Текст: Александр Марков
Производственный роман — позабытый жанр, но он имеет строгий канон. Прежде всего, в нем особый субъект повествования — начинающий на глазах у читателя писать большой роман, наблюдая за производством, но постоянно откладывающий письмо до того, как производство покажет интересный и характерный сюжет. Это субъект одновременно вовлеченный и дистанцированный, и особым образом работающий со временем: в отличие от репортера, он не синхронизируется с производством, не узнает и не передаёт особую динамику покорения времени, но и в отличие от обычного романиста не рассматривает завод как просто фон или кулисы для действия.
Он постоянно заходит за кулисы, требуя привести в действие механизмы интриг, а не только промышленных поставок, и часто терпит поражение, не понимая, как это описать без штампов. По сути, производственный роман — история большого поражения повествователя, которая подается идеологически: как выигрыш производства — производство начинает наращивать темп, само порождая всё новые идеологемы. Так производственный роман и превращался в соцреалистический: идеологемы принадлежат проводникам индустриализации, а писатель сдается на милость отдельных моральных сюжетов, признавая, что идеологом он быть не может, а критиком идеологий быть не успевает, штампы тянут его назад.
Другое свойство производственного романа — устройство самого изображаемого предприятия. В нем не просто есть те самые кулисы, потайные углы, где принимаются какие-то решения; хотя таких потайных углов может быть очень много, от интриг начальства до неурядиц в семье рабочего, из-за которых срывается план. Всякий такой потайной угол может быть в любой момент предъявлен, выведен, — но это выведение на солнышко не ведет к простому разоблачению какого-то лица как бракодела или лентяя. Напротив, производство себя предъявляет как еще более сложная конфигурация, как устроенный по всем правилам сопромата агрегат — как мост, который и должен качаться, чтобы не разрушиться. Каждый работник завода тогда превращается в сопутствующее обстоятельство, в пример для моральных выводов, в какой-то из моментов, который мог бы уничтожить этот мост, но мост правильно раскачивается и превращает недостаточно сознательного рабочего в свое украшение, в часть плаката. Итак, производственный роман не просто заглядывает за кулисы, в цеха, курилки и начальственные кабинеты: он выворачивает и предъявляет эти кулисы.
При всем различии, романы Дарьи Бобылевой и Мршавко Штапича подпадают под определение производственного романа. На это основание накладываются другие элементы: детектива, конспирологического романа, травелога и политической сатиры у Штапича; фэнтези, аниме, ретродетектива с артефактом и мистического триллера у Бобылевой. Единство базового жанра позволяет не просто соединить эти несовместимые или трудно совместимые «четыре угла» в каждом романе, но усиливает каждый из углов. Ретродетектив делается дотошным расследованием обстоятельств русского спиритизма, мистический триллер — трактатом о разнообразии сновидений, травелог — немножко снобским квестом по странам, а конспирологический роман — переплетением партийно-политических манифестов. Словно к каждому из этих четырех углов прикрепили библиотечку юного путешественника, или начинающего конспиролога, или психолога, или педагога, или историка культуры, первые десять книг в выдаче по теме, и эти библиотечки решительно повлияли на ход действия в романе.
Уже из этой справки понятно, что ни тот, ни другой роман не перескажешь в двух словах, и поклонникам это объяснять не надо. Вокруг Бобылевой, кажется, сложился уже довольно большой круг почитателей ее фэнтези-триллеров, вокруг Штапича — не знаю, но в любом случае мужская брутальная проза, настоянная на не раз помянутом в романе Эдуарде Лимонове, найдет адептов без сомнения. Поэтому впору задаться другим вопросом: не как устроен фьюжн разномастных жанров, а как производственный роман срабатывает в наши дни?
В случае Бобылевой ответить на этот вопрос проще. Ее производство — антикварный и, кажется, безразмерный магазин; одновременно парк советского периода, фармацевтическая лавка и завод, превращающий опыты спиритов и других оккультистов более чем столетней давности в страшные артефакты, меняющие судьбы людей. Для фэнтези это идеально, для читателей «темной академии» тоже — интересно следить, как названия на корешках книг или мелодии часов начинают определять и действие, и судьбы людей, и сознание; как магазин оказывается устойчивым заводом-калейдоскопом, перемешавшим несколько эпох с характерными для них страхами. Страх, который для одной эпохи типичен, ставит несмываемую печать на человека другой эпохи, и ставит буквально, уродуя или делая инвалидом.
Производство здесь — постоянное порождение престижных впечатлений. Престижно обладать новой вещью, но еще престижнее — антикварной. История Бобылевой — история того, как спириты разрушили мир престижности: для них важнее оказался не хромированный автомобиль, а внутренний свет, не звук дорогих часов, а голос умершего друга или недруга. И это разрушение прошлось по судьбам следующих поколений — пытаясь найти свой образ жизни, они сталкиваются с кадаврами и тенями, наталкиваются на скользких призраков прошлого, поскальзываются, а люди с фотографии не просто оживают, а начинают решать, кому жить, а кому — нет, кому видеть, а кому — лишиться зрения. Производство престижных впечатлений мстит тем, кто пытается отречься от него, искать свою истинную душу, выкидывая в особые траншеи и рытвины оставленности, заброшенности без вещей и без тела. Роман Бобылевой — производственный роман без обычного финала: расширения производства, триумфа технологий. Здесь герой просто справляется с несколькими конспирологическими соблазнами и оказывается в романе вообще, приходит, как Буратино в свой театр за очагом — просто в мир романа, в мир романного чувства после множества телесных и пространственно-временных вывертов. Что-то вроде финала романа Булгакова, но не так музыкально.
Роман Штапича посвящен особому производству — фабрике туалетной бумаги в неведомом городке. Это анализ микрофизики власти — мэры, экологи, блогеры, бандиты, все оказываются завязаны в один узел выгодоприобретения. Всем может оказаться выгодно и закрытие предприятия, и его расширение. Здесь производство предъявляет себя как бы мерцая, постоянно себя отменяя и вновь включая для всех искателей выгоды. В чем-то роман Штапича — это продолжение «антинигилистического романа» в той же мере, в какой роман Бобылевой — продолжение «темной академии»: оппозиционные экологи и блогеры выведены в нем недоброжелательно, как нигилисты в «Некуда» Лескова. Но отмены финала нет: завод со всем справляется благодаря Михаилу Штапичу, повествователю, «пярщику», который умеет подкупать, подставлять и договариваться. В этом смысле роман Штапича, казалось бы, просто станет производственным романом наших дней.
Но есть одно «но» — встроенный в роман травелог, растянувшееся свадебное путешествие героя по всему миру, героя, который по долгу службы делает свою работу в посёлке. Это свадебное путешествие заканчивается Венецией как городом, уже кем-то (да самим же повествователем) полностью присвоенным, оставшимся как обертка на дороге. Если в Белграде (который автор обожает и считает вторым Петербургом) или Барселоне (которую автор недолюбливает как город в духе Дали и второй торговый Милан) есть разные quiproquo, мешающие выбросить обертку, то здесь она выброшена. Получается, что брутальный герой-повествователь, пытаясь быть новым Вавиленом Татарским, в конце концов умиляется обертке, сдаваясь шуршащей фантиками судьбе почти как герои Вагинова, коллекционеры в новую эпоху. Не умаляет ли это антинигилистический пафос романа, требующий некоторых побед повествователя над собой, иногда почти житийных?
В упрек роману Бобылевой я бы поставил только описания и эпитеты, которые слабо связаны с культурой триллера, чего не допустили бы ни Стивен Кинг, ни Донна Тартт. Например, хорошо было бы «чемодан такого-то производителя» снабдить названием реальной фирмы — но нет, будет пузатый чемодан, потрепанный путеводитель или машинка, которая блестит своими боками. Это сразу делает повествование несколько вялым — оно не становится ностальгическим, но и не оборачивается квестом артефактов. Здесь как раз лаконическая глагольность романов «тёмной академии» помогла бы. Штапич же слабо знает церковную сферу — ну не может священник приглашать на литургию как на банкет, и митрополит Иларион не пишет историософских книг. Это тоже как-то ослабляет роман, узел отношений в маленьком городке не завязывается до конца. Но жанр есть жанр — он продиктует и новые романы. Тем важнее, что мы отметили контуры жанровой вменяемости.
