Фрагмент книги и обложка предоставлены издательством.

Судьба графа Монте-Кристо меркнет перед судьбой некоторых наших соотечественников. Автор воспоминаний Г. Григоров, участник революции и Гражданской войны, большевик с 1917 года, выпускник Института красной профессуры, отсидел в сталинских лагерях с перерывом на войну и плен с 1928 по 1955 год прошлого столетия. В книге - психологический портрет реального человека поколения революционного призыва, что спустя 100 лет с Октябрьского переворота вновь становится интересным.

Григорий Григоров. «Повороты судьбы и произвол. Воспоминания. 1905—1927»

Издательство «ОГИб», 2005

Арест и плен в "Дикой дивизии" Добровольческой армии, освобождение из камеры смертников батькой Махно, 1919 год

Я оказался в гуще махновщины. Красная армия покидала Екатеринослав, а меня, 19-летнего политработника 7-й дивизии 14-й армии, оставили в городе для подпольной работы, заменив мою настоящую фамилию Монастырский на подпольную кличку Григоров, под которой мне было суждено прожить всю жизнь.

Через екатеринославское подполье проходил один из каналов связи с подпольщиками Севастополя — главной базы Черноморского военного флота. Моя первая поездка в этот город прошла успешно. И вот вторая поездка. Адреса явок в Севастополе зашиты в пояс брюк, а секретные документы по подготовке восстания спрятаны в небольшом чемоданчике с двойным дном. До Мелитополя со мной едет мой хороший друг, бундовец, студент Матус Канин. Нам выдали деньги, одну часть двадцати- и сорокарублевками керенками, другую марками, которые, как выяснилось в дальнейшем, оказались фальшивыми.

Наш путь проходил через узловую станцию Синельниково, где мы с Матусом Каниным, одетые в студенческие куртки, вышли для пересадки в поезд, следовавший на юг. В ожидании этого поезда зашли перекусить в вокзальный буфет. На вокзале толпилось много народа, преобладали офицеры, солдаты и казаки.

Нас предупреждали, что при пересадке в Синельниково мы должны вести себя очень осторожно, поскольку в этом районе были дислоцированы некоторые части «Дикой дивизии» генерала Шкуро, отличавшейся особыми зверствами. Шкуровцы выполняли роль связующего звена армий Деникина и барона Врангеля, а станция Синельниково являлась стратегической точкой Южного и Юго-Западного фронтов. Отсюда расходились железнодорожные пути на север, юг, Донбасс и Екатеринослав.

Мы с Матусом направились к буфету. Навстречу нам двигался подпоручик, лицо которого мне было хорошо знакомо. Как-то по странной ассоциации на одно мгновение в моем мозгу возникли наши комсомольские собрания на берегу Днепра, военный госпиталь в Екатеринославе. Наши глаза встретились.

Никакого сомнения не могло быть — это был Иван Должковой, комсомольский работник, однажды выступавший с черносотенной речью на собрании молодежи, работавший старшим санитаром екатеринославского военного госпиталя. На сей раз его лицо не было, как обычно, серым, а глаза загорались каким-то огоньком — не то, что раньше. Иван Должковой первый подошел к нам, даже руку мне протянул. Рот его расплылся в улыбке, а потом снова зловеще сжался. Он задал мне вопрос:

—Ты тоже остался с заданием?

Мы с Матусом переглянулись, но старались не выдавать своего волнения. Нам было неизвестно, что Должкового оставили в подполье. Должковой бросил фразу:

— Ты, Георгий (он забыл, что я Григорий, а не Георгий), подожди секундочку, я сейчас познакомлю тебя со своей женой — и шепнул мне: — Моя Зина тоже осталась в тылу с заданием.

После чего он быстро улетучился. Я сунул Матусу свой чемоданчик и предложил ему срочно уходить. Матус не хотел оставлять меня одного, но я резко его оборвал:

— Только без сантиментов.

Не успел Матус Канин отбежать с чемоданчиком в сторону,как ко мне подошел подпоручик Иван Должковой в сопровождении четверых казаков, вооруженных саблями и наганами. На головах у казаков, несмотря на жару, красовались казачьи папахи, а на рукавах символический череп «Дикой дивизии». Я попал в руки самой страшной части Добровольческой армии. В это время я думал только о своем чемоданчике с двойным дном и о Матусе Канине — удалось ли ему ускользнуть, хорошо еще, что мой маленький браунинг оказался в чемоданчике.

Несмотря на любопытство пассажиров, меня тут же на вокзале обыскали и забрали все деньги — керенки и марки. Обращаю внимание на марки, так как они позднее сыграли мистическую роль в моей судьбе. Мне связали веревками руки и повели в комендатуру вокзала, где ко мне приставили двух казаков, а комендант с подпоручиком Должковым куда-то вышли.

Я считал свое положение безнадежным и принял твердое решение все отрицать, даже знакомство с Иваном Должковым. Я смотрел в окно комендатуры на красные лучи заходящего солнца и мысленно прощался с зелеными садами и парками, с родными и друзьями, со своей молодостью. Я понимал, что каратели Шкуровской дивизии менее либеральны, чем царская жандармерия, и не будут церемониться с политработником Красной армии.

<…>

Наш этап разбили на группы, одних сразу увели, женщин оставили на первом этаже, а небольшую группу, в том числе и меня, провели по лестнице на второй этаж, одели в полосатые арестантские костюмы, выдали по паре белья и круглые шапочки, какие в теперешнее время носят академики. Начали распределять по камерам. Меня втолкнули в каменный мешок с узенькой решеткой, выходившей на пустынную Полевую улицу. Я узнал, что нашу камеру называли камерой смертников, что не предвещало ничего хорошего. В нашей камере находилось 18 человек, а в соседней камере было больше 100 арестантов. Начальником тюрьмы был некий Белокоз, он здесь остался с дореволюционного времени — моя жена, сидевшая в этой тюрьме до революции, помнит его.

<…>

Один из молодых махновцев Григорий Каретников, лично хорошо знавший Махно, близкий родственник знаменитого в те времена атамана Каретникова, одного из ближайших сподвижников Нестора Махно, подробно рассказал мне о жизни Махно.

Я слушал Каретникова с большим интересом, меня очень занимала биография современного Степана Разина. Видя мой интерес к личности Махно, Каретников привел много интересных фактов, свидетельствовавших о том, что Нестор Махно, безусловно, был весьма незаурядной личностью нашей многострадальной эпохи. Боевая тактика Махно могла родиться именно в период Гражданской войны. Смекалка крестьянского вождя озадачивала опытных военных. Махновские отряды, пользуясь пулеметными тачанками, громили полки и дивизии, которыми командовали опытные военные специалисты.

В конце августа махновцев, сидевших с нами в камере, вызвали на свидание с родственниками. Из деревень им привезли богатые передачи. Они вернулись в камеру с мешками, в которых были украинское сало, жареные гуси, огурцы и помидоры, дыни, яблоки и украинская паляница. Хлопцы все это разложили на красиво вышитых полотенцах и пригласили всех сокамерников к трапезе. Один из махновцев получил записку, искусно втиснутую под шкурку жареного гуся. В ней сообщалось,что скоро батько подойдет с отрядами к городу и всех освободит из тюрьмы.

Как-то ночью, когда мы лежали на полу, услышали глухие раскаты. Подумали, что начинается гроза. Бродский, лежавший рядом со мной, сказал, что кто-то на тюремном дворе ударил по пустой железной бочке. Махновцы крепко спали. Над дверью камеры тускло мерцала лампочка, я слышал храп конвоира в тюремном коридоре. Я тихо подполз к узкой решетке, выходившей на Полевую улицу. Вглядывался в темноту, внезапно блеснула зарница и сразу раздался грохот. Сомнений не было — это был пушечный выстрел. В тюремном коридоре раздались шаги. Я быстро лег на пол и замер. Вскоре услышал пулеметные очереди. Наступило утро. В соседней камере, самой большой в тюрьме, было необычно тихо. Звякнули ключи, тяжелая дверь нашей камеры открылась, на пороге стояла группа охранников, впереди в черной шинели начальник тюрьмы Белокоз, известный своей свирепостью. Он приказал всем лечь и заявил:

«За малейшее нарушение тюремного режима, за громкие разговоры будем расстреливать». Мы тихо лежали на каменном полу, я слышал стук своего сердца. Нас не вывели умываться, только разрешили вынести парашу. Когда мы с Бродским несли парашу, нас сопровождал усиленный конвой. Ночью из нашей камеры увели двоих анархистов, один из них крикнул:

— Прощайте, братишки, нас ведут на расстрел!

Вскоре на тюремном дворе раздались выстрелы. Ночью никто не спал, каждый мысленно прощался с жизнью. Вдруг что-то оглушительно треснуло на тюремном дворе, до нас долетел гул большой массы людей, а затем крики:

— Ура! Братцы, выходи на свободу! Город в руках батьки Махно!

В коридоре шум и песня, это был гимн анархистов: «…Довольно позорной и рабской любви, мы горе народа потопим в крови…» в какой-то камере заключенные запели «Марсельезу». Мы стали ногами и кулаками бить в дверь камеры, нам казалось, что нас могут забыть. Но вот возле нашей камеры крикнули:

— Отойдите от двери!

После нескольких сильнейших ударов молотом со стороны коридора дверь камеры сорвалась с петель. Мы с криком ринулись в коридор, бегом спустились по лестнице, влились в поток освобожденных из других камер и, продолжая кричать, выбежали на тюремный двор. Лил проливной дождь.