Текст: Александр Ярошенко
Фото предоставлено Ириной Емельяновой
Ирина Емельянова, дочь Ольги Ивинской, музы Бориса Пастернака, много лет живет в Париже. Но любит приезжать в заснеженную Россию. Вот ее откровенные мысли о гениальности и травле классика, арестах матери и собственной ссылке.
Моя смелая бабушка
Я очень хорошо помню День Победы, мы жили под Москвой, рядом был Дом инвалидов, инвалидов, войной калеченных безруких, безногих. Помню, что в маму был влюблен молодой мужчина, раненный под Сталинградом, он ходил в корсете, который напоминал ошейник. У него было ранение в позвоночник, он называл маму на английский манер - Люси. Писал стихи, которые посвящал ей.
На всю жизнь запомнила победный концерт в этом госпитале. Все в бинтах, на костылях, но такие веселые. Мама была главной артисткой - она читала Симонова «С тобой и без тебя». Во втором отделении она в шляпе с перьями падала в обморок, играя сцену из чеховского «Юбилея», - до сих пор осталось чувство полного восторга, что у меня такая красивая и талантливая мама…
Было ощущение, что все будет хорошо, и бабушка вернется из лагеря. Ее арестовали в 1941 году за анекдот о Сталине.
Анекдот она рассказала совершенно невинный. «Как вы относитесь к советской власти? - Как к своей жене. Немного люблю, немного боюсь, немного хочу другую…»
Еще бабушка, не будучи религиозным человеком, протестовала против разрушения в нашем переулке уникальной церкви в стиле нарышкинского барокко. По домам ходили жильцы и просили подписать письмо о том, что церковь мешает движению трамваев. Да, храм чуть выходил на мостовую, но это же был архитектурный шедевр, таких в Москве было всего четыре, по-моему…
И моя смелая бабушка не подписала это письмо. В то время это было равносильно подписанию себе приговора. Что и случилось. Ей вменяли, что она противилась генеральному плану застройки Москвы.
Бабушке дали шесть лет. Ее судили в июле 1941 года, к тому времени немец к Москве продвигался, Смоленск уже был оккупирован фашистами. Ее судили здоровые мужики, которым бы рыть окопы и защищать страну, а они водили под конвоем немолодую женщину, осужденную не понять за что.
Бабушка освободилась раньше, ее мама вывезла оттуда при смерти, с формулировкой «по болезни». Сидела она в местечке Сухо-Безводное Горьковской области. Вдумайтесь, какая сила в языке! Сухо-Безводное… От этих слов веет смертью.
Пейзаж в клеточку
У нас был такой «антисоветский» дедушка! Из семьи священника, который песенку про Сталина пел «Наш мучитель дорогой!». Вместо «учитель». Он был из семьи лишенцев…
Очень хорошо помню, как маму арестовывали. Это было 6 октября 1949 года, я вернулась из школы, смотрю, какие-то мужики в доме, все вверх ногами перевернуто.
Обязательный персонаж тех арестов - дворник в белом фартуке, их как свидетелей приглашали. Говорили, что дворники часто сходили с ума от концентрации увиденного горя.
Помню, как проверяли мой школьный портфель. Я училась в третьем классе.
В ту ночь до четырех утра никто не мог выйти из нашей квартиры. Тщательным образом описывали все вещи.
Помню, что я переживала, что меня заберут в детский дом, и я не успею решить школьные задачки. С большим трудом бабушке удалось уговорить их, чтобы нас не отправляли в детский дом, а оставили с ней.
Борис Леонидович Пастернак нас не оставил, он приносил деньги, на которые мы могли жить. Даже когда он лежал в больнице после инфаркта, он оттуда написал письмо, в котором просил принести нам тысячу рублей. Его просьба была исполнена.
Мой арест, мой Тайшет с Сибирью во мне не болит сегодня. Во-первых, это были уже не шаламовские лагеря, во-вторых, я была очень молоденькая.
Мне это все было скорей интересно, все-таки Сибирь посмотрели. Через решеточку, но все же. Когда я ее еще увижу?.. Мама это все называла «пейзаж в клеточку».
Тогда уже не было убийственных трудовых норм, разрешали посылки. И мне было очень интересно посмотреть на «политических», среди них были просто уникальные люди, умные, с фантастическим кругозором.
За что меня арестовали? Не знаю до сих пор. Думаю, что хотели «дать урок».
Мы с мамой в перестройку уже получили справку, что связь с заграницей, получение из-за рубежа гонораров за свои рукописи не являются преступлением.
Мы встречались с иностранцами, немецкие и итальянские корреспонденты боялись ездить в Переделкино к Пастернаку и приходили к нам. Итальянцы же взяли рукопись и вывезли роман из Союза. У меня жених был француз, вот моя главная вина.
Законную семью писателя они сразу как-то изолировали от общения с «ненадежным» миром, а мама была незаконная, поэтому больше походила на авантюристку.
Власти думали, что за нас никто не заступится, но они в этом ошиблись. Королева Бельгии, Джавахарлал Неру просили о нашем освобождении. И много других известных людей. Была целая толстая папка, полная писем в нашу защиту. Все просили помиловать двух несчастных женщин.
Московская интеллигенция собирала нам посылки, деньги, потому что у нас не было ни копейки. Меня лишили даже школьной стипендии.
Знаю, что давали деньги Булат Окуджава, Юнна Мориц, Евгений Евтушенко… Это кого я знаю, а скольких я не знаю?..
Травля по-братски
Пастернак очень страдал, что отказался от Нобелевской премии. Его сын считает, что это привело к смертельной болезни. Больше всего он страдал не из-за самого отказа от премии, а от травли, которая случилась. Ни одна писательская душа не выступила в его защиту. В лучшем случае, как писал Евтушенко, «мы удалялись в туалет, чтобы не голосовать».
Были в этой ситуации очень трогательные моменты. Простые люди клали в его почтовый ящик письма в конвертах без марок со словами поддержки.
Тональность писем была примерно такая: «Спасибо, что остались с нами».
Из семи смертных грехов самый страшный - зависть. Его же травили братья-писатели только из-за зависти.
Правда кое-кто травил из шкурничества, чтобы влиться в этот хор. Чтобы, упаси Господь, не лишили дачи или пайка.
Константин Федин, тогдашний председатель Союза писателей СССР, был соседом Бориса Леонидовича, на первый взгляд казался культурным человеком, он часто ходил на воскресные обеды к Пастернаку.
Я ужаснулась, когда прочитала часть архива ЦК КПСС от 1958 года, из которой следовало, что травлю Бориса Леонидовича организовали братья по перу, писатели. Федин накатал большущий донос, какой только грязью не облил гонимого соседа, писал, что советская власть настолько крепка и хороша, что ей «от этого романа никакого урона не было бы, и мы могли бы его опубликовать. Но это так художественно слабо, что нам будет стыдно перед миром…» Так он писал про роман «Доктор Живаго».
Талантливый Алексей Сурков, который написал знаменитые строки «Бьется в тесной печурке огонь». Он тоже был страшный гонитель и завистник Пастернака.
Понимаете, Борису Леонидовичу было слишком много всего отпущено, у него была колоссальная жизненная и творческая энергия.
Был период, когда он делал над собой усилия и старался принять советскую власть, найти в ней что-то свое… Но все обернулось настоящим террором тридцатых годов, жутким идеологическим удушьем.
Сегодня утверждения о рифме советской и несоветской кажутся маразмом, а тогда эти утверждения были реалиями. Люди тратили годы жизни на доказывания советской рифмы.
Потом этот сюр вылился в целые процессы. Пастернак не подписал письма в поддержку гонений и казни маршала Тухачевского. Он говорил: «Не я давал им жизни и не мне ими распоряжаться, это не контрамарки в театр подписывать…»
Зинаида Николаевна, его жена, была беременной и валялась у него в ногах, чтобы он подписал это письмо, которое подписали все литераторы, жившие с ними по соседству. Из страха, но подписали. А он нет.
Не в духе времени
Пастернак не верил в хрущевскую оттепель. Поэтому он отдал рукопись «Доктора Живаго» за границу, хотя ему говорили: мы напечатаем, чуть в сокращенном варианте, но напечатаем. Он говорил мне: «Нет, они не сделают этого».
Роман совсем не антисоветский, сейчас люди читают и понять не могут, что там антисоветского? Просто он был не в духе того времени. Он правильно сделал, что отдал, ему быстро понаприсылали отказы из всех альманахов и толстых журналов.
Роман в Советском Союзе напечатали только в 1988 году. На сорок лет позже зарубежного тиража.
В памяти осталась картина похорон Пастернака, их Ахматова назвала «победой, которая была окружена опергруппами…» Не было никаких объявлений о месте и времени его захоронения, но народу, пришедшего проститься, было очень много. Тысячи людей пришли, тысячи.
На подступах к кладбищу стояла милиция, которая как бы проверяла права, многие боялись, останавливали машины и не ехали дальше.
Хотя в сути своей они же не рисковали, культ личности уже был позади. На дворе стоял 1960 год. Но холуйство и страх выжечь очень трудно.
Хотя после окончания войны снова начались «мудрствования тридцатых годов», когда вышло постановление ЦК КПСС по Ахматовой и Зощенко, когда людей снова арестовывали просто так.
Так случилось с моим большим другом Ариадной Сергеевной Эфрон, дочерью Марины Ивановны Цветаевой.
У нас с ней был период, когда мы очень друг друга любили, в человеческом понимании этого слова. Но она никогда не была со мной до конца откровенна. Что-то в ней сидело, глубоко, очень глубоко и не просто жило, а болело. Она свое женское, материнское счастье принесла в жертву этой жуткой сталинской паутине. Но когда почитаешь ее письма, написанные вскоре после возвращения из Франции, то диву даешься. Например, она пишет в жутком 1937 году своим подругам: «Ой, как тут все люди улыбаются, с каким энтузиазмом работают!»
Она отсидела свои восемь лет, а в 1949 году, ее, как уже отсидевшую, отправили бессрочно в сибирскую ссылку, в печально известный Туруханск.
Цветаевские силы
Ее жизнь сложилась бесспорно трагически. Ариадна была сильным человеком, но судьба ей выпала не дай Бог. Цветаева сама словно напророчила своими стихами. В 1918 году она написала:
«Сивилла! Зачем моему
Ребенку — такая судьбина?
Ведь русская (!) доля — ему…
И век ей: Россия, рябина…»
Вот такая судьбина и досталась Ариадне.
Ее отец был агентом НКВД. Никуда от этого не денешься. У Ариадны есть записи, что отец должен получить Героя Советского Союза. Но вместо этого он был расстрелян. А она получила в первый раз восемь лет лагерей. Что она пережила, не дай Бог. Война, Коми, лесоповал….
А в 1949 году ее снова хватают и отправляют в бессрочную ссылку в Туруханск, где женщина-уполномоченная ей сказала: «Мы вас привезли на вымирание, велено работу вам не давать, жилья не предоставлять...»
Но она выжила, вернулась, занималась архивом матери.
Еще пример силы русского языка. У Ариадны тюремный адрес был: село Княжпогост.
Грустно мне об этом говорить, но она сохранила до конца своих дней какие-то иллюзии по поводу советского строя.
Она была замечательным человеком, очень добрым… Но жила в плену иллюзий.
Ариадна очень страдала, что ее мать покончила с собой. Она говорила, что о смерти Марины Цветаевой узнала спустя много месяцев - в лагере в Коми…
Говорила, что узнала эту страшную весть из письма тетки, сестры отца. Когда соседка ее по нарам узнала причину ее слез, то сказала ей: «А ты представляешь, какой там Союз писателей?» Показывая глазами на низкий потолок барака.
Ариадна вынесла горя не дай Бог никому. Смерть отца, матери, брата. Были у нее периоды, когда она жить вообще не хотела.
Но какие-то цветаевские силы у нее были, и она все-таки выжила в Туруханске. Она даже построила там домик маленький, правда, потом его Енисеем снесло.
В последние годы своей жизни Ариадна как-то по-особому закрылась, и мы с ней практически не общались.
У нее были плохие отношения с Анастасией Ивановной Цветаевой, сестрой матери. Плохие по разным причинам.
Анастасия же с Мариной много лет не виделись и не общались, что не мешало Анастасии подавать себя как самого большого эксперта в жизни Марины, комментировать ее отношения с сыном. Своего племянника она позволила назвать «чудовищем». О котором вообще ничего не знала. Ариадна очень болезненно к этому относилась.
Анастасия Ивановна написала книгу, а Ариадна резко возражала против всяких трактовок. Знаете, родственники редко находят общий язык в оценке своих заметных и талантливых родных. Так созданы люди.
Я в отличие от Ариадны на каких-то иллюзиях поставила крест, и стало легче жить. Не сразу, но легче.
Снег очень России идет
Я во Франции оказалась благодаря мужу-французу. Для меня очень важно, что у меня два паспорта, французский и российский, я в любое время могу поехать в Россию. Нет чувства сильной оторванности.
Честно скажу, сердце стучит сильнее, когда самолет приземляется в Москве. Я очень люблю русскую зиму, ведь, как писал Пастернак, «на свете нет тоски такой, что снег бы не вылечивал…»
Вообще снег очень идет России, люди с ним хорошеют и добреют.
Меня удивляет, что в Париже перестали выходить русские газеты. Я очень люблю Париж и Францию, она такая разная, разнообразная.
Но старая, милая Франция уходит. Я, когда приехала, рядом с моим домом трудился милый сапожник, который постоянно шутил и что-то болтал веселое и жизнеутверждающее.
Недалеко от меня работала замечательная парикмахерша, у которой был целый клуб, там собирались дамы и что-то обсуждали, чем-то делились. Были милые люди из Польши, которые продавали газеты, которые считали, что раз я из России, то должна знать идиш. Все это исчезло, теперь только видишь затылки людей, которые сидят у компьютеров и стучат.
«Из света в сумрак переход…»
Мама моя была поэтесса, она писала стихи. Но она говорила так: «Они меня не выражают…»
Они у нее часто были меланхоличными, какие-то вороны, какая-то мрачность… Но все-таки они по-женски очень легкие и открытые. Мама носила в себе поэтическое начало, она была наполнена стихами. В музыке она не разбиралась, в музеи не ходила, но поэзия жила в ней, и она была ею напитана. Она свою жизнь как-то подстраивала под стихи.
У нее есть очень пронзительные строчки, посвященные ее отношениям с Борисом Пастернаком.
«Играй во всю клавиатуру боли,
И совесть пусть тебя не укорит
За то, что я, совсем не зная роли,
Играю всех Джульетт и Маргарит…»
Поэзия подсказывала ей и в чем-то определяла ее жизнь. Она среди ночи могла читать стихи. Перед смертью меня попросила: «Погадай на Блоке…»
Я открыла томик Блока и прочитала первые попавшие на глаза строки. Они были очень грустными и правдивыми:
«Чем ночь прошедшая сияла,
Чем настоящая зовет,
Всё только - продолженье бала,
Из света в сумрак переход...»
Мама была влюблена в Блока, это был король ее поколения. Недаром же Ахматова назвала его «трагическим тенором эпохи».
Вы говорите про раздвоенность личной жизни Пастернака, между женой и моей мамой… Знаете, он не первый и не последний в этом сюжете..
Он не оставил Зинаиду Николаевну, потому что у него была травма от первого развода, как говорила про него та же Ахматова: «Он из тех людей, которые дважды разводиться не могут».
Он же оставил первую жену и сына, когда ушел к этой Зинаиде Николаевне. В его отношениях с мамой много чего было, он не без лицемерия делил свою жизнь, говоря, что самое лучшее и небесное — это с Ольгой, а все земное — с Зинаидой. Он был человеком быта, любил домашний порядок, соблюдал режим дня.
Борис Леонидович очень ценил в своей Зинаиде Николаевне гений очага. Она была очень советским человеком, у которого трудно было найти поддержку.
Мама охотно шла на эти треугольные отношения.
У мамы были мужчины до Пастернака, но ни одного после! Просто для нее любовь потеряла смысл.
«А ты мне дважды отворял темницу, но все ж меня не вывел из нее…», - писала она. Действительно, она же была дважды арестована.
Индейский вождь
Мама была богемной дамой. Количество животных и гостей в ее доме превосходило границы здравого смысла. Она такой была до последних своих дней, дверь ее квартирки никогда не запирали на замок. Просто толкаешь и входишь…
Кстати, Ариадна Эфрон говорила про Пастернака: «Он как индейский вождь увел за собой всех родственников на тот свет». Быстро умер его брат, рано ушел из жизни его младший сын, да и Зинаида Николаевна долго не зажилась.
В Переделкино его могила быстро окружилась холмиками родственников.
Является ли мама прототипом Лары в романе «Доктор Живаго»?
Он сам говорил, что там разные его опыты его сошлись. Вторая часть романа интересней, он ее писал, когда познакомился с мамой.
Маму в романе узнаю. Безалаберность, бесшабашность, жалостливость Лары - это все мама.
И судьба ее была предсказана в этом романе. «Однажды Лариса Федоровна ушла из дому и больше не возвращалась. Видимо, ее арестовали в те дни на улице и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера». Это все написано с мамы.
По счастью, это пророчество не до конца исполнилось, она не пропала и вернулась домой после смерти Сталина. И прожила на белом свете больше восьмидесяти лет.
ИЗ БИОГРАФИИ
Ирина Емельянова, автор книг «Легенды Потаповского переулка» и «Пастернак и Ивинская», ей принадлежат воспоминания об Ариадне Эфрон и Варламе Шаламове. В 1960 году была вместе с матерью осуждена на три года «за контрабанду валюты», С 1985 года живет во Франции, преподавала русский язык в Сорбонне. Ее мужем был поэт, эссеист Вадим Козовой.
Читать по теме:
