Пушкин в карантине. День пятый. Бабушка и Outchitel

Текст: Михаил Визель

Иллюстрация: фрагмент картины «Александр Сергеевич Пушкин» работы художника Петра Кончаловского

5. Первая попытка

К величайшей досаде пушкинистов, Наталья Николаевна уничтожила практически все свои письма к жениху и мужу. Но эту источниковедческую досаду трудно разделить: помимо филологических, есть же и этические соображения. А помимо того, рискну сказать - соображения художественные. «Нормальность», то есть заурядность, мелочность этих бытовых писем проступила бы особенно резко на фоне эпистолярных шедевров самого Пушкина.

И это не преувеличение. Тургенев, первый публикатор пушкинского эпистолярия (из чего, между прочим, следует, что французские письма Пушкина мы читаем по-русски в переводе Тургенева!), предварил свою публикацию замечаниями, что, во-первых, то, что наследники Пушкина именно к нему обратились с просьбой подготовить письма к печати - величайшая награда за его многолетнее служение русской литературе, а во-вторых, даже если бы от Пушкина не сохранилось бы ничего, кроме его писем, уже по ним было бы видно, какой это незаурядный человек.

Это тоже кажется преувеличением. Но почитаем пушкинское письмо от 30 сентября. Ситуация простая, житейская: жених предупреждает невесту, что собирается к ней приехать. И это - последнее «нормальное» письмо, когда Пушкин еще думал, что сейчас он, конечно, потеряет какое-то время на заставах, но непременно доберется, потому что не нашествие же, оборони Бог, неприятеля снова в России, а он не государственный преступник.

Н. Н. ГОНЧАРОВОЙ 30 сентября 1830 г. Из Болдина в Москву

Перевод с французского

Я уже почти готов сесть в экипаж, хотя дела мои еще не закончены и я совершенно пал духом. Вы очень добры, предсказывая мне задержку в Богородецке лишь на 6 дней. Мне только что сказали, что отсюда до Москвы устроено пять карантинов, и в каждом из них мне придется провести две недели, — подсчитайте-ка, а затем представьте себе, в каком я должен быть собачьем настроении. В довершение благополучия полил дождь и, разумеется, теперь не прекратится до санного пути. Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы; представьте себе, насыпи с обеих сторон, — ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью, — зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами. Будь проклят час, когда я решился расстаться с вами, чтобы ехать в эту чудную страну грязи, чумы и пожаров, — потому что другого мы здесь не видим.

А вы что сейчас поделываете? Как идут дела и что говорит дедушка? Знаете ли, что он мне написал? За Бабушку, по его словам, дают лишь 7000 рублей, и нечего из-за этого тревожить ее уединение. Стоило подымать столько шума! Не смейтесь надо мной, я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами — не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел, ваша любовь — единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, мой дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен). Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней все мое счастье. Позволяете ли вы обнять вас? Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 верст и сквозь 5 карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы. Прощайте же, мой ангел. — Сердечный поклон Наталье Ивановне; от души приветствую ваших сестриц и Сергея. Имеете ли вы известия об остальных?

Прежде чем перейдём к главному, отметим несколько нюансов. Во-первых, дикая история о повешенном учителе - это всё-таки скорее легенда. Или по крайней мере поэтическое преувеличение. В «формуляре» (послужном списке, заменявшем тогда дворянам трудовую книжку) Льва Александровича Пушкина (1723—1790) значится, что он «за непорядочные побои находящегося у него в службе венецианина Харлампия Меркадии был под следствием, но по именному указу повелено его, Пушкина, из монаршей милости простить». Так что, как видим, сатира Фонвизина на Простаковых и Скотининых - не такая уж гипербола.

Интересно также, что для обозначения несчастного аббата Николя русский поэт использует записанное французскими буквами русское слово - Outchitel. И его же три года спустя использовал в «Дубровском». Где описал отношение русского барина к домашнему учителю схожим образом:

Сказывают, что он барин гордый и своенравный, жестокой в обращении со своими домашними, что никто не может с ним ужиться, что все трепещут при его имени, что с учителями (avec les outchitels) он не церемонится и уже двух засек до смерти.

Зачем Пушкин упорно записывает русское слово по-французски? Видимо, чтобы подчеркнуть, что эти les outchitels - не учителя в полном смысле слова, никто из них не настоящий maître или éducateur. Тот же самый месье Дефорж, чье место занял Дубровский, честно признался ему, что «готовился было не в учителя, а в кондиторы, но мне сказали, что в вашей земле звание учительское не в пример выгоднее...».

Выгодность - понятие растяжимое; Дефорж в этой же сцене на почтовой станции прикидывает, что он будет получать три тысячи рублей в год, половину сразу отсылать старушке матери в Париж, а половину откладывать (поскольку живет в поместье на всем готовом) и в пять лет рассчитывает собрать капитал, с которым в Париже он сможет открыть собственное дело. 1500х5=7500; И для Дефоржа это достаточный стимул пять лет жить под страхом позорной смерти! Дед же Натальи Николаевны отказывается продавать на металл стоящую без толку у него в поместье Полотняной Завод медную статую Екатерины Великой (которую Пушкин и называет «Бабушкой»), потому что за нее дают «всего» 7000… Возмущение Пушкина - стоило хлопотать! - понятно...

Менее понятно, почему он, пиша обычно невесте просто и сердечно, прибегает к такой вычурной гиперболе - «повеситься на воротах зáмка», и почему вообще называет свой дом манерным словом cheteau. Между тем ответ и здесь лежит на поверхности: у него в голове уже вызревает «Скупой рыцарь». Завершённый в Болдине менее чем через месяц - 23 октября. Но опубликованный Пушкиным только в первом номере своего «Современника» в 1836 году, подписанный одним инициалом P. (Pouchkine), да еще и с подзаголовком «сцены из ченстоновой трагикомедии: The Covetous Knight», хотя у английского поэта Шенстоуна (1714—1763) никакой такой «трагикомедии» нет и близко. Почему так долго тянул, зачем такая густая дымовая завеса? Да чтобы никто не говорил прямо: «Пушкин свел счеты со скупым отцом!» А только шептали это под рукой. Что поделать, «публика - дура», а Пушкину было необходимо создать вокруг первого номера своего журнала хайп. Хотя едва ли он рассчитывал это сознательно. Просто почувствовал - пора!

Забавно, что в комментариях к «Скупому рыцарю» в полном 10-томном собрании сочинений Пушкина (ГИХЛ, 1959—1962), выложенном на сайт rvb.ru, такая трактовка категорически отвергается:

«Вероятнее всего, эта ссылка на иностранный оригинал была сделана Пушкиным, чтобы парализовать возможные сплетни, будто в трагедии отражены тяжелые отношения самого поэта с его отцом, отличавшимся, как известно, скупостью. В действительности в «Скупом рыцаре» нет никаких автобиографических намеков».

Да как же "нет", если в не предназначавшемся, естественно, для печати письме невесте Александр грозится «повеситься на воротах моего печального замка»?

---

О бедность, бедность! Как унижает сердце нам она!

---

Но главное впечатление от этого письма всё-таки совсем другое, несмотря даже на жалобы на грязь и собачье настроение. Или, как ни странно, благодаря им. Первая же фраза - «Я уже почти готов сесть в экипаж» создает ощущение сиюминутности, мгновенности происходящего. Словно перед нами не Александр Сергеевич Пушкин, гусиным пером выводящий буквы чернилами из чернильницы на листе бумаги с водяными знаками, а 31-летний Саша, строчащий послание в телеграм своей Натахе, выйдя на крыльцо в ожидании, что сейчас из гаража выкатят его «телегу». Даже просит позволения "виртуально" обнять, словно его послание может донестись мгновенно. Через несколько лет, уже жене, он напишет еще откровеннее и "осязаемее", чтобы не сказать - чувственнее:

Поцелуй-ка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь.

Загадочная фраза Гоголя, что Пушкин - «это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет» (причем сказанная еще при жизни самого Пушкина, в 1832 году) - неужели на это намекает?

В каком-то смысле - да. Образ мышления Пушкина, сама скорость его мысли намного превосходили современников. Он был мыслями в будущем. Но увы - не смог предвидеть будущего на ближайшие несколько недель. Впрочем, может, оно и к лучшему.