Текст: ГодЛитературы.РФ
Обложка книги предоставлена издательством «Азбука-Аттикус»
Эмир Кустрица - настоящий балканский Леонардо. Прославившись как создатель собственного уникального киноязыка, он с успехом стал переносить этот язык и на музыку, триумфально выступая с бродячим музыкальным цирком под названием No Smoking Orchestra, и, в последние годы, на литературу. Причем свои книги он пишет на языке страны, давно уже ставшей его вторым домом, то есть по-французски. Но этом не мешает ему оставаться самим собой — единственным и неповторимым Эмиром Кустурицей.Новая книга, сборников рассказов под названием «Сто бед», выходит в издательстве «Азбука-Аттикус».
ОЛИМПИЙСКИЙ ЧЕМПИОН
Шел дождь, осенний ветер срывал с тополей последние листья. На улице кто-то распевал во все горло. Мы всей семьей перегнулись через спинку дивана, чтобы посмотреть в окно. Внизу цеплялся за перила пятикратный победитель чемпионата Югославии среди радиолюбителей Родё Калем.
— Дорогие, вам что-нибудь надо?
Наш Родё был мастак задавать этот вечный вопрос и обращался с ним ко всем знакомым и незнакомым.
Он был столь же услужлив с друзьями, сколь суров по отношению к жене и к самому себе. Родё частенько напивался, поэтому регулярно карабкался на четвереньках вверх по идущей вдоль Горицы лестнице. Покорение крутого склона Горуши и ежедневный подъем по ступеням на четвереньках было для Родё спортивным достижением, сравнимым с олимпийским минимумом.
Приближались зимние игры, и в Сараеве отныне все мерили их меркой. Снега не было, хотя январь уже начался, и многие вопрошающе переглядывались. Кое-кто считал Олимпийские игры излишеством и цедил сквозь зубы:
— Да ну! Очень надо...
Бог знает почему, да только Родё был не в курсе Олимпийских игр. Как-то, заметив, что он еле стоит на ногах, моя мать испугалась:
— Да он сейчас упадет...
Через секунду Родё уже оступился и шмякнулся на землю. Падая, он уцепился за перила, разделяющие уличную лестницу на два пролета. Ему удалось встать, но надолго задержаться в этом положении он не смог. Бедолага сделал попытку найти опору на ступеньке, но ноги не слушались, он стукнулся головой о балюстраду и снова грохнулся. При виде крови мать вцепилась зубами в свою ладонь. Отец бросился на улицу, не надев башмаков.
— Царь Небесный, Брацо! Тебе нельзя выходить на улицу босиком!
— Я не босиком, а в носках.
Схватив башмаки, мать кинулась вслед за ним.
Вдвоем они подняли Родё, который лежал, уставившись в небо.
— Родё, ты живой? — пискнул я.
Тот что-то промямлил, по-прежнему глядя неизвестно куда своими прозрачными глазами цвета адриатической волны.
— Он точно с Карпат, — бросил я отцу. — Как все славяне.
— Из Дюссельдорфа! В прошлом году он приехал из Дюссельдорфа, — вмешалась мать.
— Азра, не сбивай мальчишку с толку!
— Никого я с толку не сбиваю. Он был у брата в Дюссельдорфе, три недели работал там на стройке.
— И все... пропил! — заметил я. А мать согласно кивнула.
Когда его голова коснулась подушки, Родё мгновенно меня признал:
— Вы только посмотрите! Истинный Калем! Голубые глаза, мировая скорбь!
— Что он имеет в виду? — спросил я, хотя ответ меня совершенно не интересовал. Ведь он и сам его не знал!
Я уснул с ощущением, что у меня «голубые глаза и мировая скорбь». Наутро я застал мать у окна: она смотрела на дождь, который еще усилился.
Ночь Родё провел у нас, на диване в кухне. Проснувшись спозаранку, он, по своему обыкновению, принялся суетиться. Не от признательности: ему нравилось помогать другим, тогда ему удавалось забыться. Отец с интересом смотрел на раскиданные детали полностью разобранного Родё радиоприемника.
— Я все себе могу представить! — воскликнул Родё. — Но чтобы человеческий голос пересек океан и достиг моих ушей, разве это не чудо!
— Может, это благодаря небу?
— Небо передает сигнал.
— То есть небеса все могут? — спросил отец.
— Вот именно! — отвечал Родё.
Он заткнул кухонную раковину, наполнил ее водой и, вместо того чтобы потуже закрутить кран, оставил его капать.
Отец с матерью одновременно склонились над раковиной и стали смотреть на расходящиеся от капель круги.
— Вот так все и происходит, мои милые!
— Нет, а... ты что, видел?
— Что видел?
— Как распространяются волны.
— Что может быть проще, если небеса все могут!
— Прекрати болтать про небеса! Сигнал — это как капля, которую небо роняет в море! Вот и вся штука!
В приоткрытую дверь кухни виднелись стол, сервант, диван, а также оба кресла, усыпанные тысячей мелких деталей радиоприемника. С ловкостью фокусника Родё собрал их, соединил между собой и включил радио. Передавали новости: «...Сегодня, во время своего визита в Смедерево, товарищ Тито в очередной раз подчеркнул, что революция отличается от обычной жизни!..»
— Надо будет принести из мастерской новый конденсатор, этот скоро сдохнет... — пояснил Родё.
— Ну да. И если можешь, глянь еще вентилятор, — попросила мать. — Он скрипит...
— Конечно, моя дорогая. Если тебе что-то надо, всегда говори.
Когда вентилятор был починен, мать тут же придумала что-то еще:
— В телевизоре второй канал плоховато работает...
Перевернув телевизор, Родё мгновенно обнаружил неполадку:
— Заземление никуда не годится!
Он подхватил кабель: когда он держал его на весу, картинка была безупречной; когда отпускал, телевизор шумел, а изображение искажалось. С порога Родё, широко улыбаясь, повторил:
— Понадоблюсь — звоните!
— Договорились. Но в следующий раз приходи в нормальном виде!
— Передавайте привет голубым глазам и мировой скорби!
После ухода Родё я прошаркал в кухню, и мать, как всегда, повторила, что ей не нравится, как я хожу.
— Выпрямись и прекрати волочить ноги!
Приближались Олимпийские игры в Сараеве. Полным ходом шли приготовления. Только вот снега все не было... Все изумлялись: уже и Новый год прошел, а никакого снега!
Больше всего я любил понедельник. Уроки начинались только после обеда. В этот день по утрам я всегда высыпался, дома никого не было. Проснувшись, я закуривал отцовскую «Герцеговину», варил себе кофе и подолгу мечтательно смотрел в окно.
Дул холодный ветер, улица была пустынна. Неожиданно под тополем появился Родё. Абсолютно пьяный — похоже, со вчерашнего вечера. Покачиваясь на ветру, он что-то напевал и приплясывал, спотыкаясь на каждом шагу. Выйдя на улицу, я применил к нему технику помощи раненым, которая оказалась эффективной. Живо просунув голову ему под мышку, я потащил Родё к нам.
Перед нашей дверью он вдруг выпрямился, более или менее протрезвев, и собрался уходить.
— Дружочек, я пошел... Но если вам что-то понадобится... — падая, бормотал он.
Мне не хватало сил, чтобы втащить Родё в квартиру. К счастью, он, похоже, уснул. Для меня это было облегчением, потому что я уже опаздывал в школу.
Окончания последнего урока я дожидался, можно сказать, в стартовых колодках, как американский спортсмен Боб Бимон перед решающим прыжком. Вернувшись домой, я обнаружил Родё лежащим в коридоре. Пришедшая в мое отсутствие мать не сумела одна заволочь его внутрь.
Вдвоем это оказалось просто: я подхватил его под мышки, мать взяла за ноги — и Родё очутился на диване в кухне.
— Я каждые пять минут выходила посмотреть, живой ли он еще! Ладно, звоню в неотложку!
— Подожди-ка, я попробую один приемчик! Двумя пальцами я плотно заткнул Родё нос,
и он что-то пробурчал. Необходимость звонить в неотложку отпала: он был жив!
Вернулся с работы отец, возбужденный пресс-конференцией и несколько разгоряченный.
— Родё пришел?
— Там, в кухне. Он спит.
Отец пошел будить его. Потом, нахмуренный, вернулся к столу и потребовал от Родё, чтобы и тот немедленно явился.
— Представляете, — сообщил он между двумя кусками, — разразился настоящий скандал. Да еще и международный!
— Что произошло? — спросила мать.
— А ты садись вот сюда, — приказал отец Родё.
— Да, дружочек, что же произошло? — повторил Родё.
— Ты в курсе, что Сараево собирается принимать Олимпийские игры?
— Даже птички на ветках и те в курсе!
— А известно ли тебе, что в Сараеве не осталось ни одной свободной кровати?
— Откуда мне знать, дружочек? — отвечал Родё.
— Избили одного парня... Корреспондента Чешского агентства печати...
Мы вообще не понимали, о чем говорит отец.
— Родё, почему ты решил, что он бабник?
— Да ладно, это ж видно, дружочек! А я не слепой!
— И что ты ему сделал?
— «Какого черта ты забыл в моем доме»? — вот что я у него спросил. В ответ он залопотал что-то по-иностранному, тут я ему и вмазал! А моя женушка кинулась на меня! «Прекрати! — говорит. — Я сейчас все объясню!» «Ах ты, грязная тварь! Это я тебе сейчас объясню!» А тот: «Недоразумение». Ишь ты, недоразумение! А жена: «Он журналист!» — «Журналист? А вот мы сейчас посмотрим, какой он журналист!» И я залепил ему еще пару раз. И поделом! Эти люди брешут, как дышат! Парень неподвижно распластался на тахте... Жену-то я запер в ванной! А тот вроде как сознание потерял. Я его сунул башкой под кран, он очухался, ну, я и отправил его в неотложку. Ему было не важно: он слова не мог вымолвить. Еще немного — и не о чем было бы говорить.
— Ты совсем свихнулся!
— Чего?
— Но, Родё, из неотложки сообщат в полицию, а там узнают, где его так отделали. И полиция живо до тебя доберется! Твоя жена заявила им, что сдала комнату иностранцу, чтобы на заработанные деньги поменять линолеум в кухне!
— А ты, — улыбаясь, подхватила моя мать, — избиваешь смертным боем невинного, словно новорожденное дитя, парня, потому что тебе привиделось, будто он бабник!
Мне решительно становилось не по себе.
— Азра, в этом нет ничего смешного!
— Да нет, очень смешно! Парень приезжает на Олимпийские игры, преспокойно снимает комнату... а его избивааают!
— Это недоразумение!
— Это-то и забавно!
— А если его теперь посадят на два года, ты по-прежнему будешь считать, что это смешно? — возразил отец.
— Нет! — воскликнул я, разражаясь рыданиями. — Он не виноват! Что бы ты сказал, если бы, придя домой, обнаружил какого-то типа, пользующегося твоими зубочистками?
Я выскочил из квартиры и, усевшись на лестнице, расплакался.
После разговора отца с Родё, накануне открытия Олимпийских игр, крупными хлопьями пошел снег. Ветру не удавалось пригнуть тополиные ветки, и он совсем взбесился. Блоки, на которых крепились веревки для сушки белья, скрипели, и мне становилось совсем тошно.
Было ли тому причиной мое беспокойство за Родё, которого, по словам отца, вот-вот должны арестовать, но в какой-то момент мне показалось, что мой мир рухнул. В тот же миг со стороны военного госпиталя показался «тристач» , синий полицейский фургон. Я сразу перестал плакать и со всех ног бросился обратно в квартиру. Еще оставалось время, чтобы спрятать Родё в подвале.
Отец замер, обхватив голову обеими руками.
— Так что... — спросила мать, — как мы поступим?
— А если мы его спрячем...
— И речи быть не может!
— Но почему?
— Прятать преступника — это правонарушение.
«Ладно, — подумал я. — Придется действовать мне».
— Лучше всего, — предложил я, — чтобы он сам пошел и сдался полиции. Пока они за ним не приехали!
— По-твоему, дружочек, это могло бы стать смягчающим обстоятельством? — спросил Родё.
— Да! Непременно!
— Мировая скорбь, видишь, какой я осел! Ты ничему хорошему от меня не научишься.
Одному Богу известно, как мне в голову вдруг пришла мысль.
— Я провожу тебя в участок, — предложил я, внимательно следя через окно за приближением мигалки.
— Вот молодец! Браво! Способности моего сына анализировать!.. — обрадованно воскликнул отец.
— Я готов. Вы не станете на меня сердиться, а? Ну что, небесные очи, вперед?
Мы спустились по лестнице, и в подъезде, когда Родё уже собирался выйти, я потянул его за рукав:
— Не туда! Полиция!
Растерянный Родё побежал следом за мной в подвал. Я снял замок и впустил его.
— Не стоит этого делать, дружочек.
Я едва успел запереть дверь, как раздались шаги. Двое полицейских в форме и еще один в штатском позвонили к нам в квартиру. Я снял крышку с нашего чана с капустой, вытащил оттуда несколько кочанов и перебросил в наполовину пустую кадушку Гаврича, соседа. Родё залез в чан поверх капусты, я поставил крышку на место и ушел. Не знаю, что отец с матерью могли рассказать полицейским, но третий, в штатском, отправился осмотреться на местности.
— Стыд-то какой! Народ, славящийся по всему миру своим гостеприимством!
— Я то же самое ему говорила! Но, как хотите, он человек не злой...
— Не злой?! Что о нас подумают, когда узнают, что мы избиваем людей?
— Вот и я о том же...
Полицейские посветили фонариками по углам подъезда и спустились в подвал. Сидя на корточках возле двери, я с чердака внимательно следил за всем происходящим и с облегчением вздохнул, увидев, что они поднимаются.
— Как я вам уже сказал, он решил сам сдаться властям, — объяснял отец. — Удивительно, что вас не предупредили.
Я просидел на чердаке еще почти полчаса и только потом спустился в квартиру.
— Ну что, все в порядке? — спросил отец. — Он сдался в участок?
— Я проводил его до кинотеатра «Стутеска». Он кивнул мне и сказал: «До встречи у вас, дружочек».
— Хорошо бы, чтобы у него на плечах была голова, а не кочан капусты и все бы закончилось благополучно!
— Да, это уж точно!
Вечер прошел спокойно, но мать с отцом все не могли решиться лечь спать. А я ждал этого момента, чтобы отнести Родё в подвал чего-нибудь поесть. Отец продолжал смотреть телевизор, а мать — вязать мне новый свитер.
— Но, Азра, мне больше нравятся тонкие свитеры!
— У меня нет денег, чтобы их покупать... — И она вновь принялась за свое рукоделие.
Я прилагал все усилия, чтобы спровадить их и накормить Родё. Но тщетно.
«Родё должен двигаться», — подумал я, прежде чем предложить:
— Квашеной капустки... Эх, хорошо бы...
— Не пойду же я так поздно в подвал, сынок!
— Ладно, — поднимаясь, сказал отец. — Я схожу.
— Да нет... не стоит. У меня вроде живот болит...
— Тогда никакой капусты и никакого витамина С. Поставь себе градусник и марш в постель.
Я сразу послушался. Лежа под тяжелым одеялом, я не мог дождаться момента, когда родители пойдут спать. Но сон одолел меня раньше. Проснулся я в пять утра и сразу вскочил, в полной уверенности, что Родё умер от голода. Мать с беспокойством открыла глаза:
— Ты куда?
— В уборную. Живот болит.
В кухне, двигаясь, точно на видео в ускоренной перемотке, я схватил из холодильника все, что попалось под руку. Потом выскользнул из квартиры, перепрыгивая через ступеньки, сбежал вниз и, не спуская глаз с двери нашей квартиры, снял висячий замок. Освещая подвал карманным фонариком, я подошел к чану с капустой. Потом положил фонарик на узкий подоконник и поднял крышку:
— Родё, это я. Ты меня слышишь? Никакого ответа. Меня охватила паника.
Я один за другим вытащил из чана несколько кочанов капусты и очень скоро понял, что Родё удрал. Мне так нравилась мысль о том, чтобы кого-то спрятать, но мой план не удался.
— Алекса, ты где?
— Здесь.
— Ты чего там удумал?
— Да ничего. Просто решил подышать, живот болит.
Этой ночью я не только столкнулся с полной темнотой, но и впервые попытался что-то нарушить. Я хотел преступить красную черту, но у меня не получилось. Пришлось вернуться в постель.
Самое обычное утро. Отец разбудил меня, но я упросил его дать мне еще пять минут и закрыл глаза. По радио передавали новости:
«Вчера вечером, накануне открытия Олимпийских игр в Сараеве, трасса для бобслея была опробована довольно своеобразным способом. Два совершеннолетних гражданина, Милен Родё Калем, проживающий в квартале Горица, в Сараеве, и Деян Митрович, сторож трассы и уроженец общины Пале, поспорили относительно скорости, на которой боб преодолевает ледяную трассу. Позже мужчины решили заключить следующее пари: за бутылку ракии Родё спустится по трассе на полиэтиленовом пакете. Ударили по рукам... И сказано — сделано...»
Игроки в кости обнаружили полумертвого Родё с обожженной кожей и доставили в больницу. С этого момента ни мой отец, ни полиция не должны были уже беспокоиться о скандале, устроенном техником, чемпионом Югославии среди радиолюбителей.
Когда мы пришли в городскую больницу навестить его, Родё, забинтованный с головы до ног и совершенно неподвижный, посмотрел на нас и с превеликим трудом спросил:
— Дружья мои... вам сто-то нузно?
Перевод с французского Марии Брусовани
