Текст: Анна Матвеева
Фото из архива автора
Новый, «циркумполярный» роман петербургского прозаика Александра Етоева «Я буду всегда с тобой» критика (а точнее то, что от неё осталось) приняла более чем просто благосклонно. Теперь — слово за читателями! А на тот случай, если у читателя возникнут вопросы к автору, Анна Матвеева поговорила с Александром Етоевым непосредственно после прочтения книги.
Роман у тебя получился поразительный. Временами читателю становится смешно, временами - жутко, очень часто - так мерзко, что не хочется дальше читать. Я помню другие твои сочинения, все они очень даже хороши, но это стоит наособицу - как будто бы ты вдруг резко отбросил в сторону все свои прошлые достижения и начал с нуля. Как тебе это удалось и не было ли соблазна опубликовать «Я буду…» под псевдонимом?
Александр Етоев: Я это свое последнее сочинение не очень-то понимаю сам. Если честно, боюсь его перечитывать. Мне кажется, много в нем чего не хватает, много недотянуто, много лишнего. Концовку некоторые ругают: мол, провалил (здесь я с этими некоторыми не согласен, потому что намеренно — и резко — перенес сюжет из мира реального в мир иной, в мир, о котором я написал в эпиграфе. Впрочем, эпиграфы читатели обычно не замечают).
Насчет связки «жутко-смешно» — правильно. Мне в литературе (возможно, и в жизни) очень нравится то, что в литературоведческом мире зовется «оксюморон», то есть сопоставление несопоставимого, или — примирение непримиримого. Мастерами этого были Андрей Платонов, Михаил Зощенко, отчасти Юрий Олеша, на Западе — Трумен Капоте («Голоса травы»). Только, упаси Господи, не подумай, что эти примеры я привожу затем, чтобы себя любимого вставить в сей славный литературный ряд.
Насчет мерзко — возможно. Я так понимаю, что ты про сцену соблазнения замполитовой женой старшины Ведерникова, сцену с Машенькой в поезде, сценой с ее допросом и так далее. Я не люблю натурализм. Но здесь это как-то само попёрло, показалось мне, что нельзя без этого, персонажи сами напрашивались, чтобы автор им такое позволил.
«Наособицу» и «достижения»... Второго слова не понимаю. Что есть «достижение»? В спорте это понятно. Прыгнул сегодня на три сантиметра выше в длину, чем вчера. А в литературе? Чего я достиг — не знаю. Два романа, с десяток повестей, рассказы, статьи и эссе о литературе... Я вообще стараюсь не ограничивать себя в темах. Детские книжки сменяются у меня взрослыми, потом мне интересно писать о Зощенко или Радии Погодине. Вот такой ребус-разброс. Поэтому твое «наособицу» вполне вписывается в литературную картину моего мира. Мне интересно в литературе быть разным. Возможно, назло себе и читателю. И псевдонимов я не использую. А зачем?..
Когда мы с тобой говорили об этом, тогда ещё ненаписанном романе, я высказывала мнение, что надо бы съездить в Салехард, коли уж там происходит действие книги, а ты сказал, что надо бы, но вряд ли получится. В Салехарде ты так и не был, но описания тундры, северных пейзажей и всего вот этого, выглядят более чем просто убедительно - временами я картинки видела вместо слов. Получается, что писателю совсем не обязательно бывать в тех местах, о которых он пишет - достаточно посидеть в архивах, посмотреть пару фильмов… Как ты считаешь?
Александр Етоев: Да, я с радостью побывал бы в местах, о которых хочу писать. Но ведь — дела житейские, материальные, но ведь семья, работа... Поэтому и приходится использовать то, что находишь по ходу дела. Слава великому Интернету! В нем есть старые фотографии Салехарда, Дом ненца, где происходит часть действия моего романа, тысячи видов тундры. И эти факты плюс воображение, плюс фантазия дают в результате то, о чем ты так лестно для меня выразилась. Я могу привести много литературных примеров, когда писатель, нигде в жизни не побывавший, описывает мир, где он не был, убедительнее, чем очевидец. Ты и сама знаешь эти примеры. Но лучше бы, конечно, все увидеть глазами, да.
Как тебя вообще вынесло к циркумполярной теме?
Александр Етоев: В 2005 году мы с семьей и друзьями отдыхали на Черном море в поселке Головинка, это в трех-четырех остановках электрички от Туапсе. Снимали комнату у хозяина, Вениамина Петровича Зиброва, который бóльшую часть жизни заведовал охотхозяйством на Крайнем Севере — Диксон, Омская губа и так далее. На ту пору, когда мы у него квартировали, ему было под восемьдесят, и, уже переселившись на юг, он стал писать мемуары о своей жизни. Это были семь тетрадей формата бухгалтерской книги. Узнав, что я литературный редактор и работаю в книжном издательстве, Вениамин Петрович дал все это мне почитать, видимо надеясь на публикацию. Я успел осилить лишь одну книгу. И вот там-то, в этих его записях, я наткнулся на интересный факт. Оказывается, в годы войны группа ненцев подняла восстание против советской власти. И что вооружила их немецкая подводная лодка, а в планах восставших было взять Салехард. Но все они были уничтожены. Я тогда подумал: хороший материал для романа. Ну и где-то лет через пять вспомнил эту историю и стал потихонечку собирать материал. Результат ты видишь сама. Кстати, как позже выяснилось, и это есть у меня в романе, история с восстанием была во многом высосана из пальца тогдашними энкавэдэшниками и эмгэбэшниками.
Мне одной показалось, что фамилия одного из персонажей - Дымобыков, читается как «Дима Быков»? И зачем тебе нужны были такие странные, временами раздражающие читателя фамилии героев?
Александр Етоев: Не понимаю, что в фамилиях героев такого очень уж раздражающего? Ну, хорошо, назову я своих героев Иванов, Петров, Сидоров, то есть чтобы как бы не раздражали, и что? Этих Ивановых, Петровых, Сидоровых в русской литературе было чертово море и Финский залив в придачу. Мне интересно называть их по-особенному. Хохотуев, Телячелов... Кстати, у многих из персонажей были реальные прототипы. Например, Телячелов — это Чевычелов, злой гений ленинградского Детгиза, его директор (до середины 1950-х), который сжил со света практически всю маршаковскую редакцию в тридцатые годы. О нем Евгений Шварц две страницы написал в своей «Телефонной книге». Оттуда я, кстати, взял историю с лужей, в которую Чевычелова/Телячелова бросают инвалиды-обрубки в эвакуации.
Теперь по поводу Дымобыкова. Да, действительно Дима Быков. Я люблю игру в имена. У меня была издана когда-то книга под названием «Экстремальное книгоедство», название придумал не я, придумал издатель. А подзаголовок у этой книги был мой: «Книга-мишень». В смысле, я готов принять на себя стрелы критиков и всех, кому что-то в ней не понравится. Я — как Виктор Леонидович Топоров, своего рода. Сначала напишу, а потом подумаю. Дима Быков, кстати, откликнулся на мои «раздражающие читателя» выпады: «Не думаю, Саша, — написал он в фейсбуке, — что эта плоская шутка могла повлиять на вашу скорбную литературную судьбу». Пустил в меня стрелу оперенную. С наконечником ядовитым. Вот. Но я не обижаюсь, не жалуюсь.
Название романа лично мне кажется неудачным - даже не из-за тривиальности, а потому что ждёшь совсем не того, о чём потом читаешь. Это было решение издателей? Были какие-то другие варианты? Назвали бы лучше «Мандалада»…
Александр Етоев: С названием сложно. Я посмотрел в своих старых записях и нашел такую: «Хороший материал для рассказа или повести — “Взятие Салехарда” (на манер “Взятия Измаила” Шишкина)».
В мыслях о романе у меня было реальное фантастическое взятие города Салехард, как писалось в конторской книге В. П. Зиброва. Это условное название держалось долго.
Потом появилось вот что: «Памяти Салехарда». Это уже из Оруэлла, ты понимаешь. Из его повести-хроники «Памяти Каталонии» об Испанской войне конца 1930-х годов. Когда роман был написан, а названия практически не было (ни «Взятие», ни «Падение» начальственный контроль не прошло), была короткая паника, потому что книгу нужно было сдавать, а без названия как ее сдашь. И мне было приказано срочно книгу назвать. Я ее полистал. Дошел до последней страницы. Глянул на последнюю строчку: «Я буду всегда с тобой». Сказал главреду. Он сказал: «Замечательно». Так и назвали. И мне, в отличие от тебя, кажется, что название удачное. В точку. Ведь Машеньку тоже убьют через секунду после смерти художника. Всех их на Горе убьют, и все они переместятся в... Ну, словом — туда. Куда-то.
Название «Мандалада»... Меня начальство засмеяло бы за такое название. Понимаешь, думаю, почему. Мы ж издатели, нам книги продавать нужно.
Прототип главного персонажа романа - замечательный скульптор Степан Нефёдов (Эрьзя), представитель народности эрзя, о которой, если я не ошибаюсь, в романе нет ни слова. Я понимаю, что твой Рза - не настоящий Эрьзя, хотя сходства между ними достаточно (один Ванька Голый на площади в Екатеринбурге чего стоит). И всё же, почему ты так вольно обошёлся с биографией этого известного художника, говоря шире, считаешь ли ты, что писатель вправе это делать - и не лучше ли было в таком случае вымыслить личность скульптора? Ведь в романе у тебя есть прекрасный пассаж о том, что «имя - это закон»…
Александр Етоев: Аня, дорогая, я вправе. И ты вправе, разве не так? Себя перечитай, пожалуйста. Мы же не обижаем их, наших героев, к которым относимся, как к родным. Мы же не клевещем, не лжем, мы просто строим их жизнь, как требует логика нашей прозы. Да, имя — это закон. Закон воплощения. То, что ты вкладываешь в свой труд, те, о ком пишешь, кому даешь имя, и будет твоим или Големом, или ангелом...
В тексте часто встречаются упоминания реальных исторических персонажей - от горного инженера Бондина до «Алёшки» Толстого. Дух (точнее, дурь) того времени переданы блестяще. И всё же, «Я буду всегда с тобой» - не исторический роман. Как бы ты сам определил жанр книги?
Александр Етоев: Я определил бы его как «псевдоисторический». Таких псевдоисторических сочинений в истории литературы множество. Собственно говоря, вся историческая литература по сути псевдоисторическая, фантастическая. Пушкин не жил во времена Бориса Годунова. А трагедию написал. Алексей Толстой написал про Петра Первого. Василий Ян — о временах монгольских набегов. Тынянов — о том же Пушкине и людях, что его окружали. Примеров множество. Главное, если за такое берешься, осознать: 1) ответственность перед литературой; 2) видеть своих предшественников по литературному цеху, т. е. видеть уровень, ниже которого нельзя опуститься; 3) писать без ошибок; 4) и так далее. Насчет пункта третьего «писать без ошибок»: аз есмь грешен. А именно: в роман, в 1943 год, пролез пистолет Макарова, разработанный только в 1948 году. И Лаврентий Павлович Берия назван в одном месте министром, хотя был на то время народным комиссаром, наркомом. Если книжку переиздадут, что вряд ли, эти исторические огрехи, конечно же, я исправлю.
Мне очень интересно, общался ли ты с каким-нибудь скульптором в процессе работы над книгой? Наблюдал ли его работу? Очень точно описано, как Рза «ковырнёт остриём фигурку и мгновенно отдернет руку. Словно опасаясь реакции своего непредсказуемого творения».
Александр Етоев: Нет, ни с кем из скульпторов не общался, работу их ни разу не наблюдал. Но внимательно читал теоретические штудии Анны Голубкиной, всматривался в гениальные творения Веры Мухиной, рассматривал в альбоме работы моего любимого Эрьзи, читал все, что можно было прочитать об их творчестве, — то есть пытался делать мысленными руками то, что они делали руками живыми. Хотелось сделать то же, но... Но!
Главный вопрос, на который ищут ответ почти все герои книги - это всё тот же Достоевский, «тварь я дрожащая» или «пожалей, не убий, прости». Я права?
Александр Етоев: Думаю, не права. Понятно, что Достоевский — наше всё, на некотором этапе. Но, думаю, у меня другое. Достоевского я в уме не держал. Может быть, в подсознании. Ну вот, смотри: лагерь советский, зона. Нету там Достоевского. Выжить бы. Не до мыслей. Мысли — пожрать бы, не сдохнуть бы. Так? Или не так? Это не 20-е годы, когда философы на Соловках философствовали, а будущий академик Лихачев изучал лагерный сленг. Это уже система, жесткая и жестокая. Достоевщиной тут не пахнет. Здесь действительно Мертвый дом.
Над чем ты работаешь сейчас - и что это будет за книга?
Александр Етоев: Ой, сейчас я тебя разочарую. И не одну тебя. Сочиняю ненаучно-фантастическое сочинение о Марсе и марсианских жителях. О мире мертвых (Марс) и мире живых (Земля). Об их соприкосновении. Что выйдет в результате — не ведаю.
