Текст: Ольга Лапенкова
Немногие классики слагали свои бессмертные произведения одним махом. Чаще всего они долго вынашивали тот или иной сюжет, делали «пробу пера», вычёркивали целые страницы (а то и вовсе швыряли целый том в камин) — и повторяли, пока не получится. И даже у Пушкина, которого поголовно — и вполне справедливо! — считают гением, редко когда получалось сесть с утреца за письменный стол, очинить перо, а к вечеру выйти из кабинета с готовым шедевром. Конечно, бывало такое, что он работал быстро, и даже очень; подтверждением тому служит так называемая «Болдинская осень», период длиной в три месяца и шесть дней, когда
Пушкин создал феноменальное количество прекрасных текстов, в том числе «Повести Белкина» и «Маленькие трагедии». И всё-таки надо многими задумками ему приходилось подолгу ломать голову. Какие-то он в итоге забрасывал, как «Дубровского»: вообще-то это неоконченное произведение, и при жизни автора оно не публиковалось. Но «Капитанскую дочку» он дописал — и правильно сделал. Хотя перед публикацией и выбросил оттуда целую главу.
Явление звёздочки
В некоторых изданиях «Капитанской дочки» посреди главы XIII, которая называется «Арест», имеется малозаметная сноска или звёздочка. Напомним, что к началу главы Пётр Гринёв, отказавшийся присягнуть на верность Пугачёву, уже успел скататься в Оренбург, где безуспешно просил подкрепления, и вернулся в логово врага — Белогорскую крепость, превращённую в штаб бунтовщиков. По-хорошему, Петру стоило бы держаться оттуда подальше, но там осталась возлюбленная Гринёва — Маша Миронова, которая притворяется дочерью попадьи (ведь стоит ей сказать, что на самом деле она — наследница погибшего коменданта, как её тоже казнят). И вот бравый Пётр Андреевич приезжает вызволять Машу из западни; злодей Швабрин пытается этому помешать, но Пугачёв милостиво решает: «Казнить так казнить, миловать так миловать», и влюблённая парочка оказывается на свободе.
Ротмистр Зурин, у которого Пётр находится в подчинении, советует «отправить Марью Ивановну в деревню и остаться в его отряде». Главный герой соглашается — и просит Савельича отвезти девушку к его родителям, благо что поместье Гринёвых располагается относительно недалеко, а сам остаётся на службе и воюет с повстанцами всю зиму. В какой-то момент он надеется, что с бунтом покончено, но…
И тут мы подходим к тому моменту, где притаилась сноска (или звёздочка). Давайте его перечитаем:
«Пугачёв не был пойман. Он явился на Сибирских заводах, собрал там новые шайки и опять начал злодействовать. <...> Вскоре весть о взятии Казани и о походе самозванца на Москву встревожила начальников войск, беспечно дремавших в надежде на бессилие презренного бунтовщика. Зурин получил повеление переправиться через Волгу. *
Не стану описывать нашего похода и окончания войны. <...> Наконец Зурин получил известие о поимке самозванца, а вместе с тем и повеление остановиться. Война была кончена. <...> Зурин дал мне отпуск. Через несколько дней должен я был опять очутиться посреди моего семейства, увидеть опять мою Марью Ивановну... Вдруг неожиданная гроза меня поразила. <...> Зурин вошёл ко мне в избу, держа в руках бумагу, с видом чрезвычайно озабоченным. <...> Я стал её читать: это был секретный приказ ко всем отдельным начальникам арестовать меня, где бы ни попался, и немедленно отправить под караулом в Казань в Следственную Комиссию, учрежденную по делу Пугачёва».
Увидели звёздочку? На её месте и была та глава, которую Пушкин из окончательного варианта решительно убрал. Она даёт понять, какими должны были быть герои по первоначальному замыслу Пушкина, но какими так и не стали (и, думается, к лучшему). Итак, что же могло произойти между спасением Маши и арестом Гринёва?
Экшн, экшн!
А произойти могло многое, даже чересчур. «Пропущенная глава» начинается с того, что в какой-то момент, сражаясь с Пугачёвым, Гринёв обнаруживает, что находится совсем рядом с деревней своего отца. От родимого гнезда его отделяет только река, которую можно без проблем преодолеть на лодке. Несмотря на то, что Зурин рекомендует Гринёву сидеть на месте ровно — всё равно, мол, именно туда мы и собирались, — самовольный Пётр Андреевич настаивает на своём и, предварительно сообщив, куда он отправляется и зачем, идёт разыскивать гребцов — эдаких безбашенных таксистов, которые за вознаграждение (очевидно, немалое) согласились бы переправить его туда, где — вроде как — тоже окопались пугачёвцы.
Гребцы отыскиваются. И продолжают путь даже после того, как воды приносят кошмарную находку:
«Мы уже достигли середины реки... вдруг гребцы начали шептаться между собою. <...> Я увидел в сумраке что-то плывшее вниз по Волге. Незнакомый предмет приближался. Я велел гребцам остановиться и дождаться его. Луна зашла за облако. Плывучий призрак сделался ещё неяснее. Он был от меня уже близко, и я всё ещё не мог различить. <...> Вдруг луна вышла из-за облака и озарила зрелище ужасное. К нам навстречу плыла виселица, утвержденная на плоту, — три тела висели на перекладине. <...> Один из них был старый чуваш, другой русский крестьянин, сильный и здоровый малый лет двадцати. Но взглянув на третьего, я сильно был поражён и не мог удержаться от жалобного восклицания: это был Ванька, бедный мой Ванька, по глупости своей приставший к Пугачеву. Над ними прибита была чёрная доска, на которой белыми крупными буквами было написано: „Воры и бунтовщики“».
«Мой Ванька» — это крепостной крестьянин, который прислуживал Гринёвым. Несмотря на то что этого персонажа читатели видят первый и последний раз, можно заключить, что Пётр Андреевич относился к нему с некоторой нежностью. И, даже несмотря на свой возраст, чувствовал себя для Ваньки если не отцом, то неким мудрым дядюшкой или старшим братом: популярный вариант самосознания для дворянина XVIII века.
Приплыв домой, Пётр обнаруживает, что земский начальник Андрюшка — выходец из тех же крестьян, который теперь почувствовал собственную важность и стал именовать себя Андреем Афанасьевичем, — возглавил бунт в отдельно взятом поместье и запер родителей Гринёва, а заодно и Машу в амбаре.
«Я кинулся через порог и в тёмном углу, слабо освёщенном узким отверстием, прорубленным в потолке, увидел мать и отца. Руки их были связаны — на ноги набиты были колодки. Я бросился их обнимать и не мог выговорить ни слова. Оба смотрели на меня с изумлением, — <...> они не могли меня узнать. Матушка ахнула и залилась слезами.
Вдруг услышал я милый знакомый голос.
— Пётр Андреич! Это вы!
Я остолбенел... оглянулся и вижу в другом углу Марью Ивановну, также связанную».
Однако радость встречи не может оттенить того ужаса, с которым Гринёвы-старшие и Маша ждут своей участи. Помните, как бунтовщики поступили с Иваном Кузьмичом и Василисой Егоровной — родителями Маши, — когда была захвачена Белогорская крепость? Гринёвы хотя и не палили по восставшим из пушки, но тоже вряд ли могли рассчитывать на милость пугачёвских прихвостней. Особенно учитывая то, что имение Гринёвых захватил не кто иной, как заклятый враг главного героя — подлец Швабрин. Который за прошедшие месяцы (а в первоначальном варианте — три года) вовсе не стал добрее и теперь, стоя у запертой снаружи двери, орёт и грозится поджечь амбар.
«Я воображал себе всё, что в состоянии был учинить озлобленный Швабрин. О себе я почти не заботился. Признаться ли? И участь родителей моих не столько ужасала меня, как судьба Марьи Ивановны. Я знал, что матушка была обожаема крестьянами и дворовыми людьми, батюшка, несмотря на свою строгость, был также любим, ибо был справедлив и знал истинные нужды подвластных ему людей. Бунт их был заблуждение, мгновенное пьянство, а не изъявление их негодования. Тут пощада была вероятна. Но Марья Ивановна? Какую участь готовил ей развратный и бессовестный человек!»
Запомним те восторженные выражения, в которых юный Гринёв отзывается о своих крепостных (к этому моменту мы ещё вернёмся), и пойдём дальше. А дальше происходит совсем уж невероятное: Маша порывается выйти из амбара, надеясь таким образом задобрить Швабрина (хотя перед этим ясно говорит: «Бесчестия я не переживу»). То есть оказывается, что она готова пожертвовать и честью, и — в конце концов — жизнью ради призрачного шанса спасти жениха и его родителей. Ведь если бы Швабрин сделал с ней что-то нехорошее, Маша, очевидно, покончила с собой.
Конечно, выйти из амбара девушке не позволяют. Вместо этого начинается потасовка, Гринёв ранит Швабрина и выбирается-таки на волю. Но бунтовщиков в разы больше, и они готовы биться до последнего. Однако тут в поместье врывается ротмистр Зурин (кстати, в первоначальной версии фамилию «Гринёв» носил именно он, а не главный герой) со своим эскадроном и всех спасает.
Спустя сутки, отоспавшись и напившись чаю, отец Петра Андреевича великодушно прощает тех бунтовщиков, которые были его крепостными крестьянами. Автор описывает это идиллически:
«— Ну что, дураки, — сказал он им, — зачем вы вздумали бунтовать?
— Виноваты, государь ты наш, — отвечали они в голос.
— То-то виноваты. Напроказят, да и сами не рады. Прощаю вас для радости, что бог привел мне свидеться с сыном Петром Андреичем. Ну, добро: повинную голову меч не сечёт. Виноваты! Конечно, виноваты. Бог дал вёдро, пора бы сено убрать: а вы, дурачье, целые три дня что делали? Староста! Нарядить поголовно на сенокос; да смотри, рыжая бестия, чтоб у меня к Ильину дню всё сено было в копнах. Убирайтесь.
Мужики поклонились и пошли на барщину как ни в чём не бывало».
Ну а потом Гринёв продолжает воевать — и, рассуждая о происходящих безобразиях, произносит те же знаменитые слова про «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», которые вошли и в окончательную версию. Правда, в «Пропущенной главе» за этими словами следует ещё один вывод: «Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».
Почему убрал?
В отличие от главы, которую Пушкин выбросил из «Евгения Онегина» (этому будет посвящена наша следующая публикация), глава из «Капитанской дочки» исключена автором по неустановленным причинам. Учитывая особенности пушкинского стиля, а также политическую обстановку первой половины XIX века, можно вынести не меньше четырёх предположений (и, кто знает, может, все они имели место).
•«Капитанская дочка» и так была написана на достаточно острую тему: вспоминать про «русский бунт» никто не любил. В дополнение ко всему, изображение виселицы могло напомнить цензорам о том, как спустя полвека после Пугачёва были казнены пятеро предводителей другого переворота — восстания декабристов (1825). Лишний раз упоминать это событие тоже, по понятным причинам, было не принято.
•Несмотря на симпатии к идеям декабристов, многие из которых были друзьями Пушкина, в той же «Пропущенной главе» автор ударялся в другую крайность и изображал крепостных крестьян услужливыми, покорными, бесконечно преданными рабами, а дворян — их заботливыми опекунами. Для человека, который выступал за отмену крепостного права, писать и тем более публиковать такое было бы, мягко говоря, странно.
•Столько экшна на десяти страницах было для Пушкина перебором, особенно если учесть, что работу над романом он начал в 1836-м: к этому времени Александр Сергеевич давно «переквалифицировался» из романтика в реалиста. А тут тебе и виселица, и погони, и угрозы, и намёк на Машино самоубийство, и стрельба, и пожар, и спасение в последнюю минуту... «Пропущенная глава» превращала исторический роман в приключенческий, чего Пушкин вряд ли хотел.
•И всё же главная причина, по-видимому, заключается в том, что в «Пропущенной главе» герои предстают совсем не такими, как во всём остальном тексте. Гринёв, который в окончательной версии медленно, но верно превращался из беззаботного «недоросля» в умницу и героя, на страницах черновика оказывался человеком, у которого уже есть прочный корпус убеждений и привычка глубоко анализировать происходящее. Маша, всегда слывшая «трусихой» и до смерти боявшаяся даже выстрела из пушки, слишком резво бросалась приносить себя в жертву Швабрину. Ну а Швабрин, который вообще-то примкнул к Пугачёву, только чтобы сохранить себе жизнь, вдруг превратился в неустрашимого и инициативного героя — такого же, как Гринёв, хотя и со знаком минус. А Пушкин, вероятно, не хотел прописывать второго «мощного» злодея: ему с лихвой хватило и одного.
