Изображение: фрагмент картины художника Юрия Пименова "Лирическое новоселье"
Юлия Сиренко, г. Москва
Девичник затянулся далеко за полночь. Настасья, будущая жена, желая быть бодрой и отдохнувшей на собственной свадьбе, давно отправилась спать; мы же, подружки невесты, не обремененные перед завтрашним днем ничем, кроме облачения в платья ультрамодного мятного цвета, собрались на кухне у Веры — потрепаться о своем, о девичьем.
К середине ночи заговорили о первой любви.
Раскрасневшиеся девчонки наперебой рассказывали о своих юношеских удачах и неудачах, хохотали и подтрунивали друг над другом, цитировали на память собственные поэтические попытки и соревновались в рифмованных когда-то банальностях вроде «твоя любовь мне выпила всю кровь»…
— А ты? — четыре разноцветные пары внимательных глаз впились в меня.
«Я?» — мысленно переспросила я и задумалась. А в самом деле, какой была моя первая любовь?
Может быть, она случилась в последних классах школы, когда я, серая мышь-отличница, стремясь угнаться за более популярными одноклассницами, наоставляла анкет на сайтах знакомств и даже познакомилась там с молодым человеком, абитуриентом Первого меда?
Кажется, я (то ли в шутку, то ли всерьез) даже записала его в телефоне «Единепов» — сокращенно от «единственный и неповторимый»
— и томно, изображая из себя femme fatale, закатывала глаза перед девичьими стайками на школьных переменках: «Ох уж эта любовь, амур-тужур… Фи!» Впрочем, наше общение с Единеповым не продлилось и нескольких месяцев.
А может быть, первая любовь — это встреча с парнем из параллельной группы в университете? Я до сих пор помню слова песен, под которые мы катались на свободных от пробок подмосковных трассах, и захлестывающие эмоции после концертов зарубежных групп, на которые мы ходили, а потом делились друг другу в уши, слегка оглохшие от живого панк-рока, своими впечатлениями. Помню и совместные студенческие проекты, которые закончились полным крахом — как и наши отношения.
Или это моя влюбленность в актера, по которому я сходила с ума, вырезая его фотографии из журналов? Кажется, я даже сочиняла стихи, вовсю подражая Ахматовой, и хотя до «Я туфлю с левой ноги / На правую ногу надела», гордо озвученного одной из учениц Гумилева, мои творческие чаяния, к счастью, не дошли, до пожелания, чтоб «выраженьем моих глаз осталась боль, меня точила» я все-таки додумалась. Ну, зато есть над чем посмеяться.
Или…?
— Моя первая любовь, — медленно сказала я, — случилась в начальной школе. Его звали Саша, он жил в соседнем подъезде и учился в моем классе. Он был хулиганом и сорвиголовой, грозой начальной и даже, наверное, средней школы, но учителя прощали ему многие выходки: «Что вы хотите, у мальчика нет родителей», — разводили они руками и вызывали в школу бабушку Антонину Ивановну. Ее, правда, никто из нас не звал по имени-отчеству — то ли не могли запомнить, то ли язык не поворачивался к ней так обратиться, потому что она была живым воплощением той самой мифической русской babushka — одновременно строгой и ласковой, с неизменным платочком на голове и морщинами вокруг рта, домашними плюшками (то есть «пряником») в одной руке и ремнем («кнутом») в другой. Для всех нас она была просто «Сашина бабушка». Я помню, как после школы мы всем классом выходили гулять на стадион возле дома, а через полчаса после начала прогулки из окна шестого этажа до нас доносился строгий и четкий голос: «Са-ша! До-мой! Са-ша!». Мы делали вид, что не слышим ее, и голос постепенно набирал силу, разносился по всему стадиону и приобретал более строгие интонации: «СА-ША!!» И когда он заполнял собой все пространство вокруг нас, Саша собирался, пожимал всем руки и бежал на зов, а вслед за ним расходились по домам и мы.
Его никто не понимал.
Он был рыжий, синеглазый и конопатый, прямо как в детской песне-дразнилке про дедушку и лопату. Он всегда сам напевал эту песню, не оставляя нам ни малейшего шанса поддразнить его,
и постоянно улыбался, даже когда наша учительница, не терпевшая расхлябанности, ставила ему двойки. Кажется, он мечтал стать футболистом или просто спортсменом, неважно каким, — этих деталей я уже не помню. Зато я помню, как на одном из уроков, усердно записывая объяснения учителя, мы с ним синхронно подняли головы от тетрадей и, видимо, отчаявшись бороться со вторым ухом, из которого мгновенно вылетал новый материал, безнадежно повернули головы в сторону соседа: он налево, я — направо. И, заметив эту синхронность, будто бы поняв друг друга без слов, улыбнулись: он мне, я — ему.
Мы не стали общаться чаще, просто
с этого момента у нас появился маленький ритуал: на каждом уроке оторваться от тетрадки и обязательно улыбнуться друг другу.
А еще, когда он шел домой с прогулки, мы с подружкой шли вместе с ним: она в третий подъезд, я — в четвертый, он, проводив меня и придержав дверь подъезда, — в свой пятый. Я помогала ему с упражнениями по русскому языку, он угощал меня бабушкиными пирожками. И всё.
Однажды я осталась с другими ребятами на продлёнку. Меня ужасно манило это странное слово — «продлё-о-онка», почему-то ассоциировавшееся в моей уже тогда гедонистической голове со «сгущёнкой» и одновременно шоколадкой «Алёнка», и мне до дрожи в коленках хотелось узнать, чем занимаются мои друзья, которых не забирают из школы сразу же по окончании уроков. И мне повезло: родители, пожав плечами, сказали: «Ну, как хочешь».
В тот день Саша тоже остался на продленку. Нас покормили, потом учительница усадила нас делать домашнее задание и, строго-настрого наказав никуда не уходить из класса, вышла. Коллективный разум одолел умножение в столбик в считаные секунды, и мы начали играть во всевозможные игры — сначала в «колечко», потом, когда «колечко» надоело, в «салки», за ними — в «прятки»… Во время пряток Саша заговорщически подмигнул мне, взял за руку и шепнул: «Пойдем!» Я послушно последовала за ним в коридор, умирая от страха и одновременно восторга от своей смелости — как же, я! вышла из класса!! хотя это было запрещено!!!
Мы, все так же держась за руки, спрятались за дверью в школьный туалет и замерли. Где-то в коридоре раздавались голоса звавших нас одноклассников, а мы, давясь от смеха, прижимались друг к другу, стараясь не выдать себя.
«Я тебя люблю», — вдруг шепнул мне Саша. Я посмотрела на него, не понимая, что значат эти слова и что он хочет ими сказать, а он, глядя мне в глаза, вдруг быстро наклонился и клюнул меня в щеку.
И в этот момент я вдруг перестала слышать голоса одноклассников, и замечать трещины краски на двери, за которой мы прятались, и бояться, что нас вот-вот найдет учительница и накажет за непослушание… И тогда я сказала: «Я тоже тебя люблю».
— А потом? — спросила Вера.
— А потом наступило лето и мы разъехались на каникулы. Осенью он в школе уже не появился, а еще через несколько месяцев я услышала — не знаю только, правда это или нет, — что они с бабушкой погибли на даче, не сумели выбраться из пожара.
Я замолчала и поднялась из-за стола — заварить чай и заодно разрядить обстановку, слегка ошарашенную окончанием моей истории. Девчонки примолкли, да и я тоже погрузилась в свои мысли: для чего я рассказала им эту историю тридцатилетней давности? Все ли было так, как я рассказала, или я что-то все-таки приукрасила? Нет, я точно помню его синие глаза, и облупившуюся краску ныне ультрамодного мятного цвета на двери — нашем укрытии, и холод его пальцев, сжимающих мою руку, и тембр голоса Антонины Ивановны с ее неизменным «Са-ша!», и огонь, которым вспыхнула моя щека в месте его поцелуя...
Так, может, первая любовь — это и есть память? Только — о нем, а не отражении себя в нем?
…за окном загоралась заря. Впереди нас ждал праздник жизни.
