Англо-американский протомодернист Генри Джеймс в этом году предстал перед русским читателем сразу в двух новых ипостасях: как герой очередного документального романа Колма Тойбина «Мастер» и как автор не переводившегося ранее, не очень типичного и, положа руку на сердце, не самого удачного «сенсационного» романа «Другой дом». Чем этот роман и, главное, его автор могут быть интересны современному русскому читателю, мы попросили объяснить доктора филологических наук, профессора кафедры истории зарубежных литератур филфака СПбГУ Ольгу Анцыферову.
Текст: Ольга Анцыферова
— Сколько дырок в этом сюжете!
— Как в швейцарском сыре…
(«Селин и Жюли совсем заврались», 1974. Реж. Жак Риветт)
Классик американской литературы Генри Джеймс (1843—1916) никогда не занимал видного места в русскоязычном литературном пространстве. Прижизненных переводов практически не появилось, хотя Джеймс, как известно, горячо восхищался мастерством своего старшего современника И.С. Тургенева, пропагандировал его среди англоязычных читателей и даже перевел на английский знаменитое стихотворение в прозе «Русский язык». В советское время тематика произведений Джеймса и его художественные поиски мало соответствовали как пафосу социалистического строительства, так и читательскому настрою искать тот образ Америки, который позволил бы погрузиться в другую реальность или опознать в «американской мечте» свою собственную. Только начиная с позднесоветского времени начали появляться вполне добротные переводы произведений Генри Джеймса, адекватность которых, тем не менее, скрадывалась заметными неточностями уже на уровне заглавий: роман «The Portrait of a Lady» превращался в «Женский портрет», теряя изысканность и точность социальной коннотации, а повесть “The Beast in the Jungle” трансформировалась в «Зверя в чаще», что, возможно, придавало более широкий топографический смысл знаменитой метафоре ожидания, но напрочь отказывало читателю в праве насладиться неоромантической экзотикой колониальных пространств…
Тем не менее, в отечественный читательский обиход прочно вошли и завоевали симпатии знатоков такие жемчужины мировой литературы, как «Письма Асперна», «Поворот винта», «Веселый уголок», и другие шедевры малой прозы. С тех пор отечественные переводчики не оставляют попыток с большим или меньшим успехом предоставить читателю возможность познакомиться с русскими версиями знаменитых романов.
Гораздо сложнее и интереснее обстоит дело с местом Генри Джеймса в англоязычном литературном каноне. Посвятив себя литературе и самоотверженным поискам нового художественного языка, Джеймс без остатка отдал себя творчеству, отказавшись от семейной жизни и рассматривая литературную деятельность не просто как профессию, но как своего рода служение. Он не мог похвастаться широкой популярностью у массового читателя (хотя и был к ней далеко не безразличен), но его считали «литературным гуру» такие писатели, как Р. Л. Стивенсон, Дж. Конрад, Г. Уэллс, С. Крейн…
Двусмысленная прижизненная репутация «самого знаменитого из нечитаемых писателей» нашла яркое выражение в воспоминаниях Г. Уэллса: «Из всех, кого я когда-либо встречал, <Генри Джеймс> был наиболее утонченным и одаренным человеком, сознательно культивировавшим в себе эти качества… Все разговоры, которые вели мы с Конрадом, Хьюффером (Ф. Мэдокс Фордом — О.А.) и Джеймсом о «точном слове», о совершенном словесном выражении… немыслимо напрягали меня, повергали в состояние бесконечных вопросов к самому себе, погружали в постоянные самокопания, отгораживающие от внешнего мира… В конце концов я окончательно восстал и отказался играть в эти игры».
«Высокие модернисты» Т.С. Элиот и Э. Паунд, по сути, объявили Джеймса своим предтечей, обнаружив у него то, что более всего ценили в искусстве, — непрерывное экспериментирование, сознательное отношение к творчеству в сочетании с теоретизированием о нем, усложненную манеру повествования, рассчитанную на новую практику «пристального» чтения. Для Элиота Джеймс был «самым умным человеком своего поколения», писателем, по глубине не уступавшим Достоевскому, но более созвучным запросам настоящего и будущего. Паунд ставил акцент на интернационализме Генри Джеймса, на том, что он помог нациям понять друг друга, что все его творчество было «борьбой за коммуникацию», которая для него состояла прежде всего в «признании различий и их права на существование». Так начал формироваться культ Генри Джеймса, который не иссякает до сих пор, обеспечивая нашему автору ранг классика и делая его творчество полигоном всех литературно-теоретических новаций. По количеству посвященных ему работ Джеймс среди англоязычных авторов уступает только Шекспиру, а в американской литературе — только Уильяму Фолкнеру.
Непреходящая популярность Джеймса среди литературоведов и почтительное отношение к нему широкого читателя, чаще издали воздающего должное его таланту, в последнее (говоря точнее — постмодернистское) время обернулись пересмотром многих привычных представлений о Джеймсе и сделали его гораздо более современной и неоднозначной фигурой. Свидетельством чему стало и множество экранизаций его произведений, и немалое количество биографических романов о нем. Ушло в прошлое поверхностное представление о Джеймсе как о жреце высокого искусства, уединившемся в «башне из слоновой кости» и сохранявшем полное равнодушие к литературному успеху и материальному благополучию. Документы переписки Джеймса, его записные книжки, наконец, сознательные стратегии, направленные на поиск своего читателя и завоевание литературного рынка, свидетельствуют об обратном.
Именно в этом плане примечателен новый текст русской джеймсианы — роман «Другой дом» (1896), возможно, текст с самой спорной репутацией. Это единственное произведение Джеймса, где сюжет строится вокруг преднамеренного убийства ребенка (молодая и решительная женщина топит в реке четырехлетнюю девочку, чтобы освободить ее отца, в которого она страстно влюблена, от обещания, данного им умершей жене, — не жениться, пока жива его дочь, — и заодно бросить тень подозрения на свою соперницу). На мой взгляд, в этом нагромождении событий и обстоятельств нелепо все, и прежде всего — упрощенное до шаблонов «бульварной литературы» представление о зле. Кто-то из критиков называл роман «ужасным», кто-то «разочаровывающим», кто-то — «прекрасно построенным и в высшей степени утонченным».
Кроме неприкрытой эпатажности и не по-джеймсовски «сенсационного» сюжета, это произведение примечательно, по крайней мере, в двух отношениях. Во-первых, оно может бросить новый свет на одну из неразрешенных тайн творческой эволюции Джеймса: как поздневикторианский писатель, каким был Джеймс вплоть до 1890-х годов, превратился в начале XX века в явного предтечу высокого модернизма? Во-вторых, «Другой дом» показателен как еще один эксперимент писателя с жанрами популярной литературы, гораздо менее известный и, что там говорить, гораздо менее удачный, чем «Поворот винта» (1898), который будет написан через пару лет.
По записным книжкам, замысел «Другого дома» относится к концу 1893 г. Пятилетие с 1890 по 1895 — это годы, когда Джеймс, разуверившись в возможности достичь славы и популярности в качестве романиста, пытался покорить сцены лондонских театров. Всего в это время он написал шесть пьес, из которых более или менее успешно была поставлена одна (инсценировка романа «Американец»), а через год, в 1895 г., свет рампы увидит «Ги Домвиль», освистанный публикой… Это был, пожалуй, самый тяжелый творческий кризис в биографии Джеймса: его романы не продавались, его карьера драматурга потерпела сокрушительное фиаско. Однако эта травма со временем помогла писателю выйти на новые рубежи. «Другой дом», пожалуй, не стал одним из них, но он интересен прежде всего как эксперимент с жанром презираемого Джеймсом «сенсационного романа».
Вначале «Обещание» (первоначальное название произведения) задумывалось как пьеса. Ее «проспект» никого не заинтересовал, и вот в 1896 году Джеймс пишет роман «Другой дом», который сначала публиковался с продолжениями в популярнейшей газете викторианской Англии «The Illustrated London News», а потом вышел в издательстве Heinemann и выдержал два издания. Джеймс не включил «Другой дом» в нью-йоркское издание своих произведений, что, конечно, сказалось на его последующей судьбе. В 1910 г. роман был переделан в пьесу, но так никогда и не был поставлен.
Договариваясь в 1895 г. с редактором «Иллюстрированных лондонских новостей» о публикации романа, Джеймс писал: «Мне хотелось бы завладеть вниманием ваших читателей» и представить что-то «энергично написанное, что соответствовало бы вашим ожиданиям, предъявляемым к жанру «любовной истории». Сознательная ориентация на примитив чувствуется уже в первоначальных набросках, где Джеймс использует нехарактерные для собственного мировидения определения «хорошая героиня»/«плохая героиня». Из записных книжек узнаем также, что вначале финал был другим: «плохая героиня» пыталась отравить девочку, но та поправлялась…
Амбивалентное отношение Джеймса к славе и к популярным жанрам можно проследить в крайней непоследовательности его отношения к «Другому дому». Сразу после выхода в свет романа отдельным изданием автор писал брату 29 мая 1896 г.: «Мне кажется, это самая успешная книга из всего написанного мной… Если это именно то, что надо этим идиотам, — они получат это в избытке». В 1910 г., после переделки в пьесу и после того, как она была отклонена, Джеймс странным образом обращается к собственному творческому опыту чуть ли не в молитвенных выражениях: «О благословенный «Другой дом»! он служит для меня уникальным прецедентом, дает поддержку, божественный свет, чтобы двигаться дальше…»
Нельзя не вспомнить сходные амбивалентные интонации в авторских оценках «Поворота винта»: Джеймс рассматривал и это произведение как попытку попробовать себя в роли сочинителя «низкопробного чтива», а в одном из писем другу-писателю У. Д. Хоуэллсу иронически определял «Поворот винта» как «самую презренную, примитивную халтуру, неприкрашенную и однозначную, которую когда-либо создавал доведенный до отчаяния гордый автор». Однако при чтении «Поворота винта» не возникает чувства неловкости и некоего несоответствия стиля смыслу…
В автопредисловии к «Повороту винта» Джеймс признавался, что тот создавался как «ловушка для тех, кого нелегко поймать, — читателей пресыщенных, разочарованных, разборчивых», ведь задача завладеть вниманием «безмозглых» представляет небольшой интерес. В «Другом доме» Джеймс, можно предположить, также пытается вести двойную игру, словно бы старается «остранить» мир своего романа. Чего стоят, к примеру, схожие по звучанию имена и названия, способные запутать самого внимательного читателя: Бивер, Брим, Баундз. Или то, что «хорошую» героиню и рано умершую мать девочки зовут соответственно Джин и Джулия, что порой путает даже исследователей. В сюжете обнаруживаются определенные несоответствия: так, в финале повести куда-то исчезает миссис Бивер, главный резонер и матримониальный актант, хотя на ее стороне и жизненный опыт, и ее мнение о происшедшем событии было бы весьма небезынтересно.
Ну и, наконец, невыносимая риторичность речей. Герои романа говорят хорошо выстроенными, соразмерными периодами, каламбурят в лучших традициях персонажей «хорошо сделанной пьесы». “There’s a right I must see done - there’s a wrong I must make impossible. There’s a loyalty I must cherish - There’s a memory I must protect”, — говорит главная преступница. И в другом месте: «About those things I'm quite quiet. There may be plenty to come; but what I'm afraid of now is my safety. There's something in that—!" She broke down; there was more in it than she could say».
[Есть право, которое я должна увидеть исполненным - есть неправда, которую я должна сделать невозможной. Есть верность, которую я должна хранить - есть память, которую я должна защищать.
Об этих вещах я тихо молчу. Может быть, многое еще предстоит; но то, чего я сейчас боюсь, — это моя безопасность. В этом есть что-то...!" Она прервалась; в этом было больше, чем она могла сказать.]
Вряд ли «Другой дом» можно отнести к творческим свершениям Джеймса. Но сама неостановимость творческих поисков нашего автора даже и в этом случае способствует неугасающему интересу к его текстам, включая не самые удачные. В 1974 г. один из корифеев французской «новой волны» Жак Риветт снял причудливый трехчасовой фильм «Селин и Жюли совсем заврались» (Céline et Julie vont en bateau — сейчас его, за неимением более подходящего жанрового определения, квалифицируют как фэнтэзи) о двух то ли подругах, то ли случайно познакомившихся девушках, которые непонятным образом попадают в некий дом, где вновь и вновь повторяются коллизии джеймсовского «Другого дома» с его любовным треугольником, макабрическим завещанием и непременным драматическим исходом. Мир джеймсовского романа предстает здесь как изолированный от реальности, иллюзорный, лиминальный («пограничный») мир, предрешенность которого сокрушают своим то ли любопытством, то ли эмпатией, то ли беззаботно-психоделической жизнерадостностью две героини Риветта, бестрепетно становясь участницами несовершенного — «дырявого» — джеймсовского сюжета.
