Текст: Арсений Замостьянов
Пасхальные стихи, которые в весенние дни заполняли газетные полосы во время оно, конечно, звучали благонамеренно и даже душевно, но, как правило, мало чем отличались от рифмованных пожеланий, которые публикуют в открытках. Обязательность высказывания «на случай» портит стихотворцев, сразу получается череда общих мест.
Особенно грешили этим детские журналы. Вот Яков Полонский - автор нескольких крылатых стихотворений - явно пересластил с самого начала:
- Весть, что люди стали мучить Бога,
- К нам на север принесли грачи…
И закончил так, чтобы не удивить подготовленного читателя:
- Третья весть была необычайна:
- Бог воскрес, и смерть побеждена!!
- Эту весть победную примчала
- Богом воскрешенная весна… —
- И кругом луга зазеленели,
- И теплом дохнула грудь земли,
- И, внимая трелям соловьиным,
- Ландыши и розы зацвели.
Полонский - сильный поэт, с неожиданными мотивами и четкостью мысли. Но, увы, он считал, что для детей следует писать «как для взрослых, только хуже». Таких риторических, предсказуемых в каждой строке пасхальных стихотворений появлялась немало. Неофициальное, негазетное переживание праздника пробивалось редко.
Пожалуй, лучшие образцы духовной лирики в русской поэзии созданы до середины XIX века, до заката Фёдора Глинки - главного долгожителя русской литературы (поэт, богослов, адъютант генерала Милорадовича прожил почти 94 года - по тем временам возраст мафусаилов). Но духовная лирика - не означает «пасхальная». Праздники вдохновляли поэтов реже, чем «хождения по мукам». Вот пасхальный гимн в ломоносовском духе создаёт Кюхельбекер:
- Душа моя, ликуй и пой,
- Наследница небес:
- Христос воскрес,
- Спаситель твой
- Воистину воскрес!
Для пушкинского времени это звучало слишком «в лоб», и все-таки стихотворение примечательное - одно из немногих в этом духе.
У Тредиаковского, Ломоносова, Державина лучшие стихи - с христианскими мотивами. В них гораздо больше внутренней свободы и меньше заданности, чем в батальных одах, да и чем в анакреонтике. Но о Светлом Воскресении они - перелагатели Давидовых псалмов! - почти не писали. И в позднейшие времена трагедия Страстной недели отзывалась в словесности чаще, чем сам светлый апофеоз церковного календаря.
У Диккенса имеется «Рождественская песнь в прозе». Чем-то эта английская повесть задела Алексея Хомякова - и он переложил ее не только на русский язык, но и в православный контекст. И - внимание! - Рождество Хомяков заменил Светлым Воскресеньем, чем еще раз доказал: в католическом (и протестантском) мире праздник праздников - это Рождество, а в православном - Светлое Воскресенье. Это практически единственный опыт Хомякова - поэта, публициста, историка - в художественной прозе, и хотя бы поэтому он заслуживает внимания.
Непросто пробиваться сквозь хомяковскую прозу, но дух Светлого там ощущается:
Дай-то Бог, чтобы и про каждого из нас мог всякий тоже сказать, что сумеем и мы сделать из каждого Божьего дня Светлое Воскресенье каждому последнему из наших страждущих братий - когда нас только ни призовет к нему его строгая нужда. Помните, дал же когда-то такое обещанье в своем добродетельном порыве Скруг своему Духу будущего и, как слышно, по мере сил и возможности сдержал слово. Да обещает то же и каждый из нас тому душевному ангелу-хранителю, которого он избрал для своего будущего! И да благословит нас на такой подвиг всей жизни Господь наш, всех нас и каждого, большого и малого».
Поиски русского Диккенса вообще-то шли мучительно. А Хомяков, можно предположить, не стремился к прилежному переложению. Он искал в английском сюжете свое: важен толчок, после которого философ сможет развивать собственную концепцию православного братства.
Не менее экзальтированно писал о Светлом Воскресении Гоголь - в пестрых «Выбранных местах из переписки с друзьями», которые, конечно, читал и Хомяков. Но гоголевская волна захватывает, он взлетает, вспоминая на чужбине о русском празднике:
Ему вдруг представятся — эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает в один гул, это восклицанье «Христос Воскрес!», которое заменяет в этот день все другие приветствия, это поцелуй, который только раздается у нас, — и он готов почти воскликнуть: «Только в одной России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!» Разумеется, все это мечта; она исчезнет вдруг, как только он перенесется на самом деле в Россию или даже только припомнит, что день этот есть день какой-то полусонной беготни и суеты, пустых визитов, умышленных незаставаний друг друга наместо радостных встреч, — если ж и встреч, то основанных на самых корыстных расчетах; что честолюбие кипит у нас в этот день еще больше, чем во все другие, и говорят не о Воскресенье Христа, но о том, кому какая награда выйдет и кто что получит; что даже и сам народ, о котором идет слава, будто он больше всех радуется, уже пьяный попадается на улицах, едва только успела кончиться торжественная обедня, и не успела еще заря осветить земли.
Вот такие куски поэтичной прозы в старой школе учили наизусть. Гоголь здесь готов превзойти полет своих лирических отступлений из «Мёртвых душ». Ежегодно в пасхальные дни православные порталы и журналы публикуют это гоголевское эссе.
Пожалуй, главное событие русской литературы, связанное с Пасхой, произошло в Молдавии, где отбывал ссылку Пушкин. «Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в Светлое Воскресение выпускать на волю птичку? вот вам стихи на это», - писал Пушкин Гнедичу из Кишинева, посылая ему новые стихи. Традиция эта не везде была связана именно со Светлым. Более распространен другой повод из церковного календаря, вошедший в поговорку: «Благовещенье - птиц на волю отпущенье». Благовещенье - предчувствие пасхального воскресенья. Но в Петербурге было заведено отпускать птиц именно на Пасху: «В Страстную неделю и в неделю Светлого Воскресения разносят птичек в клетках, как-то: жаворонков, синиц, подорожников и продают их, с условием на выпуск», - пишет Терещенко, исследователь русских народных традиций.
Об этом поэтическом турнире мы знаем из рассказа - понятно, чьего брата. Лев Пушкин приятельствовал с Фёдором Туманским. Неизвестно, в какой день они ударили по рукам и когда каждый из них написал свое восьмистишие: датировка (в особенности в случае с Туманским) вызывает споры. Как бы там ни было, три молодых стихотворца - Дельвиг, Пушкин и Туманский - задумали соревнование. Написать экспромтом по восьмистишию на заданную тему.
Приближалась Пасха - и припомнился тот самый обычай. Задали и размер - четырехстопный ямб. Когда-то Ломоносов, Тредиаковский и Сумароков поспорили - кто лучше переложит Давидов псалом. Но они враждовали, всерьез боролись за первенство в русской словесности, а Пушкин со товарищи зла друг на дружку не держали. У Дельвига, как обычно, получилось нечто, издалека напоминающее перевод из античной классики. И за рифмой он следил недостаточно усердно:
- Во имя Делии прекрасной,
- Во имя пламенной любви,
- Тебе, летунье сладкогласной,
- Дарю свободу я. — Лети!
Другой участник соревнования - малороссийский аристократ Фёдор Антонович Туманский сделал завидную дипломатическую карьеру, а в литературных делах оставался скромником. Наверное, уставал от интриг политических - и свои поэтические досуги ограждал от борьбы честолюбий. Стихов от него осталось немного: они показывают душу искренне, даже наивно верующего человека. Редкость для дипломата! Иногда его путают с двоюродным братом - Василием Туманским, поэтом более плодовитым, которого упоминает Пушкин в «Путешествии Онегина»:
- Одессу звучными стихами
- Наш друг Туманский описал,
- Но он пристрастными глазами
- В то время на нее взирал.
Но сейчас речь о другом Туманском - Фёдоре. Вот его "заявка на победу":
- Вчера я растворил темницу
- Воздушной пленницы моей:
- Я рощам возвратил певицу,
- Я возвратил свободу ей.
- Она исчезла, утопая
- В сияньи голубого дня,
- И так запела, улетая,
- Как бы молилась за меня…
В 1864-м К.Д. Ушинский включил это стихотворение Туманского в свое «Родное слово» - и с тех пор полвека без него не обходилась ни одна хрестоматия. Туманского прославляли как автора одного, но гениального стихотворения. Признавали, что он одержал верх над Пушкиным. В его «Птичке» нет заданности, но многие замечали в ней чистоту и восторг искренней молитвы. Особенно во второй - ключевой - строфе. Всего-то четыре строчки, а характер автора ощущается. Это и восхищало добродушных читателей старинных хрестоматий. У Пушкина находили личностный, слишком злободневный мотив, намеки на ссылку, на несвободу:
- В чужбине свято наблюдаю
- Родной обычай старины:
- На волю птичку выпускаю
- При светлом празднике весны.
- Я стал доступен утешенью;
- За что на Бога мне роптать,
- Когда хоть одному творенью
- Я мог свободу даровать!
Это волновало, но и воспринималась как «злоба дня», от которой отрешился Туманский в своем чистом восторге.
И все-таки из всех стихотворений «конкурса» крылатой стала лишь одна энергичная пушкинская строчка - «На волю птичку выпускаю», хотя на стихи Туманского написано несколько сравнительно известных романсов.
Три восьмистишия того состязания и впрямь похожи. И не столь важно, что нет точной датировки их написания. Главное, что они (особенно - стихотворения Пушкина и Туманского) - лучшее, что написано о Пасхе русскими поэтами. Хоть каждый год цитируй.
С годами литературная Россия отдалялась от России церковной. Разные пророки, разные ритмы жизни, да и вообще их многое разъединяло. И Пасха присутствовала в стихах как очаровательный обряд старины, как отдаленный шум гимназических воспоминаний.
Для Михаила Кузмина праздник Воскресения - возвращение в родной дом, в детство с его запахами и ощущениями, а главное - с открытиями. Это обыкновенное дело для Серебряного века, похожие мотивы встречаем, например, у К. Бальмонта. Во взрослом мире места традиционным церковным праздникам почти не находилось - там притягательнее были теософские эксперименты. В поэтических воспоминаниях и стилизациях Кузмин иногда сбивался на хрестоматийный, альбомный тон:
- Ведь зима, весна и лето,
- Пасха, пост и Рождество,
- Если сможешь вникнуть в это,
- В капле малой - Божество.
Иван Бунин, как известно, тоже в церкви был редким гостем. И к пасхальной теме его подтолкнула, скорее всего, склонность к классическому покрою стиха, к консервативному описательному стилю (который был чужд молодым поклонникам декадентской поэзии, зато приносил Бунину Пушкинские премии). В его стихах о Христовом Воскресении - почти нет евангельского чуда, зато оживают картины среднерусской природы. Всё осязаемо:
- Еще чернеют чащи бора;
- Еще в тени его сырой,
- Как зеркала, стоят озера
- И дышат свежестью ночной.
После 1917-го поэты то и дело воспевали Пасху демонстративно. Тут прочитывается полемика с богоборческой реальностью. Нередко это происходило в эмиграции, а на Родине властвовала антирелигиозная пропаганда, которую тоже можно было бы проиллюстрировать стихами (да хоть «евангелиста Демьяна»!), но в праздничный день - не стоит. Шедевры не рождались - получалось нечто отчасти ностальгическое, отчасти фельетонное. На глубокое погружение в православную традицию решились немногие, но праздники будили воображение как память об ушедшей России. Как и у Кузмина, отзывалась детская память о запахе кулича:
- Гиацинтами пахло в столовой,
- Ветчиной, куличом и мадерой,
- Пахло вешнею Пасхой Христовой,
- Православною русскою верой.
- Пахло солнцем, оконною краской
- И лимоном от женского тела,
- Вдохновенно-весёлою Пасхой,
- Что вокруг колокольно гудела.
Пожалуй, лучшая строфа пасхального воспоминания - о Петербурге, по которому Северянин тосковал десятилетиями. Этот город он действительно знал и помнил:
- И у памятника Николая
- Перед самой Большою Морскою,
- Где была из торцов мостовая,
- Просмолённою пахло доскою.
- И - откровенно "газетный» финал:
- Пусть нелепо, смешно, глуповато
- Было в годы мои молодые,
- Но зато было сердце объято
- Тем, что свойственно только России! -
Получилось инерционно, некоторые строки воспринимаются как пародия. Это Игорь Северянин, обживавшийся в свободной Эстонии. Натура увлекающаяся, он, как никто другой, умел себя переубедить. Он пробовал себя и в роли разрушителя старого мира, и в роли консерватора. О петербургской Пасхе он скучает, как об «икре и водке» - слишком бойко и публицистично. Ему легко давались импровизации на любую тему - стоило только немного увлечься.
Советские поэты о Пасхе вспоминали нечасто. И тоже скорее в "этнографическом" ключе, как ранний Вознесенский:
- Ты с теткой живешь. Она учит канцоны.
- Чихает и носит мужские кальсоны.
- Как мы ненавидим проклятую ведьму!...
- Мы дружим с овином, как с добрым медведем.
- Он греет нас, будто ладошки запазухой.
- И пасекой пахнет.
- А в Суздале — Пасха!
- А в Суздале сутолока, смех, воронье,
- Ты в щеки мне шепчешь про детство твое.
- То сельское детство, где солнце и кони,
- И соты сияют, как будто иконы.
- Тот отблеск медовый на косах твоих...
- В России живу — меж снегов и святых!
Возможно, поэтому так поражали воображения живаговские стихи Пастернака:
- Я в гроб сойду и в третий день восстану,
- И, как сплавляют по реке плоты,
- Ко мне на суд, как баржи каравана,
- Столетья поплывут из темноты…
Эти строки действительно стали событиям, по крайней мере, поэты отнеслись к ним очень серьезно и не избежали подражаний. И все-таки первое, что вспоминается нам в канун Светлого - «Птичка» «При светлом празднике весны…».