Текст: ГодЛитературы.РФ
Фото: pixabay.com
Обложка и фрагмент книги предоставлены издательством
Елена Та́хо-Го́ди родилась в очень литературной семье: правнучка казачьего писателя Петра Семёнова, внучка первого наркома просвещения Дагестана Алибека Тахо-Годи, племянница филолога-классика, специалиста по античной литературе Азы Тахо-Годи; связать жизнь с литературой ей, как говорится, на роду было написано. Причем гордиться ей равно могла бы и тетя (Елена Аркадьевна - доктор филологических наук, профессор МГУ, куратор научных программ дома-музея А.Ф. Лосева на Арбате), и прадед (его наследница - финалист «Ясной Поляны» и Бунинской премии, а также лауреат премии «Серебряный век» за сборник стихотворений «Неподвижное солнце», и это, конечно, не всё).
В списки «Ясной Поляны» Тахо-Годи попадала и вовсе дважды: в 2014-м со сборником «Друг бесценный: четыре истории о любви» и в 2010-м с повестью «У мирного порога моего», которая и подарила название нынешнему сборнику. Название, кстати, довольно емко характеризует содержание: перед нами умиротворенная проза о личных катастрофах, написанная так, как, наверное, и должен писать филолог: без вычурной стилизации под классику, но как будто это действительно писалось в какие-то золотые, давно минувшие времена.
Елена Тахо-Годи. «У мирного порога моего...»: Рассказы и повести. - М.: Водолей, 2020
ДУРАК
Нельзя быть поэтом без некоторой наклонности ко лжи и притворству. Напротив, философом нельзя быть без любви к истине. В этом заключается одно из главнейших отличий философа от поэта, в силу которого первый выше второго. и действительно: философы гораздо реже встречаются, нежели поэты. А. Шопенгауэр. Афоризмы и отрывки
Не знаю, когда мы познакомились. Ни месяца не помню, ни числа... помню лето, дачу, застекленную веранду, солнечные блики на деревянном полу, розовые и белые соцветья в глиняном кувшине на обеденном столе... Солнечное, беззаботное, бездумное, тихое лето... И ничего больше. Ни лица, ни голоса – словно и не было, словно показалось в полусне, в летней полудреме: подняла глаза, обернулась – да нет никого.
Он приехал неожиданно, как, впрочем, почти всегда неожиданными бывали эти дачные визиты. Хлопнет калитка, зальются захлебывающимся лаем обе собаки и понесутся, ломая кусты, наперерез к аллее, а ты ждешь: постучится ли кто в стеклянную верандную дверь или шаги, постепенно приблизившись, вновь стихнут – значит, гости к хозяевам, в другой конец дома.
А впрочем, может быть, он что-нибудь и сообщал тетке, потому что он ехал к Алеше – встретиться, поговорить. Но, думаю, вряд ли заранее был известен день и час – ощущалось, что он не совсем кстати. Алеша занимался под кленами. Гостя нужно было чем-то занять, и надолго, и тут под теткину руку подвернулась я: почему бы вам не прогуляться?
Вдвоем ли мы отправились или вместе с мамой? Думаю, что с мамой – так вероятней. Бродили мы долго, но о чем говорили – стерлось из сознания безвозвратно, словно я смотрела сквозь него, словно отвечала, не слыша. помню, что уже после бесед на веранде, после совместной трапезы, перед самым отъездом он на каком-то листке написал свой адрес и попросил мой. Я назвала из вежливости, но, глядя ему, уходящему, в спину, недоумевала – о чем и зачем мне с ним переписываться?
Кажется, это была первая мысль по его поводу за истекший день.
Когда за ним захлопнулась калитка, я решила уточнить детали у тетки – кто он и что. Пишет кандидатскую диссертацию по философии, поклонник Алеши, живет в Минске – вот и весь ее арсенал. То, что в Минске, было понятно и по адресу, а вот зачем он будет мне писать – ради меня или ради Алеши?.. Вероятнее, ради Алеши. Эта мысль меня почему-то успокоила. Что ж, посмотрим, какие письма пишут философы. и я забыла о нем.
Шло теплое, долгое, тихое лето, бездумное, беззаботное. Мне было восемнадцать лет, и мне было не до философов – известных или неизвестных. Я чувствовала себя частью этого нагретого солнцем соснового леса, этого синего за зелеными верхушками неба, частью этой дачи, частью моих близких, частью этого родного и любимого мира, а может быть, наоборот: весь этот мир – частью самой себя.
Я не запомнила его голоса, его лица. Не запомнила, когда пришло от него первое письмо. Но оно пришло, и оно было длинным, как, впрочем, были длинными почти все его письма, пока он писал мне, пока я ему отвечала. И теперь я вижу эти тетрадные, в клеточку, листки и этот размашистый, но разборчивый почерк. Вижу эти синие строчки без пробелов, сплошным потоком. О чем они были? И были ли вообще? Ничего не осталось.
Первое из писем удивило меня обращением. Наши с мамой имена стояли вместе в первой строке, но все дальнейшее относилось явно только ко мне. Но тогда при чем тут мама? При этом обращался он к нам со словами «Добрый день». Разве так пишут? Почему «добрый день»? А если я получу письмо утром или вечером, то как тогда быть с добрым днем? Что-то было в этом нелепое. ни мама, ни тетка, никто из знакомых так не писал. и конечно, я сама так никогда бы писать не стала. Я писала обычно, как мама, начиная все письма со слов «дорогой» или «дорогая», если адресат был женского пола.
«Но не могу же я писать ему «дорогой»?» – вдруг почему-то усомнилась я, садясь за ответ. То, что можно оставить письмо безответным, я тогда не представляла – я была обязательная, я была отличница, я была так воспитана. Но все же надо было как-то начать... после долгих колебаний – странных, потому что «дорогой» я писала и своим, и чужим, так как это была лишь формула, не более того, – я наконец вывела: «Здравствуйте, Сергей». Так было нейтральнее: почти как его «Добрый день», но только уместнее, и привычнее, и приличнее, что ли. постепенно и он перенял эту форму.
Письма от него приходили аккуратно, и как-то незаметно для себя я привыкла их получать. Мне даже начало нравиться получать эти письма. Они не были исповедальными, хотя иногда прорывались и грустные, личные нотки, они были живые, иногда даже с какими-то забавными подробностями его житья-бытья. постепенно отвечать ему перестало быть тягостным. напротив, хорошо было взять и на какой-нибудь скучной лекции, периодически бросая проникновенный взгляд на стоящего у кафедры, строчить строка за строкой текст очередного письма. о чем они были, эти письма? Где они теперь? Ничего не осталось.
Минули осень и зима. Наступила весна 1986 года. Как это теперь далеко – словно из иной эры – ничуть не ближе, чем весна 1886-го или 1786-го. Теплым, южным майским вечером мы возвращались из гостей и попали в грозу. Я всегда любила дождь, не холодный, октябрьский, а другой – освежающий после душного, жаркого дня. но после этой грозы, в которой я вымокла с головы до ног, до последней нитки, я и ночью, и следующим днем все чувствовала себя как-то не так, как-то неладно, словно меня ломало и мутило. потом странное ощущение прошло, да было и не до ощущений – мы улетали с мамой в Душанбе. маму пригласили на конференцию, а я увязалась следом, бесплатным приложением. и увязалась не зря. Этот беглый взгляд на неведомый мир, где клубника и абрикосы, пионы и розы все вместе, сразу, в начале мая, где зной и песчаные горизонты за караван-сараем и безмерная чинара над чайханой напоминали о существовании реальных пустынь и оазисов, а сиренево-безжизненные подножия памира – о Гималаях, – разве не стоил этот взгляд всех неудобств перелета от Кавказского хребта туда и обратно?.. Когда мы сидели, замерзшие, в пустом зале автобусного вокзала, куда нас доставили из аэропорта, и дожидались шести утра, чтобы добраться на машине до дома, это еще не было столь очевидно.
А дома, когда мы наконец-то пришли в себя, постепенно стало ясно, что что-то произошло. Этим «что-то» был Чернобыль. Мы как-то не заметили его за путешествием в Душанбе, за всеми восторгами от предгорий памира, где мы жили, от сладостной горечи зеленого чая в чайхане, от прозрачно-опаловых абрикосов и клубники. И тем не менее он был. Телевизор и радио говорили одно, в городе – другое. Говорили, что понемногу везут на Кавказ детей не только с Украины, но и из Белоруссии, что к лету ими будут заполнены все местные санатории, что там прошел «след», что этот «след» был и у нас, но что у нас все равно «чище», а там совсем худо.
Там худо? Кого-то привезут? Привезли? Детьми из Гомеля заняты уже все детские санатории под городом? «А как же мой философ?» – подумала я и сказала маме: «надо пригласить его на лето, надо послать ему телеграмму».
Мама изумилась. Я и сама теперь изумляюсь: чужого человека, которого толком никто не знает – десяток писем, и все... но тогда мне казалось это естественным: человеку, может быть, грозит беда, значит, его надо спасать. Тем более, если это так просто – взять и позвать в гости, чтобы было куда уехать.
Мама была покорна. Она изумилась по-другому. Она не спрашивала о моих мотивах. Она только изумилась, почему не письмом – письма тогда доходили от нас за неделю, почему именно телеграмму – экстренность такая к чему?
Тут тоже все было, на мой взгляд, яснее ясного, проще простого. мы сообщим ему наш телефон и то, что мы его приглашаем в гости, а детали обсудим в разговоре. К чему длительная переписка, если кругом творится такой кошмар?
И я послала телеграмму.
Несомненно, это была ошибка – из тех ошибок, которые сначала кажутся единственно верным, разумноприемлемым решением.
Он позвонил на следующий же день. Я изложила идею. Кое-какие дела, в том числе и университетские, мешали осуществить ее тут же, но в принципе «да», в принципе «спасибо», в принципе «июнь» как оптимально возможный срок. Он мог бы приехать на целый месяц. И прекрасно. Пусть приезжает. Он купит билет. Он позвонит. Он напишет еще письмо. Он приедет.
Я повесила трубку очень довольная своей благотворительностью. Хотя, в сущности, что менял этот месяц вне Минска в его жизни с точки зрения радиации и Чернобыля? Это как в «Черной тетради» Гиппиус: достали фунт муки и успокоились, словно этого хватит и на весь голод, и на всю революцию...
Обещанное письмо пришло скоро. Оказалось, что он может приехать в июле, а не в июне, потому что, по договоренности с женой, повезет своих двух дочерей на азовское море. Выполнив родительский долг – приятный для него, как я понимала, потому что и по письмам ко мне было ясно, что по ним он скучает после развода, – он приедет, возможно, прямо с моря, сдав девочек жене с рук на руки.
Впрочем, меня мало волновали подробности. Я занималась спасением человечества в его лице, и детали мне были совсем ни к чему. Зачем он мне про все это пишет? – удивилась я даже.
За сессией, за экзаменами я почти не заметила, как пролетел июнь. Уже известен был день его приезда, уже решено было, что встречать не пойдем – и поезд рано приходит, и здоровый мужчина сам как-нибудь донесет свой чемодан и найдет путь. мы будем ждать его дома.
Тут я и увидела его, можно сказать, впервые, когда распахнула дверь на его звонок. Среднего роста, худощавый, чуть скуластый, темно-русый, загорелый, в защитного цвета рубашке, он стоял на пороге моего дома.
– Заходите, – весело сказала я, указывая ему путь. – Идемте, идемте. Я покажу вам вашу комнату. нет, эта большая комната не ваша – это моя. Я маленькая и, видимо, поэтому люблю все большое. поэтому и самая большая комната в доме – моя. она направо, а впереди – самая маленькая – это мамина, слева – это библиотека, я потом покажу, а вы будете жить дальше. идемте, дом старый, большой. раньше все строили анфиладами: комната – двери – комната – двери. Ваша прямо за моей. Вообще-то я раньше тут жила сама. мама была в большой, а в маленькой – бабушка. после бабушкиной смерти я перебралась в большую. а тут я все устраивала на свой вкус. Тот шкаф с моими детскими книжками, а этот – с моими любимыми поэтами. портрет над ним? Это бабушка. Ее в девятнадцатом году зарисовал Лансере – знаете, тот, который иллюстрировал толстовского «Хаджи-мурата». а слоников на подзеркальнике мне подарила тетка. Только это шкатулка не с павлином, а с жар-птицей – там фотографии. Я потом покажу. нет, это не Лансере, это уже Барто и та, другая, – тоже. Это вид на село в Дагестане, где родился мой дед. называется Урахи. а это – это я рисовала, то, что я, – сразу видно: и тут криво, и там. Да, да, я и рисую, и шью, и готовлю. Ладно, вы потом все осмотрите. Вы пока устраивайтесь, переодевайтесь, умывайтесь. и будем завтракать. Эти двери в гардеробную – ну да, в гардеробную – видите: тут два гардероба, поэтому и гардеробная – так вот, эти двери можно закрыть и вот эти, в мою комнату, тоже. и тогда ваша будет уже не проходная, а отдельная. Здесь все комнаты такие – ведь все анфиладой, кольцом. Да, и ставни тут старые. Да, закрываются на болт. ну да, еще с тех времен – дом принадлежал прадеду, был еще больше, но после революции пришлось уплотниться. Ладно, ладно, я вам еще и сад покажу – у нас и сад есть, почти итальянский, знаете такие, внутри дома, – и наш тоже внутри. Да, и столовая есть, между гардеробной и маминой. И кот Вася тоже на месте.
Вот так это и началось – весь этот месяц, вся эта история.
