Текст: Андрей Мягков
Самое трудное в этом тексте - даже не задушить первоапрельские шутки, а подобрать интонацию. Раз в пятый переписываю начало, и всегда проскальзывают какие-то поминальные нотки - так и о трагически ушедших говорить стыдно, не то что о Милане Кундере, который живет себе, здравствует и которому сегодня исполняется целых 90 лет. Тут уж не отвертишься от славословий - юбилей так юбилей.
Впрочем, поминальные нотки не имеют почти никакого отношения к почтенному возрасту,
всему виной статус Кундеры - мало на ком титул живого классика сидит так же хорошо,
но ясно ведь, зачем сюда прокралось извиняющееся «живой»: оно как бы призвано сгладить диссонанс между тем, что олицетворяет собой классик - вневременное, идеальное, бронзовое, - и тем фактом, что классик до сих пор задувает свечки на своем юбилейном торте. Мне видится единственный способ стереть этот поминальный налет: не составлять список заслуг Кундеры, который волей-неволей будет напоминать некролог, не рассыпаться слишком уж в елейных комплиментах, словно можно или хорошо, или никак, а попытаться рассказать об одном из своих любимых авторов попроще, поинтимнее - чтобы иногда казалось, что мы с вами беседуем тут за чашкой чая, а не поклоны бьем.
Тем более что сам Кундера уже давно пытается изъять свою личность из литературного оборота: французские издания его книг оформлены нарочито минималистично, а в аннотации об авторе сообщают всего два факта: родился в Чехословакии, с 1975 года живет во Франции. Где-то между этих точек: коммунистическая юность, Пражская весна, опала на родине, приглашение в Реннский университет, а много позже - сомнительная история о том, что Милан-де еще в пятидесятых на кого-то там донес. Интересующиеся могут попытать интернет на предмет деталей - но зачем, если в одном из редких интервью Кундера прямо высказался на эту тему: «Художник должен оставить после себя такое впечатление, словно он вообще не жил. Его частная жизнь не принадлежит публике. Литератор должен в первую очередь уничтожить свой собственный дом, чтобы построить новый, дом своего романа». Единственное, что стоит вынести для себя из этой краткой биографической справки: отношения писателя с родиной складывались непросто, что определило не только последующую эмиграцию, но и вопиющее своеобразие его прозы - а теперь запомним эту мысль и перейдем к чаепитию.
В школьные годы, когда мне удавалось скопить какую-нибудь внушительную, с поправкой на возраст, сумму, я иногда заказывал через интернет целые ящики книг. Без всякой системы, просто находил вычитанные где-то фамилии и отправлял томики в корзину. Конечно, среди них однажды оказался и Кундера - но вместо визитной «Невыносимой легкости бытия» я почему-то выбрал неочевидный «Занавес», только что переведенный на русский сборник эссе о судьбе европейского романа. Запомнились мне тогда в основном не литературно-генеалогические построения Кундеры, а какие-то кусочки жизни, которыми он эти построения иллюстрировал. Среди множества таких кусочков была одна пикантная для школьника подробность: богемные друзья Милана в пору юности убеждали его, что «нет для мужчины более прекрасного опыта, чем иметь связь с тремя женщинами подряд в течение одного и того же дня». «Этот "день трех женщин"», тут же поясняет автор, «обладал особым очарованием, которое <…> заключалось вовсе не в сексуальных спортивных достижениях, а в эпической красоте быстрой вереницы встреч, оттого что на фоне предшественницы каждая женщина казалась еще более неповторимой, а три их тела оказывались похожи на три длинные ноты, сыгранные каждая на другом инструменте, но соединившиеся в единый аккорд. Это была совершенно особая красота, красота внезапной плотности жизни». И хотя Кундера с помощью этих слов иллюстрировал немного другое,
я до сих пор не могу придумать лучшего определения для его собственной прозы: внезапная плотность, пусть иногда и не самой жизни, а мыслей о ней.
Собственно, в приведенном выше фрагменте сошлось многое из того, что составляет прозу Кундеры: беззастенчивое использование плотского, привычка мыслить существование и - особенно - литературу как музыку (отец - музыковед, а в юности Милан даже сочинял сам), и главное - поразительное единение эссеистичных, вызывающе рассудочных построений и вспоротой, захлебывающейся жизни: именно прочная связь двух этих субстанций, бесконечно перетекающих одна в другую, и скрепляет большинство кундеровских текстов, которые, если присмотреться, обыкновенно состоят из одних лишь сюжетных очистков. Сам писатель не единожды заявлял что-то вроде «если книгу можно пересказать - она отвратительна», и этим разговор о его отношении к нарративу можно считать закрытым.
Здесь стоит вернуться к мысли о влиянии на прозу жизненных треволнений - дело в том, что после переезда во Францию Кундера лишь полтора десятилетия продолжал писать на родном языке - в 1990 году выходит роман «Бессмертие», написанный одновременно на чешском и французском, а вот все последующие книги появлялись на свет сразу и единственно по-французски. До этого момента все, что делал Милан после дебютной «Шутки», включая сверхпопулярную «Невыносимую легкость бытия», как бы изначально предназначалось переводчикам - ведь между чешским оригиналом и читателем Берлинской стеной стояла цензура. Однако после неудачных переводов «Шутки» Кундера, с тех пор тщательно проверяющий иноязычные переложения своих романов, стал особенно требователен и к собственному слову: все ключевые для своих текстов понятия он старался формулировать максимально однозначно, иногда подолгу гарцуя вокруг них в попытках уточнить и даже обозначить этимологию. Пожалуй, это стало благословением и проклятьем одновременно: с одной стороны - упрочило ту самую «внезапную плотность», с другой - читатель, взявшись за книги Милана, должен проявлять исключительную цепкость. На миг ослабишь концентрацию - и рискуешь прочитать уже не совсем ту книгу, которую хотел вручить тебе автор, и в случае с Кундерой это действительно важно - не зря в той же «…легкости…» среди фрагментов, посвященных Францу и Сабине, можно отыскать «Краткий словарь непонятых слов».
За все вышеперечисленное юбиляра с чистым сердцем можно не любить - так, моя мама, продержавшись сотню с хвостиком страниц, забросила «Невыносимую легкость бытия» на самую пыльную полку, сказав на прощание что-то вроде «Боже, какая муть».
Между страниц осталась закладка, и через пару лет после «Занавеса» добравшись все-таки до «…легкости…», я перемахнул этот рубеж, даже не обратив на него особого внимания - настолько меня утянул за собой текст. Лишь потом, вспомнив о своем исследовательском интересе, я вернулся к нетронутой закладке - на две страницы приходился стык эпизодов, и скорее всего, мама бросила читать на строчках: «Она пришла домой в половине второго. Томаш уже спал. Его волосы пахли женским лоном». Спасибо тебе, возмутительный классик.
