Лейтенант Ржевская и маршал Жуков

Интервью: Михаил Визель

Фрагмент и обложка предоставлены издательством

Коллаж: ГодЛитературы.РФ (на фото - штурм Рейхстага)

Книга военной переводчицы Елены Ржевской "Берлин, май 1945", начиная с первого издания 1967 года, выходила неоднократно, на множестве языков. Что и неудивительно, потому что посвящена она загадочному и жуткому эпизоду последних дней войны - поискам и идентификации трупа Гитлера. Доведший страну до катастрофы немецкий «вождь» хотел уйти в небытие, стать легендой. Но правда всё равно вышла наружу - благодаря 26-летней Елене Каган, взявшей впоследствии фамилию от города, где начался ее боевой путь.

Ее книга все время немного менялась: отступали всё дальше цензурные запреты, находились и рассекречивались новые документы, упомянутые в ней люди отзывались и сами что-то уточняли. В последних изданиях добавилась история Кете Хойзерман - ключевой свидетельницы, помощницы личного дантиста Гитлера, опознавшей его зубы… и угодившей за это в советский лагерь.

Три года назад Елена Ржевская скончалась на 98-м году жизни. Ее внучка, филолог-классик и переводчик Любовь Сумм подготовила новое издание знаменитой книги, первое посмертное - и, вероятно, окончательное. Мы публикуем ее ответы на несколько наших вопросов и фрагмент книги, относящийся к маршалу Жукову.

Нынешняя книга "Берлин, май 1945" описывает события, происходившие на протяжении семидесяти лет, и объединяет тексты, публиковавшиеся на протяжении полувека, причем в разных редакциях, обусловленных как цензурными соображениями, так и вновь открывающимися обстоятельствами. Что нового привнесено конкретно в это издание?

Любовь Сумм: В этом издании три основных текста — «Берлин, май 1945»; рассказ о разговоре с Жуковым; воспоминания Кете Хойзерман с некоторым моим «конферансом».

«Берлин…» менялся в каждом издании, а было их по-русски 12, как по цензурным соображениям (то есть что-то удавалось добавить-протащить), так и по новым открытиям (второе-третье издания, то есть конца 1960-х, пополнились и прояснились местами благодаря переписке с другими участниками событий, особенно пригодились письма главного патологоанатома Фауста Шкаравского). После «творческой командировки» в 1967 году появился большой эпилог о Стендале и Берлине, который потом в некоторых изданиях сокращался, а в некоторых, наоборот, расширялся, и тут пришлось думать, какой его вид наиболее уместен. Также появлялся, а потом сокращался большой раздел, в котором на основании воспоминаний начальника личной охраны Гитлера Раттенхубера глубоко исследовалась тема нацизма («фашизма») и тирании в целом, ее соблазна для рядового человека. Как нередко у нас бывает, для Ржевской этот раздел имел двойную ценность — и разбор существенного исторического источника, и вникание в природу нацизма — и разговора, конечно, о своем тиране через разговор о другом.

В рукописи 2005 года этот раздел был убран, поскольку 1) разговор о своем тиране пошел уже в открытую; 2) Раттенхубер перестал быть ценным источником — стало известно, что потом он опровергал свое авторство: там отдельная интересная история, как он — а отдельно Линге и Гюнше — три года работали в плену с переводчиками, создавая эдакие «тексты». И источников различных, от исторических до философских, на эту тему появилось множество.

Так что на самом деле есть тут и такая форма «нового», как сознательный отказ от некоторых разделов или их сокращение.

Что же касается нового как добавленного: в рукописи 2005 года (то есть в русском файле, подготовленном для переводов с помощью агентства Elkost) появилось предисловие («Голос документов»), фиксирующее авторскую позицию; внятно и многократно говорится об условиях, в которых происходили поиски, и особенно об умолчании. Все слова об умолчании, о том, как было произнесено «оглашать не будем, капиталистическое окружение остается», все рассуждения о причинах, природе и последствии умолчания, все называния Сталина по имени — все это внесено из спрятанной в кладовке рукописи 1975 года или прописано с каких-то клочков, которые у нее всегда водились — мысль ее возвращалась к тем событиям часто и при работе совсем над другими вещами. И страница в конце «Берлина» о судьбе Кете Хойзерман и о том, что прочитано в ее машинописных воспоминаниях. Вот добавки — количественно их очень немного, но как пласт книги они — мне кажется — что-то меняют в ее оптике, дают то последнее, что не было высказано, что было додумано и прожито и прочувствовано.

Рассказ о Жукове - практически такой, какой был опубликован в «Знамени» в 1986-м, за исключением нескольких примечаний и ремарок - сразу очевидно, что они добавлены позже: о том, как цензоры противились публикации этого рассказа; момент «в рассказе я смягчила это» и, конечно, история о том, что цензура вычеркнула из автобиографии маршала ссылку на книгу Ржевской и что это было восстановлено дочкой Машей по рукописи спустя столько лет — это еще даже и не произошло в 1986 году, когда печатался рассказ. Тоже пример «открывшихся обстоятельств».

Третий же раздел, воспоминания Кете, вообще небывалое — они еще и в оригинале не публиковались, вот!

И - да, мне кажется очень важным, что это множество редакций, это события 1945 года, о которых впервые удалось написать-опубликовать (в кастрированном виде, без опознания трупа) журнальный вариант в 1955-м, а книгу — в 1965-м. И в книге оставались мучительные пропуски, особенно, конечно, судьба Кете и само умолчание. Поэтому — тайная рукопись 1975 года, а в 1988 году — «Далекий гул», повесть, которая и окольцовывает «Берлин», и кое-что из него рассказывает иначе — не фактурно, а интонационно — и выводит на тему умолчания и судьбы документов — и последняя ее повесть, 2005 год, «Домашний очаг», опять-таки начинается с демобилизации и с нагруженности этой тайной — а в промежутке, в 1994 году «Геббельс», предисловие к которому — о бункере, об умерщвлении детей, о встрече в бункере с рукописной тетрадью Геббельса. А под всем этим постоянное, пунктиром, но всегда — мысль «что же мы сделали с Кете».

Елена Моисеевна прожила долгую жизнь; вы не просто публикатор, вы - внучка, которой посчастливилось общаться со своей бабушкой уже очень взрослым человеком. Вы обсуждали с ней в семейном кругу события, описанные в ее книге? Давала ли она им какую-то личностную оценку, не вошедшую в документальное повествование?

Любовь Сумм: Она считала очень важным, что это сбылось. Считала это событием историческим. И в книге ощутимо, как постепенно развивается ее мысль. Она соединяла масштабнейшее историческое — с личным, на уровне человека.

Она не очень любила говорить что-то сверх ею написанного — особенно в этой теме, поскольку очень велика ответственность пишущего. Но на клочке у нее я читаю: «Кете — поруганная Германия»

(а рядом — о другой немке, молодой, нашедшей свою любовь в ту пору, Ржевская написала о ней рассказ совсем в другие годы: «Ингрид - воскресшая»). Елена любила Германию и немецкую речь, это ведь чувствуется? И у нее был очень женский взгляд, если она говорила что-то лично, то — что у Кете украли ее женские годы (в 35 плен, вернулась в 45, муж вступил в другой брак и растил двух малышей).

Вы, как и Елена Ржевская, - переводчица; бабушка сыграла роль в выборе профессии? Давала ли какие-то профессиональные советы в начале вашего пути?

Любовь Сумм: Бабушка была переводчиком только четыре военных года. И переводчиком военным, преимущественно — устным, причем в ее деле догадка, умение правильно задать вопрос, вызвать на разговор, сопоставить детали значили больше, чем поиск слова, оттенков смысла и т.д. Как, например: если 1 мая пришлось сливать бензин для сожжения Геббельса, кому же 30-го отдали канистры с бензином? — ага, надо искать не труп Гитлера, а головешку.

В моей жизни Ленуля (так звали мы все ее) играла огромную роль, в разные годы разную, но в том числе и в дошкольном-раннешкольном детстве — она не делала различия, ребенок - взрослый, ожидала от меня быть равным собеседником, без выкрутас и капризов, и так же серьезно относилась ко всем моим мыслям и увлечениям. Я была "математиком" в детстве, и как-то сказала ей: «Математика правильнее, у меня задача должна сойтись с ответом, а ты пишешь, что хочешь». Она подумала и через неделю (Вот, понимаете, она неделю думала о том, что я ей брякнула в 8 лет!) сказала: «Книга тоже должна сойтись с ответом, и внутри книги есть многое, что мне нужно найти — точное слово, подтверждающий документ, правильно ли это будет понято читателем».

Вот этим она мне помогла очень. К переводческому моему пути прямого отношения бабушка не имеет — тут все сделано руками Натальи Леонидовны Трауберг, от бабушки только — опять же важное, — что в Союзе писателей самыми образованными и точными она считает переводчиков.

Профессиональных советов Ленуля мне не давала в переводе, не считая себя тут профи — зато она дала мне возможность и доверилась мне как профессионалу практически в начале моей переводческой жизни — отбирать и переводить фрагменты из четырехтомных дневников Геббельса для ее книги «Геббельс. Портрет на фоне дневника». Сейчас мы в «Книжниках» подготовим и эту книгу — и мне предстоит проверить тот перевод 25-летней давности — чуточку стрёмно, да, но проверю, теперь-то в наших руках и интернет, и будет научный редактор и так далее — но это был мой первый перевод с немецкого и один из первых моих переводов вообще — и я знала, что она доверяет мне полностью, доверяет и свое доброе имя, в общем-то.

Елена Ржевская. ««Берлин, май 1945. Записки военного переводчика»»

М.: «Книжники», 2020

«В тот день поздней осенью»

фрагмент

Мы съехали с кольцевой на асфальтированную просеку, уткнулись в замыкавшие ее деревянные зеленые ворота в высоком глухом заборе. Шофер вышел из машины открыть их. Странно, на воротах — никого, ни сторожа, ни охраны. Невдалеке Жуков в черном кожаном пальто прогуливался вдоль фасада двухэтажного дома с торжественными колоннами. Он пошел мне навстречу. Здороваясь, сказал:

— Вот ведь не довелось тогда встретиться, — имея в виду 1-й Белорусский фронт, Берлин.

Но от меня, переводчика штаба армии, входившей в состав фронта, которым он командовал, было до него чересчур далеко.

В прихожей он помог мне раздеться, сам скинул легкое кожаное пальто, и мы вошли в огромный зал, торжественно залитый чрезмерным светом огромной хрустальной люстры — еще хватало света дневного.

— Ну, куда сядем?

То, что маршал Жуков был в штатском, сообщало нашей встрече частный характер. Но она проходила в зале, где отделиться целиком от официальности было посетителю непросто. По архитектурному замыслу это парадный, официальный зал, с красивыми просторными окнами, приблизившими вплотную сад. Здесь все было колоссальным: стол, повернутый к входным дверям торцом и протянувшийся в глубь зала по центру его. Выпуклый буфет, вписанный в широченную нишу по противоположной окнам стене; размах ковра.

Все здесь было из тех давних дней, когда мы были победителями. Мода последующих лет сюда не проникла.

Жуков был прост, естественен, внимателен. Хотя были шероховатости и отчасти скованность (моя). Хватало даже того, что маршал Жуков был в штатском костюме — с этим надо было освоиться, — он сросся в нашем представлении с военной формой. Но по мере того как текло время, устанавливался и доверительный, непринужденный тон.

Сам Жуков и атмосфера дома, насильственная оторванность от течения жизни, одиночество, беззащитность перед любимой резвой маленькой дочкой — многое, что впиталось мной в часы этой встречи, я, вернувшись домой, до глубокой ночи записывала в тетрадь. Но главное — состоявшийся нелегкий разговор.

Первые минуты общения в присутствии восьмилетней дочки Маши были непринужденными, житейскими.

Отправив Машу обедать, Жуков сказал, что прочитал мою книгу. Так он назвал мою рукопись, набранную на ротаторе, ее предоставило ему издательство АПН, заключившее со мной договор на право издания ее за рубежом. Книга «Берлин, май 1945» была к тому времени переведена и издана в Италии; готовились переводы на немецкий, финский, польский. Но в России еще отдельной книгой не вышла, была только журнальная публикация, ему неизвестная.

Он коснулся своих воспоминаний, связанных с берлинской операцией, расспрашивал меня о службе в армии, об архивах, в которых я работала. Наконец заговорил о том, что его волновало.

Привожу здесь дословно слова Жукова, пользуясь записями в тетради.

Маршал Жуков сказал:

— Я не знал, что Гитлер был обнаружен. Но вот я прочитал об этом у вас и поверил. Хотя ссылок на архивы и нет, как принято делать. Но я верю вам, вашей писательской совести. Я пишу воспоминания, — повторил он. — И сейчас как раз дошел в них до Берлина. И вот я должен решить, как мне об этом написать. — Он говорил неторопливо, однотонно, раздумчиво. — Я этого не знал. Если я об этом так и напишу, что не знал, это будет воспринято так, что Гитлер найден не был. Но в политическом отношении это будет неправильно. Это будет на руку нацистам.

Помолчав, он сказал:

— Как это могло случиться, что я этого не знал?

Мы сидели за круглым журнальным столом. Заместитель Верховного Главнокомандующего Сталина, герой знаменитых битв, прославленный полководец, принимавший капитуляцию Германии в Берлине и победный парад наших войск на Красной площади в Москве, спрашивал у рядовой переводчицы, почему он не знал о том, чего при любых обстоятельствах не мог не знать. Где, в какой еще стране возможны такие чудеса и фантасмагории!

Я не предвидела этот вопрос. Но знала, в какой строгой секретности было все, что связано с обнаружением Гитлера, и докладывалось по распоряжению Сталина прямо ему в обход командования. Выходит, в обход даже маршала Жукова.

Я сказала:

— Об этом следовало спросить у Сталина.

Это могло прозвучать колко, и мне не захотелось дословно повторить в рассказе свою реплику. Я написала тогда немного иначе: «Почему было так, это мог бы разъяснить только Сталин».

Жуков тут же решительно отверг.

— При любых обстоятельствах я должен был знать об этом. Ведь я был заместителем Сталина.

Ответить на это однозначно и убедительно я, конечно, не могла. Став обладателем столь важного исторического факта, еще, быть может, и не решив, как им распорядиться, Сталин первым делом превратил его в тайну. Тут, возможно, сказалась, как я писала, еще и сложность, нестабильность отношений двоих людей; в них Жуков виден в органичной для него прямоте, ценившейся, покуда шла война.

— Если это шло по линии НКВД, так ведь Берия был при этом разговоре со Сталиным. Он молчал, — сказал Жуков, как мне показалось, искренне полагая, что, раз молчал, значит, не был осведомлен.

И мне в этот момент не вспомнилось, что в засекреченном архиве, куда меня чудом допустили на три недели, есть документ, устанавливающий, что Берия знал. Пересматривая через несколько дней свои выписки, я снова напала на него: это подробная записка по ВЧ, адресованная Берии 23 мая того же сорок пятого года.

— И Серов ведь находился там, в Берлине. Он и сейчас живет со мной в одном доме на Грановского. Я его спрашивал. Он не знает.

И генерал Серов — в то время, в мае, заместитель Берии — знал если не тогда же, то несколько позже. Об этом свидетельствуют документы. А для Жукова это продолжало оставаться тайной.

— Я хотел вас попросить, — сказал маршал Жуков все тем же равномерным, но не столь уже раздумчивым тоном, — кое в чем тут помочь мне. — И с упором, веско: — Ведь от того, как я напишу, зависит судьба вашей книги.

Он откинулся в кресле, нога на ногу. И тут вдруг появился тяжелый, угрожающий подбородок, знакомый всей стране по старым портретам.

— Если я напишу, что мне об этом неизвестно, вам не поверят.

Он сказал это жестче, чем мне удается передать здесь. Потому что не в словах лишь дело, но и в том, как они произнесены, и в его позе, и в этом внезапно отяжелевшем подбородке. Не попросить (хотя и произнесено подобное слово), а заставить, не обратиться, а вынудить выполнять, и тем рьянее, раз под угрозой. Образовалась натянутая пауза. Выждав ее, Жуков спросил:

— У вас есть выписки документов? Остались?

— В той мере, в какой я их использовала, — сухо сказала я, замкнувшись. Во мне ожило предубеждение.

— А больше не осталось?

— Кое-что из дневников Геббельса.

— А фотографии?

— У меня нет. Есть в моей книге — в итальянском издании.

Опубликованные его не интересовали.

То, с чем он обратился ко мне, было предельно скромным. Он встретил бы полную мою готовность ему содействовать. Но от этого тона что-то во мне застопорилось. Установившаяся было доверительность нарушилась, и разговор продвигался туго. Мне претило словно бы из страха за свою книгу в чем-то помогать ему. К этому времени моя книга уже переводилась и обнародованные в ней факты были признаны бесспорными. Но сказала я только о том, что главные свидетели опознания — зубной техник Гитлера Фриц Эхтман и ассистентка его зубного врача Кете Хойзерман — публично заявили, что опознали мертвого Гитлера по зубам, то есть именно как написано мной, и подтвердили тем самым, что Гитлер был нами обнаружен. Эти показания, фотография Эхтмана в суде под присягой, их воспоминания — все эти материалы опубликованы на Западе.

— Мало ли что они там напишут, — буркнул Жуков.

Но вслед за тем повторил, что полностью поверил, прочитав мою книгу, и что Гитлер был найден, он не сомневается.