Текст: Андрей Васянин

Книга Светланы Сургановой, некогда второй половинки дуэта «Ночные снайперы» – не о музыке, а о себе. Но это и не автобиография: там и стихи, и дневники, и – да, автобиографическая,– но проза, с сюжетом и коллизиями. Потому что биография у Светланы, человека многогранно талантливого, непростая – тут и приемная семья, и страшная, но, кажется, побежденная болезнь, и уход из «Снайперов» ... Есть о чем рассказать фанатам и просто читателям, которым интересна личность в музыке – личность, которая помнит в деталях, через что и как она прошла. И Светлана рассказывает – да иной раз так, что не оторвешься.

Предлагаем проверить на себе. Ниже отрывки из книги «Все сначала!»

Светлана Сурганова. Все сначала! – М., Эксмо 2020

Для меня самой загадка, почему я выбрала именно скрипку. По счастливой случайности, в нашем доме этажом выше жила педагог музыкальной школы Зенина Людмила Ефимовна. Каждый божий день она была вынуждена слушать, как во время моего купания в тазике (ванны тогда еще не было) мы с мамой горланили «Шел отряд по берегу» и «Расцветали яблони и груши». Пели, как умели. ☺ Но громко и воодушевленно. Однажды Людмила Ефимовна не выдержала и настроенная решительно спустилась к нам с вопросом: «Лиечка, может быть, ты отведешь Светочку в музыкальную школу? Пусть лучше она там поет, а не терроризирует уши соседей!» И вот, уже сама соседка ведет меня на занятие в музыкальную школу № 12 Дзержинского района.

Людмила Ефимовна была женщиной яркой, высокой, будто сошла с полотен Кустодиева. Мне тогда казалось, что она просто исполинских размеров. И шаги у нее были огромные, как у Гулливера. Я семенила за ней, часто переходя на бег. Ладошки потели, щеки краснели, но попросить Людмилу Ефимовну идти помедленнее было страшно неловко.

Когда пришло время определяться с инструментом, я категорично заявила: «Хочу играть на скрипке». Сказала, как отрезала. Это был совершенно осознанный выбор.

Когда выбираешь такой инструмент, как скрипка, поначалу не представляешь, какие сложности тебя ждут. Не говоря о тех сложностях, которые поджидают соседей. ☺ Тогда же встал вопрос, смогу ли я вообще играть на скрипке. Когда преподавательница Митряковская Лидия Пименовна взглянула на мои крохотные ручки, она засомневалась, что из меня выйдет толк – пальчики маленькие, короткие, катастрофически не хватает растяжки, чтобы достать до нужной ноты на грифе. Но за счет широкой ладони и благодаря упертости я все таки смогла играть.

Я была так счастлива, когда мама и бабушка купили мне первую в жизни «восьмушку»! Я буквально впитывала скрипку, познавала ее. Мне было интересно – а как же она устроена? Я даже обнаружила, где у нее сердце! Оно за верхней декой, как за грудиной, рядом с грифом под подставкой, которая держит струны! Скрипка завораживала меня. Я любовалась ее формами и пропорциями. Укладывала ее к себе на подушку, укрывала одеялом, когда ложилась спать – не могла расстаться ни на секунду. Уже тогда понимала: все, что нас окружает – живое, часть общей космической энергии. Тем более музыкальный инструмент, в который вложена душа мастера!

Выпускной экзамен в музыкальной школе я сдавала на инструменте немецкой мануфактуры XIX века. Многие годы эта скрипочка оставалась моей верной спутницей. У нее была особенность. Она отличалась от своих подруг уменьшенными пропорциями: вместо целых 4/4 в ней было 7/8. До «взрослого» инструмента мои пальцы так и не выросли.

Каюсь, я три раза изменяла своей скрипке. Сначала это была электрическая пятиструнная «Zeta». Мне ее подарил наш общий с Дианой американский друг Александр Канарский, в честь которого назван один из лучших акустических альбомов «Ночных снайперов». Потом была японская электроскрипка «Yamaha», но уже классическая четырехструнная. Оба эти инструмента, по сравнению с моей малюткой, были для меня огромными, играть на них мне было крайне сложно. Приходилось менять всю аппликатуру.

Осенью 2010 года в моей жизни произошло важное событие: поклонники подарили мне скрипку пражского мастера Мирослава Комара. Это была моя давняя мечта – получить именно чешский мастеровой инструмент. На торжественное вручение скрипки в Праге был приглашен сам Мирослав Комар! Должна признаться, эта взрослая чешская дама-скрипка просто великолепна! Взаимодействовать с ней – сплошное удовольствие. Но при этом я продолжаю ничуть не меньше любить скрипочку, на которой играла еще в музыкальной школе. Я себя долго винила и испытывала угрызения совести: простит ли мне измену моя малышка? Она простила. Стоит взять ее в руки, она звучит так же, как и прежде.

Играю на скрипке вечного Вивальди. В дверь раздается стук. Открываю. На пороге изрядно выпивший сосед Женя. Невнятно, но душевно начинает просить, чтобы я ему сыграла мелодию из к/ф «Шерлок Холмс и доктор Ватсон». Я наигрываю, как могу. Женя бросается пожимать мне руку со словами: «Как замечательно. Люблю я Холмса и Ливанова люблю, они с Ватсоном такой классный квартет состроили». Уходит. Я в раздумии. Возвращаюсь к Вивальди. Опять стук в дверь. Женя: А «В мире животных» можешь? Отвечаю: «Попробую». Пробую, получается жалостливо так. У обоих из глаз чуть слезы не брызнули. «Я всем расскажу, как замечательно», – потрясая выставленным большим пальцем, говорит Женя и целует в приливе чувств меня в щеку. Уходит. (из дневника)

Годы спустя, учась в мединституте, я узнала, как важна для развития коры головного мозга мелкая моторика, игра на скрипке – лучший поставщик оной. Этот инструмент серьезно скомпенсировал задержку моего развития. Поэтому скрипка для меня – настоящий Божий дар, как и педагог Лидия Пименовна, терпеливо обучавшая меня скрипичным премудростям.

Я была настолько миниатюрной, что ей приходилось нагибаться. Иначе было не расслышать, что же я там играю. Однажды она придумала уловку: сама садилась, а меня ставила на стул перед собой. В результате наши глаза оказывались примерно на одном уровне. Я методично водила по струнам прямо перед ее лицом. А Лидия Пименовна время от времени спрашивала: «Светочка, ты не устала? Может, отдохнешь?» – «Неть!» – отвечала я и продолжала пиликать. Уже тогда стеснялась говорить о своей усталости, считая это неприличным.

Лидии Пименовне удалось таки поставить мои «нестандартные» пальцы на гриф, научить меня разговаривать инструментом. Возможно, моя скрипичная карьера выстроилась бы иначе, но, к сожалению, Лидия Пименовна ушла работать в музыкальную школу при Ленинградской консерватории, рядом с Финляндским вокзалом. Она звала меня с собой. Мы не решились – родителям было далеко меня возить. Еще 4 года я обучалась у другого харизматичного педагога – Виолетты Павловны Газиянц. Она запомнилась мне своими темпераментными уроками, ее реакция на удачно взятую ноту и проваленный кусок произведения была хотя и разной по эмоции, но по накалу одинаково бурной.

<….>

***

Я прошла через смертельный диагноз, годы инвалидности и знаю, о чем говорю: болезнь – это лишь повод для размышлений. Боль иногда является единственным доказательством того, что ты еще жив. Преодоление ее умножает меру твоей выносливости.

Теперь, когда я победила свой онкологический диагноз, я могу вспоминать о нем отстраненно, словно и не со мной это было. Могу точно заявить: никогда не надо отчаиваться, какой бы аховой ситуация не казалась.

Все началось с недомогания и ощущения сбоя в организме. Симптоматика – как из раздела медицинского учебника «Начало развития онкологического заболевания в кишечнике»: анемия, слабость, резкие боли после приема пищи. К счастью, локализация оказалась наиболее благоприятная для опухолевого роста – сигмовидная кишка. На тот момент я была студенткой педиатрической академии, поэтому кое какое представление о медицине имела. Сопоставляя все признаки и симптомы, я догадывалась о своем диагнозе. Но признаться себе в том, что в моем кишечнике назревает катастрофа, не хватало мужества. Я не могла заставить себя пройти обследование, убедиться в правильности своих предположений. Понимала, что мне грозит ректороманоскопия – процедура не из приятных. Задаюсь вопросом, почему бы ее не сделать менее травматичной, в первую очередь психологически? Если бы люди ходили на подобные обследования, что называется, с легким сердцем, то страшных и запущенных диагнозов стало бы меньше.

Я стеснялась, не желала подвергать себя унизительной, как мне на тот момент казалось, экзекуции. Сейчас понимаю, какой это было глупостью с моей стороны! Поэтому призываю всех – обследуйтесь. Переборите свою стыдливость, страх или лень!

Сегодня уже сложно сказать, на что я надеялась, занимаясь самолечением! Глотала болеутоляющие таблетки, пила настойку чистотела и скрывала правду о своем состоянии. Боли только усиливались. Самочувствие ухудшалось. Каждый прием пищи вызывал болезненный ураган в животе. Я стала ограничивать себя в еде, терять в весе. Но обратиться к врачам по прежнему не решалась и дотянула до момента, когда полип в кишке стал злокачественным. К врачам я все таки попала, но уже не по своей воле…

Это случилось в июле 1997 года, находясь в гостях у друзей, я раздухарилась и на спор подняла гирю. Кишка «рванула». Где только была моя голова в тот момент? Я почувствовала, что мне нехорошо. Но даже тогда никому ничего не сказала. Поехала домой. На велосипеде. Дорога по нашим милым питерским колдобинам заняла минут сорок. Меня тошнило, колотило, в глазах темнело, заливал липкий холодный пот. Я только чудом не потеряла сознание. Кое как добравшись до дома, почувствовала – все… кранты! Слава Богу, рядом были Динка Арбенина, Ольга Гусева и Женя Венлиг. Сразу вызвали «неотложку».

Меня привезли в дежурную больницу на Фонтанке. Широко известно, что у нас все очень размеренно и неторопливо: сначала я долго ожидала в приемном отделении, пока доктор спустился, пока подошел ко мне, пока пальпировал, пока записал – прошла вечность. Никто не подозревал, что в моем случае промедление смерти подобно. Мне было 28. В таком возрасте врачи любое недомогание живота у женщин, как правило, списывают на гинекологию. Никому и в голову не могло прийти, что у меня там – рак. Думали – девочка молодая, застудила придатки… А когда почуяли неладное – все таки отправили меня в проктологический центр на Крестовском острове. Уже там, сделав мне пункцию, в дугласовом пространстве обнаружили гной.

На операционный стол я попала с шестнадцатичасовым каловым перитонитом, мало совместимым с жизнью. Так что было все серьезно. Но почему то все равно первые полтора часа меня оперировали гинекологи, пытаясь найти причину перитонита в своей сфере. И только потом абдоминалисты. Они то и обнаружили некротизированный участок в разорвавшейся сигмовидной кишке. Гистология показала аденокарциному сигмы.

Сама опухоль, слава Богу, оказалась операбельной, еще не расползлись метастазы. Мне снова повезло.

Операция длилась около шести часов. У меня было такое количество наркоза – не каждый выйдет без потерь.

Когда ко мне вернулось сознание, я подумала, что самое тяжелое осталось позади. Будучи студенткой МедВУЗа, я могла трезво оценивать происходящее. Помню, лежу в реанимации с дыркой в животе, которая называется колостома. Заходит доктор, оперировавший меня, и трагическим тоном так осторожно, издалека начинает мне рассказывать: «Слава Богу, мы успели, но пришлось сделать травмирующую операцию. Теперь вам придется жить с некоторыми неудобствами, которые, впрочем, со временем можно будет исправить еще одной операцией…» Он боялся прямо сказать, что, удалив злокачественную опухоль, мне вырезали примерно полтора метра кишечника, и теперь туалетом для меня, как минимум несколько месяцев, а то и лет, будет являться сменный мешочек, который прикреплен у меня на животе.

Я бодро так прервала его: «Вы что, мне операцию по Га́ртману сделали?» Хирургия была одним из моих самых любимых предметов в институте, я состояла в «Научном студенческом обществе» и по злой иронии судьбы даже писала работу на тему рака сигмовидной кишки. Скорбное выражение на лице доктора сменилось удивлением, видимо, ожидал другую реакцию от пациентки – шок, слезы… Он запнулся, но тут же, почти на автомате поправил меня: «Гартма́на…» И мы начали спорить, где правильнее ставить ударение в фамилии автора операции. На том и разошлись.

В случае с первой операцией я даже испугаться не успела. Настоящий страх ко мне пришел позже, когда выяснилось, что потребуется повторное «вскрытие». Я надеялась по быстрому оклематься и вернуться домой, чтобы мое отсутствие в несколько дней для мамы осталось незамеченным.

Я не предполагала, что через двенадцать дней передо мной разверзнется кромешный ад…

Оказалось, что меня плохо продренировали.

Поднялась высоченная температура. Началась симптоматика непроходимости и сепсиса. Я угодила на операционный стол вторично. Диагноз звучал так: «множественные межпетлевые абсцессы». Пришлось меня снова вскрывать и тщательно промывать. Если после первой операции у меня оставались еще хоть какие то силы, то после второй я была ниже нуля, причем по Кельвину. Доктора не давали никаких гарантий, говорили: «Мы делаем все, что можем. Если хватит у нее силенок, значит, выкарабкается».

Я лежала вся в зондах и катетерах. Изо рта – трубка. Из живота – 4 трубки…

Но самой неприятной трубкой, торчащей из меня, был назогастральный зонд. Мне его поставили еще в палате, перед тем как увезти в операционную. И вот тогда я стала «слоником»…

На этот раз реанимация оказалась сущим адом: постоянная температура, боль, которая не дает спать и не снимается опиатами. При каждом движении в тебя втыкается тысяча ножей – в бока, в живот – везде. Настоящая пытка! Невыносимая настолько, что простыни подо мной были мокрые от пота – хоть выжимай. Боль всепоглощающая. Чтобы как то с ней справиться, отвлечься, заснуть – старалась просто дышать на раз два три, заставляла себя считать – сколько могла. Доходила до пятидесяти и начинала опять. Когда совсем припекало, пыталась присаживаться на постель, подавала медсестре знаки с просьбой обезболить меня.

Помню, самая тяжелая ночь выдалась сразу после операции, а рядом дежурила уже немолодая сестричка. Она только задремлет, а тут я начинаю кряхтеть. Сразу просыпается, подходит ко мне, причитает ласково: «Ну что ты, сердечная, невмоготу тебе, бедной… Давай еще укольчик сделаю». Такая сердобольная, отзывчивая, а я вот даже имени ее не спросила. В памяти остались только общие очертания силуэта и благодарность за то, что она меня тогда на короткие промежутки времени избавляла от боли, и я успевала погрузиться в пусть недолгий, но глубокий сон. А через некоторое время – все по новой, все девять кругов ада. Помню, как у меня возникло ощущение, что боль не просто обнулила, а прошлась катком по всему живому во мне. Эмоций не осталось. Это была та грань, дойдя до которой не хочется чувствовать вообще ничего.

А когда через два дня после операции убрали первый зонд, я воскресла и подумала: «Все таки жизнь прекрасна!!»

Отдельный аттракцион – перевязки с использованием клеола. Это такой жидкий медицинский клей «Момент», олицетворяющий собой все несовершенство медицинской промышленности того времени. Иного способа зафиксировать на животе громоздкую повязку в конце девяностых годов еще не придумали. Операционное поле большое, и надо было покрыть его целиком. Выглядело это следующим образом: марлевый тампон, сверху общая марля, и все это посажено на клей, который тут же становился частью кожи. А сдирать эту намертво вросшую в рану конструкцию надо было непременно бензином или спиртосодержащим раствором. Непередаваемые ощущения, как если бы терли разъедающим веществом по свежесодранной ссадине! За каждую перевязку килограмма два теряешь запросто. Зубами скрипишь, обливаешься потом, но неловко кричать или ругаться матом, хотя хочется очень! И так девять раз… Пока не сняли швы.

***

Я часто думаю об этом и уверена: если бы болезнь была смертельной, я бы, наверное, умерла. Но она была просто плохо совместимой с жизнью. А врачи хирурги взяли и совместили. За это им огромное спасибо!

Помню, как раздумывала: «За что Господь послал такое испытание? Почему мне? И сама же себе отвечала: «Это просто такая ситуация, урок, этап жизни. Мне ниспослано ровно столько, сколько я заслужила и могу вынести. Поэтому держись, терпи и внимай, но не сдавайся!» А еще перед глазами всплывала увиденная мною однажды шуточная картинка, на которой аист заглатывает лягушку, а под ней подпись: из каждой ситуации есть как минимум два выхода…

***

Вспоминала рассказы бабушки о тяготах ленинградцев в блокаду, закалялась и ободрялась их примером. Давала себе разные обещания: если встану на ноги, брошу пить, ругаться матом, сердиться на людей, стану добрее, собраннее, научусь прощать, начну помогать ближним, займусь изучением языков, буду больше читать, ходить в музей и оперу…

Всякий раз, когда попадаешь в какую-нибудь передрягу и чувствуешь, что висишь на волоске, смещаешь приоритеты. Но запала хватает ненадолго. Каюсь, многое не выполнила.

В общем, каких только мыслей не возникало, в том числе и о смерти. Но думала о ней не в контексте избавления. Мечтала только об одном – не быть обузой родным и друзьям. Просила Бога: «Дай мне сил перенести все испытания, не сойти с ума. А если все таки придется умереть, пусть у меня хватит мужества уйти максимально красиво, без криков, унижения, не потеряв человеческого достоинства!»

Наверное, Он услышал меня: в первую очередь я старалась не усложнять жизнь врачам, дать профессионалам возможность спокойно работать, выполнять необходимые манипуляции в срок и в нужном количестве.

Было ли мне страшно? Я не думала об этом. Мне было важно не расстраивать друзей и маму. Сначала я пыталась утаить от нее мою госпитализацию. Первые дни, когда я не отвечала на звонки, мама решила, что я на гастролях. А потом, почувствовав неладное, заволновалась, стала обзванивать моих друзей. Все раскрылось как раз перед второй операцией.

Иногда спрашиваю себя, почему мне удалось выжить там, где другим не повезло? Почему этот счастливый лотерейный билет вытянула именно я? Может быть, потому, что постеснялась умереть. Или просто так совпало: молодой возраст, клиника, врачи, друзья.

Болезнь близкого человека не каждый может перенести. Не потому что люди плохие, чаще оказываются не готовыми психологически. А рядом со мной таких людей не было. Меня навещали, ухаживали, помогали деньгами и лекарствами. Когда требовалась кровь, а у меня редкая группа – находили доноров и сдавали сами. Благодаря их стараниям я шла на поправку. А как они меня морально поддерживали! Я знаю, многие, узнав о своем диагнозе, замыкаются, пытаются пережить трагедию в одиночку. Это не выход! Я тоже раньше самонадеянно считала: со всем могу справиться одна. На самом деле – ни черта подобного! Теперь убеждена, что ни одну серьезную ситуацию не преодолела бы без участия друзей. И львиная доля успеха моего выздоровления лежит на плечах этих людей. Думала только об одном: я обязана выжить, прийти в норму. Это мой долг перед теми, кто не оставил меня наедине с бедой, вложил в мое выздоровление столько сил!

И, безусловно, ключевая роль в истории моих «хождений по мукам» принадлежит Диане Арбениной. Таких людей больше нет!

Она невероятный друг, умеющий поддержать, как никто другой. За это ей низкий поклон и Спасибо. Если бы не ее жизнеутверждающий тонус и чувство юмора, если бы ее не было рядом, я вообще не уверена в успехе всего мероприятия. Именно Диана в буквальном смысле выходила меня. Она дежурила у моей постели ночами, утром уходила на работу в строительную бригаду. Хваталась за любую халтуру, ведь надо было зарабатывать деньги на лекарства и еду. А по вечерам неизменно прибегала в больницу и сидела со мной до поздней ночи, иногда оставалась ночевать в палате. В память врезался один момент: я пластом лежу в постели, а Динка, устроившись в ногах, читает мне книгу Виктора Пелевина «Жизнь насекомых». Ее чтение лучше любой таблетки отвлекало от плохих мыслей и болезненных ощущений.

В больнице все считали Диану моей сестрой, ведь перед первой операцией я сказала, что она – единственная моя родственница. Все, что случилось в больнице, думаю, для нее тоже было шоком, как и для меня. Натерпелась она не меньше моего…

<…..>

Когда вернулась домой, весила 43 килограмма. Сил не было совершенно! Стоять могла не более десяти минут. Помню, как впервые взяла в руки скрипку. Этот изящный легкий инструмент показался мне многотонным сооружением. Кое как я взгромоздила ее на плечо. А пошевелить смычком уже не смогла.

Начались «прекрасные» будни, продлившиеся долгие восемь лет. Пришлось научиться ходить к врачам. Я стала пациентом отделения стомированных больных Городского клинического онкодиспансера. Там мне очень помогли с адаптацией: обучили пользоваться специальными приспособлениями, ухаживать за собой, да и просто полноценно жить с искусственной выводящей системой. С благодарностью вспоминаю Рафаэла Николаевича Аршанского – заведующего отделением стомированных больных.

А уже три месяца спустя я отправилась на гастроли. Приходилось жестко себя контролировать: неаккуратное движение – и все «хозяйство» могло слететь. В состоянии хронического стресса только и думала: как бы чего не отклеилось, не отвалилось, не обнаружилось, не засорилось. И так в течение восьми лет. В подобных случаях некоторые люди не выходят из дома, а я ездила по стране, давала концерты. И никто ничего не замечал. О том, что со мной что то не так, знала Динка и несколько самых близких друзей.

Гастроли стали для меня настоящим испытанием на прочность. Это ведь такой уклад жизни, когда спишь, ешь, умываешься и делаешь все остальное не по своей необходимости, а когда случится возможность. Конечно, было непросто, особенно в вопросах гигиены: отсутствие горячей воды в некоторых гостиницах, устаревшие поезда и туравтобусы без биотуалетов… К тому же приходилось придерживаться обязательной диеты, что в разъездах тоже хлопотно. Ограничения были во всем, даже в общении. Старалась меньше появляться на людях. В баню, бассейн, спортзал, на пляж – путь мне был заказан, да и вообще, не особо то разгуляешься с таким «сюрпризом» на животе. Но больше всего меня тяготили фотосессии, для которых надо было облачаться в облегающие наряды.

<…..>

Важно выйти из любых передряг без озлобленности, а желательно еще и с приобретениями. Я не хочу больше злиться и врать. Стала внимательнее относиться ко времени – глупо транжирить то, чего катастрофически мало. Мы можем изготовить все что угодно, кроме времени. На больничной койке оно растягивается в вечность, а, по сути, ускользает водой в решето. Абсолютно бессмысленными стали вражда, обиды, осуждения. Даже в самых, казалось бы, неразрешимых конфликтах я поняла – нельзя утрачивать любовь к ближнему, чувство юмора и самоиронию. А в жизни было и остается главным сама жизнь. Чем дальше, тем больше она меня восхищает. Мы так мало знаем о ней и так часто небрежно с ней обращаемся! Много суеты. Мало любви.

Болезнь научила действовать без паники, доверять своему организму и профессионалам. А ставить на себе крест, даже услышав приговор врачей – из разряда глупостей. Как минимум стоит сначала сделать вдох и выдох, а лучше еще вдох и еще выдох, и не упускать из головы мысль: ты не одинок! Он тебе все равно поможет, если только ты сам не отвернешься от Него. Кто то спросит: «А как же с этим грузом жить?» Отвечу – «Потихонечку! А как люди в войну справлялись? Есть было нечего, холод, бомбежки, и семеро по лавкам – вот это по настоящему сложная ситуация».

<…>

Многие ставшие позже знаковыми альбомы записывались спонтанно, экспромтом. К примеру, идея записать «Вторую пулю» возникла от безысходности, когда мы с Динкой терялись в догадках, что б такое подарить моей однокурснице, Аиде Хисамутдиновой, пригласившей нас на День рождения. Мыслей не было, денег тоже. И вдруг Динка предложила: «А давай подарим ей наши песни». Но для этого их еще надо было записать на кассету. И вот впопыхах ночью, накануне торжественной даты мы этим занялись. Дело было в 1995 году в Рыбацком, в той самой квартире с вошедшим в историю бильярдным столом. Запись велась на магнитофон «Романтик» – наше единственное «студийное» оборудование. Динке пришлось петь и играть в крайне неудобной позе, изогнувшись «буквой зю»: на плече – гитара, она записывалась через звукосниматель, а голос – через микрофон, закрепленный к лузе стола на уровне пояса. Микрофонными стойками мы тогда еще не обзавелись. Все песни – с первого дубля. Внезапным промоутером этого домашнего альбома выступила сама именинница. Подаренный ей единственный экземпляр кассеты она переписала нескольким своим знакомым, и с того момента формально несуществующий альбом самопроизвольно размножился на территории от Питера до Магадана. Студийной версии «Второй пули» никогда не было, поэтому многие песни перекочевали в «Каплю дегтя/В бочке меда». Вот и получается, что черновик своего первого официального альбома «Ночные снайперы» набросали за одну ночь на бильярдном столе.

После переезда из Магадана Диану словно прорвало… Она пишет много новых, красивых песен и стихов. Ей было все равно, где их сочинять, на чем записывать. Могла это делать в кафе, в транспорте, на сигаретной пачке, на обрывке газеты, на салфетке. Зачастую Динка не удосуживалась записывать родившиеся рифмы. Зачитывала экспромтом, уверяя присутствующих, что запомнила все буква в букву.

А я в большей степени делала вокально скрипичные аранжировки. Мое восхищение ее талантом, таким свободным и мощным, граничило с наваждением. Мне хотелось, чтобы весь мир разделил его со мной.

Покорение Питера «Ночные снайперы» начали с выступления в знаменитой «трубе» – подземном переходе под Невским проспектом у Гостиного двора. Это культовое место для всех меломанов, помнящее Цоя, Гребенщикова, Науменко и других гуру отечественного рока. Многие музыканты практиковали уличные выступления, потому что это реально «кормило». И нам тоже удалось заработать. А то, что нам набросали, мы в тот же день и прогуляли. Наконец то впервые за долгое время прилично поели. Но главное, мы получили бесценный опыт первой встречи с непредвзятой публикой. Тут вам не перед хмельными толстосумами в «Империале» петь. Или на дружеской тусовке, где все свои. В подземку спускались прохожие, спешили по своим делам. И если вдруг они остановились, вслушались, похлопали, бросили монету – это дорогого стоило. Мы поняли, что наши песни людей цепляют. Это добавило уверенности и оптимизма.

Переход не стал для нас местом постоянной дислокации. Мы спускались сюда еще пару раз, ради того, чтоб «подзаработать на ужин». Все таки уличные музыканты – это особая каста: талант, помноженный на анархичность. С этим надо родиться. У них в крови – благородное презрение к подмосткам, тогда как для нас с Динкой профессиональная сцена была заветной мечтой. И окрыленные своим магаданским успехом, мы полагали, что ее осуществление не за горами. Но Питер – не Магадан. Он отрезвил нас моментально. Радио, и уж тем более телевидение, здесь неприступнее бастионов Петропавловки. А знаменитый питерский рок клуб, колыбель русского рока, утратил в начале девяностых всю активность восьмидесятых, и его статус фактически сошел на нет, хотя номинально он еще функционировал.

В качестве альтернативы росли, как грибы после дождя, всевозможные рок мастерские и рок лаборатории. Это были тесные, прокуренные полуподвальные помещения с плохой акустикой и сомнительной репутацией. Они функционировали по ротационному принципу с мизерными членскими взносами, почти на голом энтузиазме. Организация происходивших в их стенах концертов и фестивалей начинающих музыкантов была на примитивном, самодеятельном уровне. Но именно эти точки положили начало клубному движению в стране. Одной из таких рок лабораторий была «Засада» в промзоне на улице Маршала Говорова, принадлежавшая группе «Бриллианты от Неккермана». Стараниями Петра Малаховского «Ночные снайперы» вписались в их конкурсную программу.

«Засаду» решили покорить «Летом». Мы втроем вышли на сцену. Петр зарядил синтезатор, я стояла со скрипкой, Диана с гитарой. Более нелепую троицу было сложно придумать: двухметровый длинноволосый Петя в видавшем виды свалявшемся, мешковатом свитере, Диана в очках и офисном костюме, я в двубортном пиджаке с огромными плечами. Диссонанс между образом и репертуаром бросался в глаза, но в то время на это мало кто обращал внимание. Мы еще не придумали своей фирменной внешности – всех этих милитари фишек с короткими стрижками, тяжелыми ботинками.

«Лето. На дорогах пыль. Лето. Вся земля как высохший пустырь».

Песня прозвучала убедительно. Мы произвели впечатление настолько, что сыграли в «Засаде» несколько сольных концертов в октябре 1994 года и даже получили символический гонорар. Это выступление, пожалуй, и определило клубный формат «Ночных снайперов» на ближайшие годы.

Воодушевленные тем, что у нас появился первый хит (позволю себе заметить, не «Рубеж», а именно «Лето»), мы загорелись идеей его профессионально записать. Снова возник Малаховский. Он подсказал студию рядом с Фонтанкой в Никольском переулке, бывшей улице Мясникова. Петр, вообще, тогда везде ходил, все выяснял, всюду договаривался.

Предварительно решили порепетировать всем кагалом у меня на Кавалергардской: мы с Дианой, Валерка Тхай, басист Витя Опокин, два Сереги – Поповичев и Кравченко – гитарист и барабанщик группы «Нечто иное». Последние двое знали толк в программировании и являлись счастливыми обладателями приличных электрогитары и драм машины. В ту пору это было неописуемой роскошью. Например, у Валерки своей электрогитары не было. По этой причине Валерку было решено переквалифицировать в клавишника, тем более, что на Кавалергардской пылилось пианино, на котором я в детстве разучивала гаммы. Творческий процесс пошел, Валерка лихо импровизировал, остальные тоже не отставали. В электричестве «Лето» преобразилось. Пока мы репетировали, нам казалось, что песня звучит просто божественно – вот сейчас запишем и сразу прославимся!

Горькая правда жизни подстерегла нас, едва мы переступили порог студии. Звукорежиссером там работал музыкант группы «Пикник» Юра Ключанцев «Дональд». Он встретил нас словами: «Давайте так! Вы сейчас сыграете, как сможете, а я пойму, как вас записать». Юра, как и все студийщики, довольно скептически относился к начинающим музыкантам. Мы подключились, начали играть, и как то сразу не заладилось… Песня на глазах, а вернее, на ушах стала разваливаться. То, что в коммуналке было идеально, в студии никуда не годилось.

Юра мрачнел, но продолжал с нами возиться, подсказывал на свой вкус, как и что делать. Увидев, что вместе у нас ничего путного не получается, он решил писать каждого отдельно, по очереди. Начали с электронных барабанов. Их надо было просто перекинуть в сессию. Худо бедно записали бас, затем Динкину акустическую гитару и мою скрипку. Динка с ее безудержностью пропускала доли, я, переволновавшись, косячила и спотыкалась. Дотошный Юра все замечал, не позволяя даже крохотной помарки. Приходилось делать дубль за дублем. Такая скрупулезность доводила всех до белого каления.

А когда Валерка сыграл фортепьянное соло, в студии повисла гробовая тишина… Было смело и наивно со стороны Валерки демонстрировать свои таперские способности профессиональному клавишнику, музыканту известной группы. Сконфузились, поняли, что это – тупик. Затянувшуюся паузу прервал Юра: «Парень, не мучайся, я сам сыграю». И сыграл с первого дубля.

К концу дня Динка прописала вокал, я – бэки, и, по сути, песня была готова. Естественно, разбирало любопытство, что же в итоге получилось. Юра, не откладывая в долгий ящик, начал наши кривенькие записи поправлять, подравнивать, вытягивать, «причесывать» в сторону свинга. Чтобы понять, как песня приблизительно будет звучать, мы попросили Юру показать нам результат предсведения. Он включил, и стало очевидно, что это вообще не то, что игралось у меня дома. Словно другая песня. Оно и понятно – не было уже такого «мутабора», который мы устроили, репетируя на Кавалергардской. Пусть там все было сыграно вкривь вкось, но при этом азартно, с огоньком и большим энтузиазмом. А студийный результат получился точным, ровным, но бездушным. Юра нас всех «сплющил».

Разочарование было парализующим. Помню, как сидела в углу студии на корточках, обхватив голову, и повторяла одну единственную фразу: «Убили!.. Убили вещь…» Безупречность фонограммы осталась, а волшебство улетучилось. Магию спугнули. Живое, пульсирующее, терпкое «Лето» кануло в Лету.

Вот таким выдался первый опыт студийной работы. Не самый удачный, но вместе с тем бесценный, как урок на будущее.

Я очень жалею, что у меня не осталось этого варианта, было бы интересно послушать его сейчас. А «неубитая» версия существует на «Детском лепете».

Поймала себя на мысли, что говорю о временах сравнительно недавних. Подумаешь – каких то двадцать пять лет прошло, а, по сути, получается, что именно в этот отрезок сменилась эпоха: цифра вытеснила аналог. И целая пропасть образовалась между тогда и сейчас. В нынешний век современных технологий, когда даже самый простой по «начинке» компьютер без труда способен создать аудиофайл, сложно кому то объяснить, что в середине 90 х звукозапись была настоящим событием. Мы не обладали ни деньгами, ни связями, поэтому, если и удавалось договориться со студией по знакомству за символическую плату, приходилось сильно экономить на времени, материале, музыкантах. Сессионниками выступали наши друзья. Дополнительных смен себе не позволяли.

Тот же «Детский лепет» был сделан в крайне сжатые сроки. Треть альбома записали в музыкальной школе на улице Маршала Тухачевского. При ней располагалась студия – ленинградский филиал «Мелодии» с добротной аппаратурой советских времен. Все песни с первого раза, хотя сыгранность оставляла желать лучшего – репетиций как таковых не было, попробуй ка, дополнительно собери музыкантов, работающих «за пиво». По той же причине аранжировки были, мягко говоря, лаконичными. И все равно, как мы ни гнали, счетчик студии нас опережал. На целый альбом средств не хватило, поэтому еще несколько треков (в том числе одну из любимых версий «Я знаю, ты уйдешь», где дебютировал гитарист Иван Иволга) мы дописывали «за спасибо» в Институте киноинженеров на Бухарестской улице.

В финансах были ограничены настолько, что такси не могли себе позволить даже вскладчину. Закончив работу далеко за полночь, мы поняли, что на метро уже не успеваем. Ехать на Кавалергардскую. Рискнули поймать машину. Всю дорогу думали, как же нам расплатиться. Не доехав до дома пару кварталов, попросили остановить на Чайковской у Чаплин клуба. Сгрузили водителю всю собранную по карманам мелочь и, пока он ее считал, по быстрому ретировались. Думали, прокатило! Но не тут то было! Таксист, не досчитавшись нужной суммы, врубил мотор и помчался за нами! И вот она настоящая погоня! Как в кино! Яркие лучи фар шарят по узким проходным питерским дворам. Мы – врассыпную! Я и Динка – в сторону Кавалергардской, Ольга и Петр со своим тяжеленным Roland D20 – в соседний переулок. Разъяренный таксист предпочел гнаться за Петром, как за более очевидной мишенью. Было жутко. Перепугались сильно, но не оставлять же друзей в беде. Понятно, что надо было вернуться на «место преступления», но как это сделать, чтоб нас не узнали? Решили переодеться. Нашли дома чьи то шапки и шубы и поспешили на выручку, озираясь по сторонам, не появится ли на пустынных улицах, как летучий голландец, обманутый таксист.