Текст и подбор иллюстраций: Андрей Мягков
Когда Гутенберг модернизировал – по самой занимательной версии – винный пресс и вслед за китайскими умельцами переизобрел подвижные литеры, тем самым приведя книгопечатание в надлежащий вид, он о многом не догадывался. Например, что приблизил наступление Ренессанса и что через каких-нибудь пять с хвостиком веков в нью-йоркской типографии отпечатают руководство для тех, кто хочет выследить птицу, нагадившую на лобовое стекло их новенького минивэна.
Странных, оригинальных и просто «ну и ну» книг за то время, что человечество занимается оттиском букв на бумаге, накопилось столько, что глаза разбегаются. Некоторые из них никакого отношения к изобретению Гуттенберга не имеют: одни – потому что рукописные, другие – потому что книгами их назвать можно, но лучше не называть. Вот и мы не будем. И решительно оставим за бортом как книги-часы, книги-светильники и книги-фильтры для воды, так и отраду антикваров – рукодельные шедевры родом из XV века, а иначе утонем. То есть ограничим исследовательский интерес экспонатами, которые более-менее тиражировались (или имеют на это все шансы), которые можно читать и которые – каждый в силу своей оригинальности – стараются нести доброе, вечное или хотя бы не совсем бесполезное.
Начнем с наименее вычурных образцов, измывающихся не над формой, но над содержанием. Хотя с точки зрения литературоведения – именно над формой роман Итало Кальвино «Если однажды зимней ночью путник...» измывается с особым тщанием – к читателю с ходу по-свойски обращаются на «ты», и это даже не цветочки. Дальше выясняется, что этот Читатель не совсем-то и ты, что книгу Читателю – да и тебе – подсунули бракованную, и оба вы – каждый в своем смысле – держите в руках не роман Итало Кальвино «Если однажды зимней ночью путник...». Тот Читатель, который литературный персонаж, уж точно: его экземпляр состоит из одной толкьо сброшюрованной несколько раз первой тетрадки - тридцати двух страниц некоего поляка Тазио Базакбала, которые обрываются как раз там, где экспозиция готова была разродиться чем-то захватывающим. Разочарованный книгочей топает в магазин, где не только заменяет неполноценное псевдоиздание Кальвино на роман Базакбала, но и знакомится с Читательницей, у которой такие же проблемы. Свежеприобретенная книга, впрочем, тоже оказывается бракованной и оперирует явно не польскими топонимами, отчего Читатель – уже под ручку с Читательницей – отправляется на поиски полноценных текстов, но находит лишь зачины новых романов – каждый из которых то ли имитирует, то ли пародирует какой-либо жанр – и все глубже погружается в омут интертекстуальности. В свою очередь, мы, как читатели, с присвистыванием в этой интертекстуальности плещемся.
«… путник» – если и не вершина постмодернизма, то один из соседних пиков, вид с которого открывается ничуть не менее живописный, и картографией представшей взору местности можно заниматься не один десяток страниц. Здесь, например, структура текста в тексте донельзя заморочена и сама в себе порождает уйму мистификаций, которые выскакивают одна из другой, как матрешка из матрешки. А еще всамделишный читатель тут заодно с автором оказывается в очень шатком положении между внероманной «реальностью» и романным «вымыслом». Лучше уж завязать с Кальвино, пока совсем не запутались, и рассказать про его дочернее предприятие в России.
Макс Фрай – сам по себе автор-мистификация, за поддержание жизни в котором до определенного момента отвечали два разнополых человека, и потому не стоит удивляться, что его «Идеальный роман» никакой на самом деле не роман. «Иной раз достаточно одного названия – и мне уже не терпится прочесть книгу, которой, может, и вовсе не существует. Или завязки, первых фраз... Короче говоря, чтобы включить свое воображение, мне нужно еще меньше, чем вам: предвкушение чтения», – писал Кальвино в своем упомянутом выше magnum opus, но сам на такую выходку в полной мере не решился. А вот Фрай через двадцать лет после опрометчивых строк итальянца взял(а) да и составил(а) «роман» из названий и последних абзацев несуществующих, разумеется, произведений.
Получившийся справочник несостоявшихся историй без начала, но с концом, в алфавитном порядке и с ернической ухмылкой проходится по двадцати трем жанрам – от авантюрного романа до юмористической прозы. Добродушное подтрунивание над расхожими литературными формулами и разминка для воображения – на большее текст не претендует, и при соответствующем подходе удовольствие пусть не гарантировано, но более чем вероятно. А в предисловии вам даже объяснят, почему большую часть книги занимают детективы и женские романы: именно их, по мнению книготорговцев, почтенная публика потребляет с особым аппетитом – а кто такой писатель, чтобы идти против требований пустых читательских желудков.
Кого-кого, а итальянского архитектора и художника Луиджи Серафини в потакании чьим-либо вкусам не обвинишь – его «Codex Seraphinianus» и прочитать-то как следует не выйдет. Дело в том, что это иллюстрированная энциклопедия несуществующего – или усердно прячущегося за пределами ойкумены – мира, написанная на неизвестном языке с помощью неопознанного алфавита – этакий манускрипт Войнича в современной обработке. Все, что здесь поддается переводу на общечеловеческий – акроним «Seraphinianus» из названия; на русском это звучит как «Странные и необычные представления животных, растений и адских воплощений нормальных вещей из глубин сознания натуралиста/антинатуралиста Луиджи Серафини». Ну и отсылку к фамилии автора и сопутствующие ей смыслы, конечно, тяжело не заметить.
В остальном анализ кодекса упирается в просмотр иллюстраций, и это стопроцентное наслаждение – Серафини, по собственному признанию, вдохновлялся Босхом и графикой Эшера, так что визуальная составляющая энциклопедии не лишена остроумной сюрреалистичной безуминки. Скажем, одна из самых часто перепечатываемых иллюстраций покадрово демонстрирует, как занимающаяся сексом в «миссионерской позе» парочка превращается в крокодила. Так сказать, в назидание тем, кто ленится разнообразить свою интимную жизнь сменой позиций. А ведь подобная изобретательность здесь на каждой странице – причудливая флора, не менее причудливая фауна, невнятного назначения техника и архитектура, непонятного содержания обряды и научные выкладки… Многие образы, впрочем, настойчиво отсылают к действительности: люди-мусорные мешки, в неопознанном религиозном брожении склонившиеся на свалке у опушки мегаполиса – это почти что социальная критика.
Сконструированный Серафини в мельчайших подробностях мир пытались разгадать и с помощью сопроводительного текста, мимикрирующего под рукописный – он стал предметом изучения самой что ни на есть академической лингвистики. Ученые даже расшифровали систему счисления, использованную для нумерации страниц, но затем автор заявил, что никаких смыслов не прятал, а единственное назначение придуманного алфавита – передать «читателю» ощущения, которые испытывает маленький ребенок, разглядывая тома в родительской библиотеке. Поэтому, кстати, принципиально важно, что том огромен и тяжел – именно так «ложится в руку» маленькому ребенку обычная книга.
Интерес к «Кодексу» проявляли и служители иных муз: свое восхищение автору выказывал Федерико Феллини, Ролан Барт планировал, но не успел дополнить энциклопедию собственным предисловием, а Кальвино, без которого сегодня никуда, по своему обыкновению напутствовал: «Нет иного значения этой книги, нежели то, которым наделяет ее изобретательный читатель».
