![Александр Николаевич Афиногенов (22 марта [4 апреля] 1904 — 29 октября 1941) — советский драматург / wikipedia.org](https://glstatic.rg.ru/uploads/images/2024/03/22/afinogenov_14d.jpg "Александр Николаевич Афиногенов (22 марта [4 апреля] 1904 — 29 октября 1941) — советский драматург / wikipedia.org")
Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
«В нем было что-то идеальное. Он был высокого роста, строен, красиво двигался, и его высоко поднятая голова с чертами античной правильности как-то соответствовала красоте его внутреннего облика, сочетавшего в себе признаки чистоты и силы. Таков же был и его талант, юношески свежий, светлого классического склада», - так аттестовал его Борис Пастернак. Таким Афиногенов смотрит на нас с фотографий и прорывается сквозь реплики его героев.
Сын железнодорожника, ставшего писателем, он родился в городе Скопине, потом много лет Афиногеновы жили в Оренбурге. Его родители были близки к революционному подполью. Отец публиковался под псевдонимом Николай Степной, потом воевал на фронтах Первой мировой, испытывая ненависть к этому вселенскому противостоянию.
Мама – учительница – работала в вольнолюбивой газете. Однажды даже получила тюремный приговор и скрывалась от полиции. Во время Гражданской войны, в 15 лет, Афиногенов стал активистом новой власти и публиковал стихи под псевдонимом Александр Дерзнувший. Шествовал с наганом, редактировал газету, проверял работу школ… Когда он полюбил театр? Еще раньше. Но прежде, чем прийти под его своды, познал, что такое театр жизни, да еще и во времена революционных перемен, которые он принимал без натуги.
После Гражданской переселился в столицу. Его тянуло к литературе и к сцене, молодой большевик стал завлитом Первого Московского рабочего театра Пролеткульта. Пытался писать. Первой его настоящей пьесой стал «Чудак», поставленный на сцене 2-го МХАТа. Получился самый яркий молодой сценический дебют первого послереволюционного десятилетия. Мораль пьесы проста: честный беспартийный товарищ Волгин оказывается сознательнее зарвавшихся партийцев. Получилось органично – и в то же время злободневно, в духе генеральной линии. На одном из премьерных спектаклей присутствовал Сталин – улыбчивый, веселый. После аплодисментов он даже счел нужным пожать руку молодому драматургу. И, судя по всему, крепко запомнил его фамилию.
В такие времена трудно писать, отмахиваясь от политических и социальных вопросов. Афиногенов состоял в РАППе, дружил с главными леваками советского искусства, но сам относился скорее к умеренным большевикам, не отрицая классическое наследие от Пушкина до Чехова. Он и у таких писателей учился, как Ибсен и, конечно, Горький. Ни картонных схем, ни слишком радикальных экспериментов, от которых публика в 1920-е годы быстро устала, он не принимал. Не любил и патетических эпопей в духе Всеволода Вишневского или Ильи Сельвинского. Писал о революционном времени в чеховском и горьковском духе. В лучших его пьесах есть тонкие наблюдения о характерах, о человеческой психологии. Поэтому его охотно ставили театры старой реалистической школы, а не только ниспровергатели всего и вся.
В 1931 году он написал пьесу «Страх». Ее часто цитируют те, кому по нраву сводить счеты с советской эпохой. Действительно. «Молочница боится конфискации коровы, крестьянин – насильственной коллективизации, советский работник – непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник – обвинения в идеализме, работник техники – обвинения во вредительстве. Мы живём в эпоху большого страха», – говорит у Афиногенова профессор Бородин. Впрочем, его опровергают. И пьеса эта написана не просто с симпатией, а с любовью к новому миру, в котором хватает искривлений, но есть и надежда. Пьесу после интриг и сомнений поставили в Художественном театре. Она стала сенсацией, о «Страхе» спорили, им восхищались, его отвергали. А это уже успех. К тому же пьеса собирала полные залы. И ходили на «Страх» и комсомольцы, и опытные театралы. Пьесу одобрительно цитировал Сталин, который, конечно, ее поглядел.
А Афиногенов уже писал новую пьесу, не менее острую – «Ложь». Он решил прислать ее на прочтение лично генеральному секретарю ЦК. Сталин внимательно прочитал «Ложь» с карандашом в руках – и, увы, был разочарован, хотя отнесся к редакторской работе серьезно. Например, острую реплику «Мы живем в стране магометанского социализма» он поменял на не менее ершистую «Мы живем в стране приказного социализма».
Афиногенов получил ответ вождя – эдакий уважительный разнос: «Идея пьесы богатая, но оформление вышло небогатое. Почему-то все партийцы у Вас уродами вышли, физическими, нравственными, политическими уродами». Кроме того, он предложил драматургу ввести в действие сознательного рабочего, который все расставит по полочкам, а в финале изобразить собрание, на котором вредители будут разоблачены. Читать это, конечно, было неприятно, но то, что Сталин ему обстоятельно ответил – говорит о многом.
Да и не только в Сталине дело. Горький считал, что эту пьесу можно поставить только для «тысячи хорошо грамотных ленинцев, непоколебимо уверенных в правильности генеральной линии». Остальных она может смутить и ненароком сбить с пути истинного. Сталин в конце своего послания предложил Афиногенову встретиться. Они разговаривали битый час – и драматург взялся переделать «Ложь». Новый вариант уже кое-где поставили. Но перед московской премьерой рукопись снова читал Сталин. И снова она ему не пришлась по душе. Это неудивительно: Афиногенов не внял его советам, которые перекраивали всю конструкцию пьесы.
«Ложь» во МХАТе так и не поставили. Афиногенов тогда избежал опалы, но пришел к выводу, что «Нужна пьеса о простых, очень простых людях. Никакой вам политики и проблемы». Действительно, политическая линия колебалась так противоречиво и поспешно, что соответствовать ей можно было только, проявив ловкость эквилибриста.
Его начали прорабатывать весной 1937 года, в разгар большого террора, перипетии которого так и просились в афиногеновскую пьесу. Он умел вышивать нечто театральное и живое из таких причудливых сюжетов. Но приходилось оправдываться – какое уж тут осмысление событий?
«За что меня смешали с грязью и спустили с лестницы? За что меня ещё будут мотать и мучить, спрашивать и не верить, требовать правды, хотя большей правды, чем я уже сказал им, – вообще нет в мире! За что всё это?»
Грехов у него было немало – особенно если посмотреть на «моральный облик» драматурга с предубеждением (а как вы еще хотели?). Жена – американка Дженни, бывший друг – враг народа Генрих Ягода, шпион и наймит фашистов, уже почти расстрелянный. Разоблаченных троцкистов среди его друзей-рапповцев тоже хватало. Да и в пьесах его многое звучит подозрительно. «Афиногенов свои личные переживания лжеца и двурушника пытался представить типическими», – гремела передовица «Литературной газеты». Что после этого? Можно ли доверять двурушнику?
Афиногенова исключили из партии. Александр Фадеев говорил о его перерождении, о мещанской сущности драматурга. Выжить после такой головомойки мудрено. Несколько месяцев он, баловень судьбы, привыкший к успеху, к овациям и щедрым гонорарам, жил в ожидании ареста. Даже из московской квартиры его выселили. Он поселился в Переделкине, вел дневник. Это записи несломленного, но раненого человека: «Я ходил в театр, любил его, мог просиживать ночи на репетициях, и просиживал. Потом я попал под поезд — меня искромсало и все обо мне забыли. Теперь — живет другой человек, начинающий жизнь с самых азов, человек, осматривающийся впервые». Готов ли он был бы действительно переродиться, забыть о театре, оставить перо и пишмашинку?
Но… фортуна не оставила своего любимца. Да и перо его оказалось необходимо не только зрителям, но и партии, в рядах которой Афиногенова восстановили. Не все и после этого развивалось идиллически. Когда в пьесе «Москва. Кремль» он постарался подстроиться под стиль газетных передовиц, Сталин снова ответил критически: «Зря распространяетесь о «вожде». Это нехорошо и, пожалуй, неприлично. Не в «вожде» дело, а в коллективном руководителе – в ЦК партии…» Но проработки на сей раз не последовали.
Афиногенов не принял «обострения классовой борьбы» в 1937-м. Старался убедить себя, что это необходимо, но радовался, когда видел признаки успокоения, приметы примирения.
В 1940 году он написал «Машеньку» – быть может, лучшую свою пьесу. Там почти нет идеологии, на сцене властвуют лирика и ирония. Академик Окаемов, седовласый палеограф, привык к одиночеству. И вдруг к нему приезжает внучка – Машенька, с которой старик, в конце концов, подружился. Его уже интересует не только наука. Но и искусство общения с детьми. Да и вообще – с людьми. Повествование вышло во многом о том, что мы всегда можем покинуть замок из слоновой кости, измениться, глубоко вдохнуть… К тому же эта пьеса была первой в череде «бесконфликтных». Потом их клеймили за «лакировку» – причем разминались и левые, и правые, и охранители, и диссиденты… А тогда «Машенька» открыла новое пространство. Вместо суровой борьбы с врагами, вместо подготовки к войне – пьеса о хороших людях, которых у нас, оказывается, много. И надо быть не только бдительным, но и снисходительным. А главное – любить жизнь так, как это возможно, наверное, только в советское время.
Премьера состоялась в марте 1941 года, в Театре имени Моссовета. Машеньку играла Вера Марецкая – она смогла перевоплотиться в девчонку. А Афиногенов специально для актрисы немного подправил характер Машеньки. Добавил озорства, веселья. Премьера получилась громкая. Не менее важно, что пьеса с прежним успехом шла и в годы войны. Помогала. Именно тем, что не говорила о подвигах, но показывала, чтó мы защищаем, какую жизнь.
С первых дней войны он надел шинель. Работал в Совинформбюро, писал новую пьесу – «Накануне». Был одним из тех, кто не сомневался в Победе, когда немцы наступали и многие впадали в панику – хотя бы наедине с самим собой. Он тоже задавал себе неудобные вопросы. Но чувствовал, что страна еще найдет силы для ответного удара. Он так и не увидел, что эти надежды оправдались.
29 октября 1941 года он пришел на Старую площадь, в дом Центрального комитета партии. Там он должен был обсудить очередное партийное задание – командировку в Штаты, общение с союзниками… По другой версии, на Старой располагался его кабинет. Немцы приближались к Москве – и работы для писателя хватало. И тут – воздушная тревога. Один из многих авианалетов в ту осень. В тот вечер в списке погибших значился известный драматург – Афиногенов. Бомба взорвалась во дворе, а его «достал» осколок. Пастернак писал, что это «кажется почти вымышленным или подстроенным, по неожиданности, нарочитости и символической противоречивости». Автору 26-ти пьес было 37 лет. Драма его жизни не затянулась. В пьесах вырисовывается образ мудрого и многое пережившего человека. Он стал таким вскоре после Гражданской войны, будучи еще совсем молодым человеком. А к осени 1941-го успел прокрутить, как в кино, несколько жизней.
Он остался театральной легендой. На несколько десятилетий. Афиногенов не забыт и сегодня. «Машеньку» нет-нет да и поставят. К юбилеям появляются экспозиции в музеях, статьи, а то и переиздания. Но хотелось бы увидеть и другие его вещицы и на сцене, и на экране. И не забывайте, что драматургов можно и нужно читать. Читать, смотреть и наслаждаться – тем, как он изящно выворачивал наизнанку героев, как тонко пронизывал идеями вполне естественные человеческие конфликты… Учились у него многие – все честолюбцы, бежавшие наперегонки к театральному успеху – но повторить его стиль не сумел никто. А развивалась советская драматургия по линии, которую наметил Афиногенов. От общественного – к личному. От идейных концепций – к живым людям. И обратно, по кругу – но это уже, кажется, в наше время. Трудно не разглядеть ноту Афиногенова, например, в фильме 1972 года «Монолог», снятом по сценарию младшего современника Афиногенова – Евгения Габриловича. Создана традиция, ниточка тянется и будет тянуться.
Жаль только, что Афиногенова редко переиздают и читают. Энергия в его пьесах не полиняла, не истерлась.
