Последняя поэтесса Серебряного века Ида Наппельбаум

Текст и фото: Михаил Рутман

Текст предоставлен в рамках информационного партнерства «Российской газеты» с издательским домом «Санкт-Петербургские ведомости»

Конец 1980-х. Квартира в бывшем «писательском» доме на улице Рубинштейна. Передо мной - маленькая пожилая женщина, у которой я собираюсь брать интервью. Чрезвычайно живое лицо, насмешливый взгляд.

- Нет, молодой человек, - губы ее сжимаются в снисходительной улыбке, - нам с вами пока еще рановато беседовать. Все-таки вам нужно сначала что-нибудь почитать...

Краска стыда бьет мне в лицо. Я - почти в возрасте Христа, а меня «ставят в угол», как малого ребенка... Но ей простительно все.

Она - из немыслимой, нереально далекой эпохи. Из самого Серебряного века. Я - на расстоянии одного рукопожатия от Блока, Гумилева, Есенина, Мандельштама, на которых она смотрела вот так же, как сейчас на меня.

Такого собеседника у меня уже не будет никогда! Пулей - в спасительную Публичную библиотеку. Через месяц мы встретились снова. И были дружны с Идой Моисеевной уже до самых ее последних дней.

Она - ровесница ХХ века. Родилась в 1900 году в семье известного фотохудожника Моисея Наппельбаума. В Петербург семья переехала из Минска в 1913 году. Вместе с сестрой Фредерикой Ида оказалась в одном третьем классе частной гимназии Хитрово. Классическое образование - строгая дисциплина, ежеутренняя молитва, три языка - греческий, французский и немецкий. Революция 1917 года, казалось, смешала все. Одни девочки оказались монархистками, другие - большевичками. Начальницу гимназии, величественную вдову-генеральшу, отстранили, из Наробраза прислали эмиссара. Но... им оказалась поэтесса Мария Левберг, дружившая с Блоком и Гумилевым, который посвятил ей стихотворение «Ты жаворонок в горней высоте». Так в жизнь двух сестер вошел «русский Киплинг», как Николая Гумилева звали современники, или «конкистадор в панцире железном», как он назвал себя сам.

После окончания гимназии Фредерика поступила в Университет на филологический факультет, а Ида - в Институт истории искусств. Обе бредили стихами и потому оказались в Доме искусств, в поэтической студии «Звучащая раковина», которой руководил ОН.

«Внешность поэта ничем не привлекала к себе внимания, - вспоминала потом Ида. - Напротив, могла даже и оттолкнуть. Очень вытянутое лицо с мясистым крупным носом, бритая голова, раскосые водянисто-светлые глаза. Но руки! Великолепные, почти женские руки, с нервными тонкими пальцами. Я часто наблюдала их игру. Николай Степанович клал перед собой портсигар из черепахи... И далее весь вечер, занимаясь с нами, цитируя стихи, он отстукивал по крышке ногтем. У меня было ощущение, что этот портсигар участвует в наших поэтических занятиях».

Они читали стихи по кругу, разбирали, критиковали, играли в буриме. Приходили и мэтры из взрослого «Цеха поэтов» - Николай Оцуп, Георгий Адамович, Георгий Иванов, Ирина Одоевцева - и разговор велся стихами. А Ида на всю жизнь запомнила похвалу строгого мэтра (студийцы звали его именно так) за ее четыре строчки:

Смутно вижу - о летнем театре

Афиши пестрят на столбе,

А душа моя делится на три:

О стихах, о былом, о тебе.

«Через некоторое время после ареста Гумилева ко мне пришла его вторая жена Анна Николаевна Энгельгардт (Аничка, как мы ее называли) и попросила меня относить Николаю Степановичу в тюрьму передачи.

- Мне это опасно, - сказала она, - а вам - это ничего, можно.

Хотя я и понимала, что все наоборот, но сделала то, о чем она попросила.

Однажды в окошке, куда я приносила передачи, мне сказали, что больше приносить не нужно... И через несколько дней мы с моей подругой, будущей писательницей Ниной Берберовой, стояли, в ужасе прижавшись друг к другу, и читали на стене дома на Литейном проспекте лист со списком расстрелянных. В нем было имя поэта.

Спустя некоторое время ко мне пришла Анна Николаевна и подарила этот портсигар, сказав: «Вы единственная, кто его заслужил».

В том же, 1921-м, умер Блок. Ида дважды была на его поэтических вечерах («Поэт казался таким одиноким - узкий, стройный, на огромной пустой сцене»), была и за кулисами БДТ, где ее отец фотографировал Блока с Чуковским, потом относила снимки Блоку домой на Пряжку. А вскоре отца позвали фотографировать поэта в гробу...

Жизнь, однако, не останавливалась. В поэтической студии Гумилева заменил Чуковский. А по понедельникам молодые поэты собирались у Наппельбаумов на Невском, 72. Зимой сидели вокруг «буржуйки» с трубой, выходящей прямо в окно. Летом выходили на балкон, тянущийся вдоль фасада. Читали стихи, потом разносили горячий чай с кусками черного хлеба. Здесь бывал весь цвет тогдашней литературы - и молодые, и старые: Федор Сологуб, Михаил Кузмин, Михаил Лозинский, Анна Ахматова, отец и сын Чуковские, Николай Клюев, Даниил Хармс.

Однажды с поэтом Иваном Приблудным приехал из Москвы Сергей Есенин. Ида сфотографировала его с друзьями. Это оказалась последняя прижизненная фотография поэта.

Искусству фотопортрета ее обучил отец. И она оказалась способной ученицей. Круг объектов ее съемки был чрезвычайно широк: поэты, писатели, музыканты, актеры, художники, архитекторы. Работы ее получили международную известность. В 1925 году на выставке фотографии в Париже Моисей Наппельбаум получил Большую золотую медаль, а его дочь - Малую. С одним из тех, кого она снимала, талантливым молодым прозаиком и поэтом Михаилом Фроманом, она в этом же году соединила свою жизнь.

Судьба, казалось, ей благоволила. Членский билет Всероссийского союза писателей за номером 46 ей подписал тогдашний патриарх русской поэзии Федор Сологуб. Была и постоянная работа - секретарь поэтической и драматургической секции Ленинградского отделения Союза писателей. В 1927-м вышел ее первый поэтический сборник «Мой дом».

В 1931-м они с мужем переехали в новую квартиру - буквально в двух шагах от отцовского дома, на Рубинштейна, в знаменитом доме-коммуне, прозванном в народе «слезой социализма». «Экспериментальная» жизнь: квартиры без кухонь и гардеробов, общие раздевалка, кухня и столовая, свои парикмахерская, читальня и детский сад, на крыше - солярий. Вся эта утопия просуществовала недолго. Стали появляться дети (у Иды с Михаилом в 1932-м - дочь Катя), а с ними - примусы в ваннах и кастрюльки на подоконниках... А в конце 1930-х жизнь дома и вовсе замерла - многие его обитатели стали исчезать, большинство - навсегда.

В 1940-м 49-летний Фроман умер после неудачной операции на желчном пузыре. Потом были война, эвакуация, счастливое возвращение в родной дом, который, к счастью, уцелел. Брак со старым другом семьи, сотрудником журнала «Звезда» Иннокентием Басалаевым.

Но и это счастье длилось недолго.

9 января 1951 года ее забрали прямо из дома. «Мы вас недобрали в 37-м», - откровенно признался следователь.

«...Два ленинградских писателя, «друга семьи», - вспоминала она, - положили на стол свидетельства, что они видели у меня дома на стене крамольный портрет поэта Николая Степановича Гумилева... Я удивлялась, что меня ни разу не спросили, куда девался портрет. Дело шло как по маслу. Я ничего не отрицала. Их интересовало, каков был портрет, его размеры, даже краски. Я описала его с удовольствием, восстанавливая в своей памяти. Только удивлялась бессмысленности всего этого».

Удивление Иды Моисеевны понять можно - пресловутый портрет, созданный в незапамятные 1920-е годы художницей Надеждой Шведе-Радловой, Фроман, опасавшийся ареста, уничтожил еще в 1937-м. Следователей, однако, это не смущало. Более того, «следствие даже не поинтересовалось ни моими отношениями с поэтом, ни нашей дружбой, поэтическими встречами, разговорами в студии при Доме искусств и у меня дома. Достаточно было наличия в квартире портрета расстрелянного поэта, чтобы признать меня преступницей». Следствие по ее делу продолжалось более девяти месяцев. Приговор - десять лет в лагере особого режима.

Озерлаг. Пронзительный цикл стихов «Тайшетский оазис». Трудно представить себе, что эта маленькая хрупкая женщина работала на лесоповале... В 1954-м ее освободили и полностью реабилитировали.

- Вы простили тех, кто на вас донес? - спросил я ее.

- Одного простила, другого - нет, - ответила она. - Перестала кланяться.

Она успела еще многое. В 1987-м обняла свою старую подругу Ирину Одоевцеву, на склоне жизни вернувшуюся на родину.

В 1990-м - через 63 года после первой! - вышла ее вторая книга «Отдаю долги».

По старинному обычаю, специальные номерные экземпляры она дарила близким и друзьям. Друзей было множество - дом кипел, все стремились прикоснуться. Как и в те незабвенные времена, ее называли Серебряная Ида...

Третий поэтический сборник «Я ухожу» и книга воспоминаний «Угол отражения» вышли уже после ее смерти. Когда в 1992-м я стоял у ее гроба, вспоминались написанные на смерть Ахматовой строчки Александра Гитовича: «Дружите с теми, кто моложе вас, не то устанет сердце от потерь...»

Оригинальный материал: «Санкт-Петербургские ведомости»