Текст: Борис Кутенков
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Важнейшим текстом двух прошедших недель стала речь Ольги Славниковой
в «Новой газете»
в честь вручения
премии журнала «Знамя», посвящённая состоянию литературы в целом. Наблюдения столь же пессимистические, сколь и близкие к объективным. «У новейшей литературы и, шире, у всей культуры сверхкороткая память. Кризисное положение такой важной национальной институции, как толстые литературные журналы, тому прямое свидетельство. Сверхкороткая память не позволяет качественному тексту стать влиятельным. Качество не закрепляется, не передаётся дальше, не будоражит начинающих литераторов. Стоит ли удивляться снижению уровня новейшей литературы? Если это пока не так заметно, то единственно благодаря фанатикам, полагающим, что вечность, для которой они работают, где-то существует». Тексты остальных шести лауреатов обещают опубликовать в мартовском номере журнала. См. также реплику Алексея Колобродова из
опроса, ожидаемого к моменту публикации этого обзора на «Сетевой Словесности»: «...Жизнь, в т. ч. литературная (а может, она-то как раз в большей степени относительно всех прочих реальностей), невероятно ускоряется. Может, дело в информационной возгонке, а может, апокалипсическое такое явление. Буквально в месяц прочитывается-осмысливается-проживается то, на что раньше требовались годы и пятилетки. Любой нашей премиальной истории <…> в былые времена хватило бы всей линейке толстых журналов на двух-трёхлетний прокорм. То же самое — с издательским делом. Обратная сторона подобного явления — неизбежная фрагментарность, коллажность и тусовочность восприятия. Линейного процесса нет, его заменило облако тэгов…»
В «Интерпоэзии»
Лилия Газизова беседует с одним из тех самых «фанатиков, верящих в существование вечности» — Бахытом Кенжеевым. Интервью даёт пример не только свойственной поэту разговорной открытости, но и здравой позиции в
отношении политического разобщения — и верности подлинному аристократизму в поэзии. «...А с другой стороны, я охотно встречаюсь с людьми, которые не скрывают своих убеждений, противоположных моим. Но при этом они не агрессивны, они готовы дискутировать, слушать. И они не кричат на меня: «Ты в своих заграницах все забыл, ничего не понимаешь, за печеньки продался». Ну и так далее. Вот так всё просто и легко, на самом деле». «Я когда-то думал, был абсолютно всерьёз уверен, что поскольку поэзия причастна к высокому, к Господу Богу и вообще, то у поэта развивается иммунитет к простым житейским проблемам. Поскольку он знает, что он прав и что ему доступна высшая истина, то все жизненные испытания он должен принимать не с такой остротой, как человек, которому больше нечем защититься. Понимаешь? Но я был чрезвычайно юн, когда придумал эту теорию. Мне было лет двадцать. И она, конечно, ошибочна, всё ровно наоборот. Наоборот, он, подлец, — поэт, я имею в виду, — всё чувствует ещё острее. И он ещё более уязвим в жизни, вот о чём эти стихи. О том, как я расстался со своей юношеской симпатичной иллюзией…» Короткое интервью с классиком представляет и
журнал «Плавучий мост»
в номере, полном интересных и не очень интересных стихов, а также поэтических переводов. Среди примечательных материалов «ПМ» также статья Никона Ковалёва «Бунин-поэт и Бунин-переводчик» и предисловие Надежды Кондаковой к подборке Дмитрия Мельникова: «Диапазон — это звуковой объём голоса певца — применительно к музыке. Знатоки говорят, что его можно развить, усовершенствовать, увеличить на несколько тонов. Но увеличить его с двух октав (средние данные оперного певца), скажем, до пяти — невозможно. Пять — это уже редкое, редчайшее явление природы, её бесценный дар. То же и в поэзии, где диапазон — это не только совокупность тем, задач и всех освоенных творцом средств выразительности, но и достоверность иных, до времени скрытых, но все же угадываемых возможностей природного дара…» О Денисе Новикове: «…поэт, успевший состояться в русской поэзии. Его ранний уход — тоже большое горе, потому что данный ему талант, диапазон его «природного голоса» видится лично мне в значительно большем масштабе, чем его реализация. Вполне возможно, что мы потеряли поэта великого, возглавлявшего при этом целое литературное поколение…»
«Интерпоэзия» в том же 4-м номере публикует ранние стихи Дениса Новикова, в «убийственном» скепсисе и лаконизме которых просматриваются темы и приёмы будущего мастера:
Для звуко — пример — подражанья,
………………… слуха не трожь.
Мне больше не надо дрожанья,
непереходящего в дрожь.
То демон вещает из ада?
То ангел вещает, скорбя?
Мне разницы нет и не надо.
Я очень устал от тебя.
Раздел In memoriam продолжается в «Интерпоэзии» записками Василия Аксёнова, которые сохранились в его американском архиве. «Теперь, когда стены рухнули, мы снова с удивлением смотрим друг на друга. Снова идут в ход увеличительные и уменьшительные линзы. Мне кажется, что пора выбросить на свалку надоевшее за три столетия деление на «Восток» и «Запад». Пора уразуметь, что должна возобновиться главная дискуссия человеческой расы между «позитивистами-материалистами», или так называемыми «прагматиками», и условно говоря «символистами». В этом случае линия разъединения может стать общей российско-европейской повесткой дня. Для этого, конечно, нужно, чтобы Запад прочел и наши тексты. Бытовавшая в прошлые времена идея: «написано по-русски, не читается», боюсь, устарела. Что очевидно». Публикация и предисловие — Виктора Есипова.
В декабрьском «Новом мире»
Владимир Губайловский вспоминает Андрея Туркова, осмысляя многолетнюю работу мэтра литературоведения: «Он был в современной литературе тем, что инженеры называют «ребром жёсткости», тем, что позволяет сохранить целостность конструкции. <…> Вот таким я его и вижу, как на снимке Андрея Василевского, как старое дерево, одинокое, но сильное и живое. Он стоит немного сзади, на втором плане, чтобы не затенять тех, о ком думал и писал».
В разделе поэзии — Евгения Вежлян, чей «терапевтический» характер «соображений» отражён и в самоумаляющем названии подборки. Образ «маленького человека» эпохи фейсбука в этих верлибрах колеблется между травестированием «высоких» образцов («Социальная поэзия» — название текста, апеллирующее
к известной рубрике «Нового литературного обозрения»), деконструкцией образов «Будущего» и советских поколенческих стереотипов. И — на контрасте — лобовой, до физиологизма неприглядно выраженной «данностью». Способы выражения «социального» — от персонализированного образа нищего с его «неуместной» радостью до манифеста современного литератора-«очкарика» с его неподдельным чувством социальной растерянности — так или иначе выходят на уровень коллективного. «Обобщённо-личный» герой Вежлян с назойливой тавтологичностью проговаривает то, что вроде бы табуировано как нытьё, что принято скрывать и таить. Автор — не таит. И благодаря этому «непроговариваемому» (но, по сути, проговорённому без интонационных скобок) порой даёт чрезвычайно точный диагноз общественной ситуации.
Мы, пишущие в фейсбук, читающие фейсбук, — времени нет, да —
но иначе — как нам не впасть в отчаяние от того, что творится на Родине, и ты, книга лиц, — да, одна нам поддержка и опора
Мы, которые тихо нищаем и умираем от переутомления
Мы лилипуты с тихими-тихими голосами
Эта страна — слишком большая, чтобы услышать нас, а тем более — разглядеть...
Отметим также в этом номере НМ выдержанную в эссеистическом ключе рецензию Евгении Риц на книгу Кирилла Кобрина «Постсоветский мавзолей прошлого. История времён Путина» — прекрасный пример уместного вкрапления биографических параллелей, сочетания литературного и исторического контекстов.
В газете «День литературы»
Яна Сафронова публикует обзор
семинаров для молодых писателей, откровенно рассказывая о нападках руководителей на «рассуждения о нравственности», об организационных провалах и групповом разобщении. «Подразумевается разность политических позиций Союза писателей Москвы и названных выше изданий. Я искренне не понимаю, почему это неистребимое предубеждение заведомо распространяется на творчество молодого прозаика, с которым «мастера», по собственному признанию, знакомы не были. На мой взгляд, это стратегически провальная позиция для молодой литературы. Если продолжить и дальше просто отфыркиваться от творчества политическитусовочно чуждых писателей, делить всех на «своих» и «чужих» в литературе, то ненароком можно и проглядеть Пушкина в палатке «чужого» лагеря…» Неоценимо полезное для молодого литератора картографирование пространства. Жаль, что это пространство ограничено единичным частным опытом: подобных впечатлений бы побольше для создания объективной картины. Та же Сафронова
в «Нашем современнике»
рассказывает о полезном и травматическом опыте работы внештатным рецензентом издательства «Эксмо»: «Во всей этой долгой истории мне очевидна одна вещь: разорванность литературного процесса. «Толстые» журналы, интернет-порталы художественного слова, которые пытаются поддерживать биение сердца русской литературы, существуют независимо от издательств. У гигантов книжного бизнеса совершенно другие правила…»
В «Звезде» —
блистательный очерк Лили Панн о «другом голосе Евгения Евтушенко». «Острый глаз составителя антологии налицо» — налицо и авторский острый глаз чуткого собеседника, подмечающий в Евтушенко «одержимость поэзией», которая в этой иерархии выше стихотворных достижений «одержимого»: «Наблюдаю то, что позже прочту о нем: щедро и искренне радуется удачам других поэтов. А ведь на фоне многих из них его собственные стихотворные достижения... как бы это сказать... несколько блекнут, но гамбургский счет, похоже, не туманит голову профессионала…» «Каким же верным слугой поэзии надо быть, чтобы выставить главного соперника в полном блеске! И он предлагает мне подсчитать и сравнить число строк в суммарной подборке Бродского и его собственной…» «Ну и ладно, бог с ними, со стихами, мне куда интереснее стал Евтушенко-человек и его жизнь. Пусть Love story Фаликова мало изменила мое отношение к стихам канонического Евтушенко, а все-таки она выветрила из памяти застарелую плесень суждений о том, о ком я, по сути, мало что знала и знать не хотела: больно уж некрасиво быть знаменитым со столь абсурдным размахом…» Ценна попытка осмыслить образ поэта в контексте противоречий, отойдя от репутационных стереотипов.
Другая стратегия — в эссе Олега Юрьева о Евгении Рейне, опубликованном
в «Новом литературном обозрении»
и полном пригвождающих формулировок: «Бродский, напротив,
менялся сильно. В ранней юности был ужасен, настоящий «графоман из ремеслухи», бегавший по чтениям молодых поэтов конца 1950-х годов и «с места» пристававший к выступающим с общественно-политическими претензиями…» Наблюдения о поэтике Рейна затеняются нескрываемой язвительностью: «…писательскую столовую в реквизированном под ленинградский союз писателей дворце (где Евгений Борисович в свое время, несомненно, опрокинул в себя не один коньячок)…», «Не сомневаюсь, что он с удовольствием провел эти шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы — много ездил, много пировал, много любил...» В сравнении с текстом Панн, чётко расставляющей по местам творческое и личное, здесь анализ всё время теряется в тени личного отношения; в результате недопроявленным остаётся и то и другое. «О стихах Рейна нельзя говорить, не говоря о Рейне самом, — но о Рейне самом говорить нельзя, потому что разговор о Рейне-человеке немедленно превращается не в сплетню даже, но в басню. Поэтому и о стихах Рейна говорить (почти) невозможно…»
