Текст: Александр Сергиевский
Редакторы и составители книги Марк Липовецкий и Анастасия де Ля Фортель сумели привлечь к работе большой коллектив авторов – известных писателей, литературоведов, режиссёров, художников, историков и культурологов, отечественных и зарубежных, живущих и работающих в разных странах, но единых в одном: желании отдать наконец должное выдающемуся писателю, занявшему уникальное место в современной русской литературе.
Как формулируeт редакционное предисловие, авторы «ищут разгадку тайны созданного Шаровым типа исторического письма – одновременно фантастического и документального, философского и парoдийного, трагического и до слез смешного».
Для этой цели под одной обложкой собраны весьма разнообразные материалы: это воспоминания о дружбе, встречах и разговорах авторов с писателем (дополненные в каждом случае мнениями и оценками его творчества); подробные исследования, посвящённые тем или иным сторонам его прозы и мировоззрения; тексты, в которых основное внимание уделено конкретным произведениям, сюжетам, темам и выводам. Pассуждают об этом – перечислю лишь некоторых – известные российские и зарубежные литературоведы (Дмитрий Бавильский и Оливер Реди, Илья Кукулин и Брэдли А. Горски, Амина Габриэлова и Кэрил Эмерсон, редакторы сборника Марк Липовецкий и Анастасия де Ля Фортель), историки (Александр Эткинд, Борис Беленкин, Александр Дмитриев), культурологи и философы (Михаил Эпштейн, Полина Д. Димова), писатели (Анатолий Курчаткин, Михаил Шишкин, Евгений Водолазкин), профессионалы других жанров искусства (режиссёр театра и кино Владимир Мирзоев, композитор Александр Журбин, художник Александр Смирнов). Заключаeт сборник впервые опубликованное по-русски интервью с Шаровым известного болгарского издателя и поэта Георги Борисова, а также подробнейшая библиография всех когда-либо осуществленных публикаций Шарова – писателя, историка и эссеиста, подготовленная Марком Белозеровым.
Тексты тридцати четырех авторов (согласно их содержанию) распределены по шести разделам: "Мемуары и эссе"; "История: философия и политика"; "История: поэтика и эстетика"; "Интервью"; "Краткая биография"; "Краткая библиография".
Очевидно, что в небольшой рецензии невозможно ни достаточно глубоко и подробно отметить все материалы, вошедшие в книгу, ни перечислить их авторов. Поэтому я ограничился исключительно теми из представленных текстов, которые близки мне по затронутым в них проблемам и сюжетам либо вызвали чисто человеческий интерес, оказавшись созвучными моим собственным мыслям и воспоминаниям о моем близком друге.
Сборник открывается мемуаром Ольги Дунаевской – жены Шарова, матери их детей, редактора, литературного агента и первого, самого придирчивого критика его романов. Oна рассказывает историю их знакомства, делится воспоминаниями о том, как, где и когда работал и публиковался Шаров-писатель и историк, как он относился к людям, что ценил в жизни, о сфере его профессиональных интересов и предпочтений, о его отношениях с близкими. Понимаешь, каким привлекательным человеком он был и при этом насколько сложным характером обладал, как истово работал, сколь широк был горизонт его исторических и литературных изысканий, неиссякаем интерес к каждому, с кем сталкивала его судьба.
Вспоминая далёкие годы их совместной юности, Ольга Дунаевская приводит замечание своего тогда ещё будущего мужа о только что опубликованной повести «Джан» Андрея Платонова (которого он считал для себя главным писателем ХХ века). Эти слова Шарова в кратком изложении дают прекрасное представление о главной болевой точке всего его творчества.
Именно тогда Шаров впервые проговорил свою идею о мучительных «блужданиях народа», из которых никогда не было выхода, о том, что его неизменно ждал (и еще будет ждать в будущем) выбор пути, результатом которого на каждом повороте исторического развития становилось (вплоть до XXI в.) новое рабство.
Возможно, одним из способов прорваться сквозь эту стену объективной сути исторической судьбы российского государства и столь же неизбывных/неизбежных тягот и страданий его народа было обращение писателя к поэзии. В связи с чем – жаль, что никто из уважаемых литературоведов не уделил ей специального внимания на страницах сборника.
Но этим, собственно, и ограничиваются мои замечания/претензии к книге, столь полно и разнообразно отразившей целый веер мнений и исследований творческого и научного труда замечательного писателя и историка, по счастливейшей случайности оказавшегося близким другом моей молодости.
Мы познакомились в самом начале 80-х. Когда Владимир Шаров только еще подступал к своему первому роману. Потом была Перестройка. К концу 80-х были написаны и лежали «в столе» уже два его романа (прочитанные мной в машинописных копиях, многие части которых, кроме того, я регулярно слушал в его собственном чтении). В то время я уехал, но в память навек впечатался сфомулированный им еще тогда «прогноз» об очередных грядущих российских «репетициях» – с неизбежным итогом, не оставлявшим камня на камне от радужных наших ожиданий тех лет. Для него уже тогда, повторюсь, задолго до «вставания с колен» и крымских событий, было очевидным, чем всё закончится: возвратом (в иной, естественно, форме) к «корням» русской власти.
Об этом же вспоминает Михаил Шишкин, касаясь своих разговоров с Шаровым в 2005 году, когда пишет, что для Шарова происходящее в стране «было лишь очередным кругом «репетиций». Шишкин выделяет, в частности, любимую шаровскую идею о бесконечной сложности мира и множественности путей его познания, точно и кратко формулируя, как понимал его Шаров: как «мудрость терпимости». Проникновенным страницам воспоминаний сопутствуют точнейшие характеристики идейных и языковых особенностей прозы Владимира Шарова. Одним словом – обязательнейшее чтение, в первую очередь для тех, кто читал прозу Шарова, но с самим писателем не сталкивался никогда и ни в каком виде.
В статье одного из составителей, Марка Липовецкого, рассматриваются парадоксы философских и историко-теологических концепций в романах писателя и выявляются их пересечения с воззрениями его предшественников и современников.
Еще один литератор, Владимир Березин, называет романы Шарова «книгами о тайнах мироздания» и формулирует для них такое определение: «Множество необязательных деталей, которые сначала раздражают, складываются в странный гул; повторные рассказы о событиях начинают сочетаться, гул нарастает, и случается то, что религиозными людьми называется “симфония”. Впрочем, и музыкальными людьми это тоже называется “симфония”».
Время – непременный герой шаровской прозы, внутри которого обитает и сам автор, «совершая вечный обряд запечатления прошлого».
По мнению Александра Гаврилова, писателя и историка Шарова «интересовала только одна вещь: русская революция как путь строительства Царства Божия на земле». В творчестве Владимира Шарова автор отмечает важную и характерную черту (между прочим, никем до него столь отчетливо не выделявшуюся), которую формулирует следующим образом: «Шаров понял первым, что в тех подвалах исторической памяти, которыми страдала (да и продолжает страдать) Россия, будет страшными рубцами нарастать конспирология». В личности же писателя его поражает, что «в каждый момент от него – очень улыбчатого и подчёркнуто любезного – было ясное ощущение неполноты присутствия» (выделено мной. – А.С.).
Сожалея о несостоявшейся личной встрече, Анатолий Курчаткин считает, что проза Шарова «не была даже и «изящной словесностью», что писал он, по сути, не романы, а «историко-философские трактаты», предназначенные «не для прижизненного читателя».
Врач Яков Рывкин из Тюбингена, организовавший в 2014 году приглашение и выступление Владимира Шарова на филологическом факультете местного университета, делится своими впечатлениями о пятидневном пребывании писателя в городе, выступлении Шарова и своём с ним общении. Прекрасно и живо изложенные, его воспоминания определенно помогут читателям отчётливее представить себе многогранный притягательный облик доброго и умного человека.
Авторам некоторых воспоминаний лишь один раз пришлось встретиться и поговорить с Шаровым. При том, что они до того не читали его книг, они единодушны в одном: в общении с писателем – кем бы ни был его собеседник – это не имело ни малейшего значения. Так, композитор Журбин был его давним соседом по дому, а впервые поговорили они лишь незадолго до смерти писателя, встретившись в Москве на одной из книжных ярмарок. Всего одна встреча, захватывающий разговор и – память на всю жизнь…
Среди мемуаристов есть и такие, кто сталкивался с Шаровым, так сказать, по долгу службы. Мы читаем воспоминания замглавного редактора журнала «Знамя» (где впервые публиковалось большинство шаровских текстов) Натальи Ивановой или Бориса Беленкина, директора библиотеки «Международного Мемориала», чей рассказ о посещениях писателем библиотеки и архива организации соседствует с анализом роли документов, найденных Шаровым в «Мемориалe» вo время работы над романам «Царство Агамемнона». И нет среди них никого, в чьей жизни и профессиональной работе беседы с писателем, то, что он говорил о своих книгах, его уникальное обаяние и манера общаться не запали бы в память и в итоге не вылились бы в пространные или не очень заметки, в каждом конкретном случае проливающие дополнительный свет на личность уникального человека и романиста.
Краеугольный камень взаимоотношений человека с его собственной жизнью (не говоря уже о конкретных поступках) – наличие либо отсутствие веры. Об этом, по большому счёту, все романы Шарова, об этом спорят и этим живут их герои. А что в этой связи можно сказать о самом писателе? Немного. Например, Михаил Шишкин признается, что так и не рискнул задать Шарову подобный вопрос. Хотя для него очевидно, что в данном случае связь с определённой конфессией не играла хоть сколько-нибудь значимой роли. Поскольку «для тебя мир был написанной Богом книгой», а народы всей своей жизнью… «комментируют Священное Писание».
Еще один мемуарист, писатель Борис Белкин, на основании долгих бесед с писателем делает чуть более определённый вывод: «Думаю, что личные отношения с Богом (...) у него не просто были, а (...) во многом составляли его суть».
«По Шарову, – пишет Михаил Эпштейн, – религиозный смысл русской истории – это вечный двигатель взаимоспасения убийц и обиженных, грешников и святых, живых и мёртвых, двигатель, который работает сам от себя». Согласно такой логике, «жестокость и есть милосердие», когда врагов «нужно любить и благословлять, а значит, творить милость, уничтожая их».
В своих романах Шаров удивительным образом сплавляет литературу-историю с традицией русской философии, я бы сказал, глядящейся в богословие. В этой связи исследователь, известный глубокими и часто не менее парадоксальными философскими, культурологическими и литературоведческими построениями, предельно точно заключает: «Вслед за Ф. Достоевским и Д. Андреевым, Владимир Шаров в своих романах доходит до границ русского теологического воображения, переворачивая верх и низ, греховность и святость и представляя всю эпоху революционного террора как опыт сошествия в ад ради последнего освобождения души».
Парадокс? Естественно, парадокс из парадоксов, но таковы – внешне – многие выводы, лежащие на поверхности, в глубине же творческой мастерской писателя они лишь маскируют кардинальные проблемы и болевые точки русской истории, с парадоксальным же постоянством повторяющиеся на всех важнейших ее поворотах.
Александр Николаевич Сергиевский – филолог, журналист, переводчик (с английского и итальянского). Публиковался в журналах «Вестник Европы», «Иностранная литература», «Комментарии», «Дружба народов» и ряде периодических изданий Италии; автор нескольких десятков передач на русской службе Би-Би-Си.
