Текст: ГодЛитературы.РФ
Екатерина Златорунская – писатель и драматург; автор нескольких книг прозы и шорт-листер драматургических конкурсов, публиковавшаяся в журналах «Сноб», «Сеанс», «Знамя», «Дружба народов» и других.
Ее новая книга – сборник рассказов и повестей «Осенняя охота», объединенных темой путешествия – пусть порой довольно иллюзорного. Это истории о непрестанном движении вперед, о скитании по заснеженному лесу, о побеге, полете в турбулентность и погоне за мечтой.
Основу сборника, однако, составляет одноименная повесть, о замысле которой сама Златорунская рассказывает так:
С самого раннего детства я любила книжную Швецию Астрид Линдгрен: тихую очаровательную зимнюю летнюю, с крышами Стокгольма, фермами Виммербю, девочками и мальчиками с густыми соломенными волосами, жуликами, призраками, мумиями, перерывами на фике с плюшками и крендельками.
Взрослея, мой шведский книжный мир расширялся детективными сагами о комиссаре Мартине Беке: мрачном детективе с вечным насморком, больным желудком, ранимой душой, днем - бесстрастно рассматривающем трупы в разных злачных районах Стокгольма, а вечерами читающем книги о яхте. У него была дача на острове, нелюбимая жена и любимые дети.
Где-то там, по соседству, книжные миры легко соприкасаются, жила и героиня-следовательница - Ингер Геран из моей «Осенней охоты». Она ездила с отцом на рыбалку, незаметно взрослела, вышла замуж, устроилась в стокгольмскую полицию, скучала по своему отцу и летнем доме, где прошло ее детство.
Я представляла, какой это может быть остров? Может быть, это остров Ноттарё? Путеводитель обещает необычайной красоты виды: песчаные пляжи, белые скалы, вдоль которых можно совершать велосипедные прогулки; или маленький остров Утё, с двухсотлетней ветряной мельницей, оттуда можно любоваться заливом Мизинген; или остров Ингарё с тресковыми озерами Отервалльстрескет и Куллатрескет; или, нет, пусть это будет северный остров с хвойными лесами, скалами, поросшими мхами и лишайниками, озером, и над ним туман, тяжелый, голубой, с проседью молочного, одинокий, грустный остров, с населением в пятьдесят человек, турист там не ходит. Летом в здешнем лесу есть и морошка, и черника, и брусника, брусника отходит позже всех, и ещё в сентябре её вдоволь, а после сентября можно поохотиться за белыми грибами….
Так началась история о детективе Ингер Геран и следом за ней - Йохане Мартинссоне, придумалось преступление, что они расследуют холодной осенью: дело об исчезновении молодой женщины, примерной матери и жены – Астрид Линдман (привет Астрид Линдгрен).
Дожди, осень, любовь – взаимная и невзаимная, сигареты, протоколы следственных действий, и Швеция, Швеция, снова Швеция, обретающая цвета, запахи, прокладывающая реальные маршруты сквозь мои фантазии, и пусть названия населенных пунктов не всегда совпадают со своими топонимами, как не совпадает жизнь и воспоминания, но это все по-настоящему.
И когда меня спрашивают – а почему именно Швеция, я отвечаю – потому что Швеция, герои этой повести – шведы, и почему они живут там, а не здесь – не знает даже Мартин Бек.
К слову, работа над этой книгой шла в одной из резиденций АСПИР. Предлагаем прочитать кусочек.
Екатерина Златорунская. «Осенняя охота» - М.: Азбука, 2024
- Ингер
- Октябрь
Я люблю дорогу от Стокгольма до острова. Начинается она так. На станции Спонга я сажусь на пригородный поезд номер сорок, курсирующий в зоне С и за ее пределами. Поезд за время пути делает тринадцать остановок. На станции Вестерханинге я пересаживаюсь на автобус и за пятнадцать минут доезжаю до причала Арста, оттуда на пароме номер двадцать один (на верхней палубе холодно, но я все равно не захожу внутрь, смотрю на воду, черную, как ночь, в это время года темнеет очень рано, у меня замерзли щеки, нос, руки, но я все равно не ухожу, хотя ничего не видно, мне нравится стоять там) всего лишь час до острова.
Зигзагами пролегает береговая линия. Темные окна соседских домов (сейчас никого из соседей уже нет, отпуска давно закончились, а летом, конечно, на острове кипела бурная летняя жизнь, мой муж Ларс ловил на арендованном катере в озере лосося), и среди них, в окружении елей, стоит домик, построенный еще дедушкой Стиканом Ольбергом, — обычный деревянный дом, выкрашенный красной фалунской краской, там родилась моя мама, и там родилась я.
В доме холодно. На зиму отключено отопление. Мне хочется выпить. Иногда я курю и выпиваю (не слишком много, но все же), тайком от Ларса, он противник курения и не употребляет даже снюс. В шкафчике бутылка венгерской абрикосовой водки. Я привезла ее в подарок папе из Будапешта два года назад. Я выпиваю по маленькой рюмочке каждый свой приезд сюда, она уже на треть пустая. Как же она называется?
Я зашла в сарай за фонариком. Раньше туда на зимнюю спячку отправляли лодку, семь лет назад отец продал ее нашему соседу Пелле. На большом сундуке лежат старые куртки, они еще пахнут табаком и рыбой, в белых крапинках, словно посыпанные крупной морской солью огромные широкие рыбы на противне перед запеканием. Рядом коробки со старыми газетами, фотографиями. Деревянный ящик с инструментами Hultafors: ручная пила по дереву, ножи, топоры, стамеска. Чемодан с летними платьями моей матери Анне Софии. После смерти отца она не захотела жить в их с отцом квартире на Тегнергатан и переселилась в частный дом для престарелых. У нее там отдельная квартира, только без кухни. Она ходит на танцы. Я навещаю ее два раза в месяц. Каждый раз она говорит мне: «Ингер, как ты постарела, я в твоем возрасте была как девочка». Она скрупулезно выписывает все новости, касающиеся королевской семьи. Ведет хронику их нарядов, шляпок, выходов в свет и говорит только о королевской семье и о том, как она занимается йогой в свои семьдесят семь, и я не знаю, как спросить: мама, вот прошла жизнь, было ли тебе хорошо, был ли у тебя любовник, что тебе так и не подарили на Рождество, когда ты перестала верить в Томтена?
Когда мне было восемнадцать, я была влюблена в своего ровесника, его звали Михаэл, он был похож на юного Мика Джаггера. Мы приезжали в этот дом вдвоем, тоже осенью, когда никого не было. Брали лодку, спускали на озеро. Курили. Смотрели друг на друга. У Михаэла был желтый вязаный свитер. Наверное, он носил и другие. Но я запомнила только этот. Он учился и снимал квартиру с Р. Я приходила к ним вечерами. Мы пили шнапс и слушали музыку. Мы душились одними духами. Я была молодая, с толстой белой косой, с пухлыми щеками, крупная девушка, никто бы не узнал меня сегодняшнюю в той девушке, даже Ларс.
У Михаэла мать лапландка. Он иногда о ней рассказывал. Он был из маленького городка в южных горах Оре, вырос в долине Вемдален. Его отец был оленеводом из Люнгдалена, а мать родом из Хусо с другой стороны горы. Михаэл говорил, что у него врожденное чувство снега и поэтому в юношестве он выигрывал все соревнования по лыжному спорту. Он мог бы стать чемпионом, и его достижения могли бы быть включены в Книгу рекордов Гиннесса. Но он бросил лыжный спорт.
Мне часто снилось, как я бегу за ним, он идет быстро, желтый свитер, как солнце. Я кричу: «Михаэл, не уходи». Но он уходит.
Мы думали, что никогда не расстанемся, и у нас будут дети, и мы будем привозить их сюда, в этот дом, но мы расстались.
Я ни разу не видела, чтобы Пелле или его сын Мартин ловили рыбу на нашей лодке. Может быть, они уже давно ее продали.
Я шагаю к озеру в высоких резиновых сапогах и желтом резиновом дождевике, воздух пахнет мокрым мхом. Идет дождь. Я не могу прикурить сигарету. Мне кажется, что наша лодка, где бы она ни была, помнит, как мы сидели в ней с отцом. Когда он умер, мне захотелось погладить ее гладкие, обкатанные водой бока: «Помнишь Хассе? Он умер». В церкви было так тихо, солнечно, пахло лилиями. Священник читал из Библии, свет лился по сосновому гробу, ковру солнечным ручьем. Я подошла проститься, сыпнула золы. Все это не имело отношения к моему отцу: ни церемония прощания, ни гроб, ни смерть. Я думала — а он взял и уплыл от всех на лодке, и ему сейчас хорошо.
Отец мне снился, но не таким, каким был в жизни, я его не сразу узнавала, боялась. Я знала, что это мой папа, а он — что я его дочь, но радости встречи, близости уже не было, словно он забыл меня и уже не любит.
Но наяву я часто ощущала его присутствие, как птиц за окном квартиры: они то прилетали, то улетали, но всегда были где-то рядом.
Перед смертью он подзывал меня, как в детстве: «Сардинка». Что, папа, что? Он смотрел на меня так грустно, так жалостливо.
Я ему обещала, что буду жить хорошо.
Но я живу плохо. Я даже не разогреваю еду, чтобы не мыть посуду, ем на кухне стоя или в машине, на бегу, чтобы просто поесть, не чувствуя ни вкуса, ни аппетита. Не покупаю новую одежду, не люблю свое лицо и тело — да, мама права, я очень постарела. Я почти никуда не хожу в свободное от работы время, ни в кино, ни в театр. Наши с Ларсом прежние друзья меня опасаются, им кажется, что я все про них знаю, а я все про них знаю и на встречах в кафе стараюсь не смотреть на их лица, чтобы не видеть, как они обманывают друг друга. Стараюсь не замечать, как Ларс обманывает меня и себя, не спрашиваю, зачем мы живем вместе.
Мы уже давно ни о чем не разговариваем с Ларсом. И если я однажды исчезну, он не будет знать, где меня искать, что я любила, чего я боялась, как я состарилась. Раньше он рассказывал мне о работе (он преподает в Королевском технологическом институте), о своих студентах (что Оле смышлен и влюблен в Жоан Маду, да, в Маду, а есть такое имя? Да, так звали героиню в «Триумфальной арке», я не читала, она француженка?), а я ему рассказывала о своем напарнике Йохане.
Йохан понимает мои шутки, а я его. Даже если он сидит на планерках со скучным пустым лицом и я не смотрю на него, а он не смотрит на меня, я всегда чувствую, когда он улыбается, и я улыбаюсь тоже.
Иногда я думаю, что мы так целуемся. Я поцеловала его, он меня.
Это совсем не любовь. Я не люблю Йохана. А Йохан не любит меня.
У Йохана три дочери — мал-мала-меньше. Я так их зову. Но по-настоящему их зовут Улла, София и Лова.
Когда он рассказывает о них, всегда улыбается.
Мне нравится слушать его рассказы о дочерях. Как-то он спросил меня, хочу ли я еще детей. Я ответила честно — не хочу.
Хотя мы обычно не говорим ни о чем личном.
Но иногда Йохан спрашивает что-то по-настоящему важное. И я всегда отвечаю честно.
Я пишу Йохану сообщение и стираю. Это все рюмка абрикосовой водки. Вспомнила. Она называется палинка.
Йохан потолстел килограммов на десять с тех пор, как мы начали вместе работать.
Йохан вырос на юге Швеции, у него остался легкий акцент, как загар после долгой жизни на юге. Он ездил в детстве на велосипеде на море. Первая его жена датчанка. Датчанки красивее, чем шведки, так он считает.
Вряд ли Йохан столько знает обо мне.
Но и я по-настоящему ничего о нем не знаю.
На стенах в комнате фотографии моего сына Cтена. У него бледная веснушчатая кожа, светло-соломенные волосы, он похож на отца. У сына есть девушка Кирстен. Они приезжают сюда на пароме. Они тоже думают, что поженятся и у них будут дети.
Ночью особенно тихо и кажется, что по дому кто-то ходит, отец или мать, и я снова маленькая, сплю в своей детской комнате, где еще три года назад спал Стен, там могли бы спать наши с Михаэлом дети, сейчас там никто не спит, а я лежу в родительской (когда-то) кровати (сейчас нашей с Ларсом), смотрю в потолок, низкий, бревенчатый. Когда мне исполнится семьдесят пять, я тоже перееду в дом для престарелых. И, может быть, запишусь на танцы.
Однажды, это было давно, мне приснился Йохан. Во сне мы учились в колледже и гостили в чужом большом доме, как на старых фотографиях, свет цветущей яблони, и этот яблоневый свет лежал на всех вещах в том доме предчувствием любви и близости. Йохан был худой, юный, мы касались друг друга плечами, руками, потому что было можно, потому что это был сон, потом он гладил мою спину, потом обнял меня и засунул руку в трусы. В доме были еще люди, я слышала их голоса. Мы засмеялись. Я проснулась. Во сне тот яблоневый свет был любовью — была и ушла навсегда, и больше не вернется, ничего этого не было и уже не будет.
Солнечный свет заливал всю комнату, и потом целый день, когда я видела Йохана, я вспоминала сон. Тот Йохан из сна был молодой и радостный, а этот тяжелый и грустный, и мне хотелось рассказать ему, каким он был юным там. Но я могла рассказать ему об этом только в том сне.
Мал-мала-меньше похожи друг на друга, словно это одна и та же девочка в разном возрасте.
Мы с Йоханом рассматривали семейный альбом Астрид, и когда он увидел ее фотографию в двухлетнем возрасте, его лицо затвердело, хотя никак не изменилось. Никто другой бы не заметил. Может быть, только его жена. Наверное, он вспомнил о своих мал-мала-меньше. Я знала, непреодолимо между нами даже не то, что мы не любили друг друга, а то, что я не хотела детей. Хорошо, что я ни разу так и не отправила ему ни одно из нетрезвых сообщений.
Я вообще не хотела детей, но Ларс сказал, когда я забеременела: «Это наш ребенок, ты не имеешь права…» Он не договорил.
В роддоме я смотрела на только что родившихся детей, они лежали в кувёзах рядком, по десять младенцев сразу, спеленатые от головы до ножек, так что их маленькие лица выглядывали из пеленки, словно лица космонавтов из шлема скафандра, они и были космонавтами, они прилетели на Землю. Почти все дети спали, но некоторые неподвижно смотрели на меня блестящими бусиничными глазами. Я чувствовала себя виноватой. Я смотрела на новорожденных детей, а видела тела. В первый час после наступления смерти температура тела может незначительно повыситься, затем наступает замедленное остывание. Первыми остывают открытые части тела: лицо и кисти рук становятся холодными, а через четыре часа — и все тело под одеждой. Первое, что должен сделать следователь на месте происшествия — убедиться, что перед ним труп, а не живой человек.
Я видела много-много мертвых тел, с резаными, колотыми, рублеными, рваными, размозженными ранами, слепыми, сквозными, касательными, одиночными и множественными ранениями с дальнего расстояния, близкого расстояния, убитых выстрелом в упор, без рук и ног, без головы, c ранними трупными изменениями, разложившиеся тела, мумифицированные тела, тела взрослых и детей.
Я видела, как их осматривают, описывают, фотографируют. При описании тело поворачивают и переворачивают, оценивают степень охлаждения — для этого труп для удобства поворачивают ягодицами к врачу, он вводит термометр в прямую кишку взрослого на десять — двенадцать сантиметров, на пять сантиметров — в прямую кишку ребенка.
Вскрывают череп, разрезают грудную клетку, извлекают кишечник, легкие, печень, кусочки внутренних органов, мозг возвращают не в череп, а в грудную клетку, зашивают, накачивают формалином, пеленают в черные пластиковые мешки.
