, потому что это будет черта отсечения: как бы первый литературный период, если говорить о моей литературной биографии в третьем лице. «Период "Исторического источника"». Это попытка как раз скрестить историю с литературой, потому что эта тема, по-моему, не закончена – особенно в лирике, это всегда какие-то единичные случаи.
А «исторический источник» – просто конкретный термин из источниковедения, вспомогательной дисциплины, который вполне, как мне показалось, удачно подытоживает это все. Все, что мы делаем – это исторический источник.
А «утраченная родина» – это что-то сродни ностальгии?
Владимир Хохлов: Да, причем и с сентиментальными, и с такими даже ресентиментальными оттенками. [СВО] в этом смысле выступила дополнительной точкой отсечения, потому что вне зависимости от ее исхода, места для – того, по крайней мере – ресентимента уже не останется.
В чем вообще задача историка?
Владимир Хохлов: Если говорить об истории как о науке – то любой ученый в первую очередь делает то, что ему интересно. Как в моем любимом анекдоте о науке вообще: чем отличается популяризатор науки от ученого? Если задать вопрос «Зачем вы это сделали?», популяризатор ответит: «Это поможет нам в будущем приблизиться к решению…», а ученый скажет: «Да потому что это было офигенно!»
А в чем тогда задача литературы? Зачем люди пишут: просто потому, что это офигенно?
Владимир Хохлов: Лично для меня это достаточно серьезно – поэтому невольно хочется свести все в шутку. На той же мастерской АСПИР Максим Альбертович Амелин задал мне вопрос: а зачем вы это делаете? Я подумал: ну он ведь это явно с провокацией спрашивает. Говорю: чтобы структурировать мироздание. А он отвечает: не нужно, все равно не получится. Поэтому я могу либо повторить эту формулировку, либо придумать новую – но мне кажется, если человек занимается словесностью, он, конечно, ставит перед собой какие-то задачи. Просто я не так многого достиг, чтобы какие-то умные мысли по этому поводу высказывать.
А какие у вас писатели любимые? На кого опираетесь?
Владимир Хохлов: В настоящий период жизни – буду, может быть, страшно банален – но Достоевский. Одно дело говорить, что он великий писатель, а другое – понимать на собственном опыте. Буквально все темы, которые он поднимает… Несколько лет назад, когда я писал одну книгу, начал читать «Бесов» – и не стал дописывать. Потому что понял, что все уже было. Я начал случайно это переизобретать.
Еще, наверное, Солженицын. Для меня с некоторых пор отношение к Солженицыну – это тест на то, читал его высказывающийся или нет. Не я первый, кто их сравнивает, и что Солженицын продолжатель Достоевского – это довольно избито.
Наверное, самая сильная вещь, которую я прочитал за последние лет пять – это «Раковый корпус». Насколько же круто это сделано именно с литературной точки зрения – и насколько действительно заслуживало Нобелевки. Та легкость, с которой автор переключается между фокализацией разных персонажей…
Как вы относитесь к современным авторам, которые с историческим материалом работают? Леонид Юзефович, например.
Владимир Хохлов: Юзефовича не читал, но сильное впечатление произвел «Лавр» Водолазкина. Я сейчас как раз пытаюсь взять новую планку: XX век мне уже поднадоел, и в следующий раз хочу закопаться поглубже – но не так глубоко [как Водолазкин]. Я к вам как раз пришел из архива древних актов – смотрел ревизские сказки середины XVIII века. Выцепить из них ткань жизни и не свалиться в дурной исторический роман, в котором люди мыслят и действуют как наши современники, очень трудно.
В одном из своих постов вы писали, что у огромного числа людей нет исторического мышления – и что это, конечно, не очень хорошо. Может ли историческое мышление появиться в ходе чтения исторической прозы?
Владимир Хохлов: Нет, этим я себе не льщу. Понятно, что чтение литературы способствует повышению образованности – но в той же степени, что и чтение постов в интернете, наблюдение [за происходящим вокруг].
До этого вы успешно писали стихи, теперь проза, вы также короткометражный фильм сняли недавно, насколько я знаю – о знакомстве Смоктуновского и Жженова в Норильске. Как вы определяете, что куда пойдет? Что вот это стихи будут, а вот это проза?
Владимир Хохлов: Я просто делаю, что получается в настоящий момент. В принципе, это сфера интересов. Не думаю, что она будет дальше расширяться, меня на все не хватит, но меня всегда интересовали кино и литература.
Вам, получается, удобнее работать с историческим материалом, а не с современностью?
Владимир Хохлов: Я не очень люблю современность, чего о ней писать. В «Заневском проспекте», по-моему, чаще хвалили как раз исторические главы.
Но она, тем не менее, есть в вашем тексте…
Владимир Хохлов: Есть, понятно, что от нее никуда не деться и эскапизм – это не выход. Но если рассматривать историю как повод поговорить и о современности тоже, то это может сделать ее интереснее читателю. Потому что, опять же, я понимаю, что писать в стол – расточительно по отношению к собственным жизненным силам, а надеяться, что человек заинтересуется чем-то, что никак его не касается… Все-таки читателя игнорировать не нужно.
Пока – может быть, в силу того что я молод – у меня скорее дефицит времени, чем идей. И может быть, то, что они все про прошлое – это какой-то жизненный этап. Может быть, будет и по-другому.
Насколько сейчас, по-вашему, в принципе возможно что-то писать о современности, не зажимая себя в какие-то самоцензурные рамки?
Владимир Хохлов: Могу сказать, что себя я не цензурирую. Я делаю то, что мне интересно. Тем более, книга была издана еще в конце января – начале февраля 2022 года.
Мне кажется, это зависит от того, что автор изначально хочет сказать. Поскольку мои взгляды в целом – достаточно пророссийские, может быть, я в этом смысле нахожусь в более выигрышном положении.
Я не могу отрицать трагизма всей ситуации, но и консолидироваться с большой частью пишущей братии не могу. Поэтому я в очередной раз чувствую себя человеком вне лагерей. Любому, тем более в сложные, переломные периоды хочется чувствовать какое-то единство, а я его не ощущаю, потому что с одними я не согласен, а с другими не могу разделить интонацию – а иногда интонация важнее интенции. Я могу сказать, что я на российской стороне, но я не могу этого говорить с той интонацией, с которой говорит абсолютное большинство. Я могу [происходящее] обосновать теми или иными своими соображениями, но это все равно трагедия – а о трагедии не хочется говорить с воодушевлением.
А совместима ли вообще литература с какими-то идеологическими установками? Возможно ли написать по-настоящему классный текст, обращаясь с ним как с трибуной для высказывания?
Владимир Хохлов: Да по-моему, все великие романы так и были написаны. Тут, опять же, важно, чтобы человек соблюдал свою гигиену. Дмитрий Быков* классифицирует литературу на «за власть», «против власти» и «для власти». Человек может быть «за власть» совершенно искренне, а может быть за деньги – но это огромная разница.
Тем более в России, где литература всегда была почти что общественным институтом. Может быть, кстати, в последние лет 10-15 перестала. Поэтому у нас всегда было сложно написать внеидеологическую литературу. У нас нужно, чтобы тебя или ругали, высылали, или сразу награждали всеми орденами – в стороне не получается оставаться.
Я правильно понимаю, что для вас текст без идеи, месседжа какого-то невозможен?
Владимир Хохлов: Да – хотя не обязательно под словом «идея» подразумевать что-то громкое. Но, проще говоря, вот это пресловутое «что хотел сказать автор» – мне кажется, как бы мы ни иронизировали над школьной подачей литературы, оно всегда в той или иной мере присутствует. Ну не бывает книги, которую автор написал «просто так». Бывают книги, которые начинали писаться, потому что автору было скучно или хотелось подзаработать, но если такая книга состоялась – она состоялась только потому, что в процессе она чем-то стала.
Но почему в «Заневском проспекте» вы положили свой месседж именно на этот материал?
Владимир Хохлов: Тут, наверное, навстречу двигалась идея написать ленинградскую повесть, и вот эта мысль про… Как бы тут без спойлеров обойтись… основная идея. [Которой] идея Ленинграда как города без корней оказалась созвучна.
То есть у меня было две задачи: во-первых, найти грань между Петербургом и Ленинградом. А во-вторых, очевидно понимая выигрышность первого перед вторым, не растоптать второе – потому что мне его парадоксально жалко.
Ненавидеть эту эпоху у меня не получается: я могу о чем-то сожалеть, но именно в силу того, что это молодость дедушек и бабушек, это приобретает личный оттенок. И мне кажется, самое важное, что [у меня в тексте] получилось – выдержать эту интонацию. Не смягчать то, что я хотел сказать, но при этом не ожесточать за счет того, что это подается на биографиях вымышленных, но все-таки людей, которые заслуживают какого-то трогательного отношения.
А что вы именно – простите за этот школьный вопрос – хотели сказать?
Владимир Хохлов: Ну я не буду. Я сейчас что-нибудь ляпну и потом буду сожалеть. Я могу ответить на этот вопрос, но, во-первых, это все равно получится спойлер – потому что хочется верить, что теперь книгу кто-то прочитает…
А после издания в «Зебре-Е» не слишком широко…
Владимир Хохлов: Не знаю. Я с этого никаких денег не получал и даже не знаю, сколько экземпляров продано. И мне жутко на самом деле любопытно узнать. Может быть, вообще ни одного.
А какую бы вы аннотацию написали для переиздания?
Владимир Хохлов: Ну, как я и говорил: это попытка написать ленинградскую повесть. Потому что петербургские повести есть.
Я в несколько экземпляров, когда дарил кому-нибудь, вписывал фразу из Пастернака, когда не знал, что вписать:
- Повесть наших отцов,
- Точно повесть
- Из века Стюартов,
- Отдаленней, чем Пушкин,
- И видится
- Точно во сне
Вот это вот повесть наших отцов, которая ужасная повесть, – но и глумиться над ней не хочется.
*признан Минюстом РФ иностранным агентом
