Ещё одно имя Богу

Текст: Иван Волосюк

Можно всю жизнь пробыть филологом, а так и не догадаться, чем же литературоведение отличается от литературной критики. Позволим же себе несколько наивный взгляд и решим, что литвед имеет дело с упрочнившейся литературой. А вот литературная критика, раз она, если верить Википедии, истолковывает произведение «с точки зрения современности», да ещё и «оказывает активное влияние на литературный процесс», имеет дело с текстами актуальных, ныне живущих авторов.

То есть если я напишу статью о поэтике Тютчева или Пастернака, я как бы на два часа стану литературоведом. А если в поле моего зрения окажутся стихотворения моих друзей и коллег по «Липкам», то тут мне ничего не останется, как выступить в роли критика. (Рома Файзуллин – ужасное исключение из этого правила).

Я так нудно и пространно разграничиваю два, в общем-то, всем понятных термина, чтобы ещё раз указать на проблему статуса авторов, «застрявших» между «тем» и «этим» миром - будь я католиком, здесь возникло бы закавыченное слово «чистилище».

С точки зрения жизненного существования, некоторых авторов уже нет, их земной путь оборвался. Но вместе с тем их творчество еще не стало «литературным наследием», сверхжизненной ценностью, способной пережить прах и убежать тленья. И, в рамках нашего разграничения «профессиональных обязанностей» литературоведов и критиков, их поэзией как бы некому заниматься.

Мемориальный проект «Они ушли. Они остались» Бориса Кутенкова, Николая Милешкина, Елены Семёновой и других энтузиастов как раз призван разрешить данное противоречие.

Вторая изданная в рамках проекта книга - «Ещё одно имя Богу» Михаила Фельдмана (Москва, ЛитГОСТ, 2020) - является второй попыткой собрать воедино избранные стихотворения поэта, прожившего всего 36 лет (даты жизни: 1952-1988). Через два года после гибели Фельдмана, в 1990 году, родные и близкие составили из найденных в его письменном столе стихов книжку «Миновало», изданную в Ленинграде. Но ее, конечно же, оказалось недостаточно, чтобы поэт был замечен и узнан современниками.

В то же время художественный уровень написанных им поэтических текстов позволяет говорить о них без унизительной скидки «о мертвых – либо хорошо, либо ничего».

Не надо заводить архива?

Аркадий Аверченко с присущей ему веселостью (в нашем контексте несколько неуместной) говорит о проверенной издательским опытом истине: «нет такой самой скверной, самой ледащей книжонки, которая бы не продалась в количестве «двести экземпляров».

Ленинградская книга Фельдмана, как и положено хорошей книге, была отпечатана значительно большим, хоть и не громадным тиражом – 2000 штук. Но тираж (каким бы он ни был) имеет лишь косвенное отношение к «неуслышанности» поэта.

Даже то, что сам он был абсолютно равнодушен к судьбе своих текстов и вообще мало кому их показывал, только усугубило эту «неуслышанность», но не стало её причиной.

Самым роковым оказалось обстоятельство, на которое указывает Евгений Абдуллаев в предисловии к сборнику «Ещё одно имя Богу»: «Для приверженцев традиционной рифмованной поэзии верлибры Фельдмана были слишком непривычны, для адептов «новейшей» — слишком традиционны».

Поэту действительно в конце 80-х было не по пути с теми, кто яростно «топил» за традиционную поэзию (в советском смысле этого слова) и был востребован консервативно настроенной аудиторией. А вот в стане верлибристов Фельдман не был настолько «чужим», как об этом пишет Евгений Викторович. Михаилу удалось найти общий язык с Кареном Джангировым, издававшим в конце Перестройки антологии свободного стиха (и срывавшим издательские и редакторские «джекпоты»).

Однако, как справедливо замечает в послесловии Данила Давыдов, основательная подборка Фельдмана терялась в безбрежном томе «Антологии русского верлибра».

В результате его поэзия осталась тихим делом. И, безусловно, частным, сугубо внутренним, не сообщающимся с вольной атмосферой фестивалей, литтусовок или с казенным воздухом совещаний, проводимых Союзом писателей СССР.

Фельдман, не заводивший архива и не трясшийся над рукописями, номинально выполнил главный пастернаковский «завет». Больше того, он сделал реальностью максиму Пушкина «Ты царь: живи один». Но личному «литературному успеху» Фельдмана эти две рекомендации классиков не помогли. Так же, как не помогают советы от миллионеров в духе "как стать богатым".

Тоска о Грузии – или о потерянном Рае?

Подробно пересказывать биографию Михаила Фельдмана в данном обзоре совершенно нецелесообразно. Приведу только несколько ключевых фактов. Родившийся вдали от обеих российских столиц, Фельдман учился на истфаке Ленинградского университета. В вузе, «по долгу службы», он познакомился с грузинской культурой, параллельно интересуясь польской поэзией (и не только ею, конечно же).

Поездки на Кавказ и определенная «мифологизация» Грузии сделали эту страну основным источником времени, пространства и мотивов фельдмановских стихотворений.

«Я рассказываю Грузину о Грузии», – такую «формулу» собственного творчества даёт нам автор («На берегу Невы…»).

В другом стихотворении он определяет задачу поэзии (своей и поэзии вообще) уже на онтологическом уровне:

Адам нарекает животных. Фото: wikimedia

• нужно сказать солнцу
• что оно называется
• солнцем
• птицу птицей назвать
• 
  
• (Слово ловит…)

Без сомнения, это прямая отсылка к нареканию Адамом животных, к филологическому завершению творения Богом нашего мира.

Примечательно, что библейские мотивы неожиданно возникают и там, где, казалось бы, черным по белому написано о Грузии:

Михаил Фельдман

• 
  
• Говорили они
• слова были для меня закрытыми
• как запертый сад
• 
  
• С моего языка
• сочилась зависть
• Тогда один из них
• сорвал и протянул мне
• плод неизвестный
• 
  
• Мякоть плода сочилась соком
• сладость и свежесть
• наполнили горло
• 
  
• А ожиданье сменилось улыбкой
• произнесённой зубами языком
• словами о незнакомом вкусе
• 
  
• («Грузинская речь»).

Одного этого стихотворения достаточно, чтобы показать, что Фельдман был настоящим мастером.

Закрытый сад здесь – рай. «Они» – не грузины, говорящие на незнакомом языке, а троичный Бог. О нём в книге Бытия идет речь во множественном числе. И плод здесь не абы какой – это плод с дерева познания добра и зла, попробовав который Адам «стал как один из нас». И открыл «слова о незнакомом вкусе», ранее бывшие закрытыми, божественными.

«Не напрасно, не случайно…»

Существование поэзии позволяет столетиями выражать разлитые вокруг нас смыслы и не повторять сказанного предшественниками.

Фельдману это удается гениально. В знакомом языке, в тех же словах, которые мы используем, покупая в магазине хлеб или заказывая такси, он находит потайные «ходы», «поэтические чревоточины»:

• 
  
• отражение слишком
• хрупкая вещь для повседневной
• жизни…
• 
  
• Сердце моё
• вдруг эхо своё потеряло…
• 
  
• будто в мажоре
• смычком пытаешься
• перерезать горло…
• 
  
• В мои окрестности
• неизвестная женщина
• вносит свой давний
• траур…

Фельдману удается не споткнуться, не свалиться в банальность даже там, где в строке возникает совершенно избитый, опротивевший всем образ. Скажем, Пегас.

• присудили мне кару:
• тянуть свою душу
• за двумя Пегасами сразу.

Читая Фельдмана, мы можем получить представление о картинах Пиросмани, даже если никогда их не видели, настолько зримы грузины, у которых

• ..тосты божественно вкованы в горло

Картина Нико Пиросмани "Семейный праздник", 1907. Фото: wikimedia

А такие тексты, как стихотворение «Напрасно», на мой взгляд, являются шедеврами, закономерно возникающими в качественно плотном текстовом ряду:

• 
  
• Напрасно
• осенняя ночь грозит
• поэту бессонницей
• ему без того не спится
• 
  
• Напрасно старая женщина
• дверь закрывает
• Никто к ней в дом
• не ворвётся
• 
  
• Напрасно я вспоминаю
• адрес забытого друга
• он уже не живёт
• в этом доме
• 
  

Когда состав на скользком склоне…

Михаил Фельдман погиб в результате крушения пассажирского поезда «Аврора» летом 1988 года в Калининской области.

Во многих его стихотворениях звучит тема смерти («любимая» поэтами), но Фельдман предсказал собственную смерть с катастрофической точностью:

• последнее слово
• прямо в ночь
• под колеса вагонов

Донецкий профессор Владимир Фёдоров, соратник Вадима Кожинова и прямой последователь Михаила Бахтина, считает, что поэта убивает не внешнее, житейское обстоятельство (пуля, вылетевшая из пистолета Дантеса), а совокупность всего написанного. Эта совокупность как бы выталкивает поэта из обыденной реальности, потому что его присутствие в ней вызывает бытийный конфликт. Неизбежно приводящий к «взрыву».

Несколько десятков дошедших до нас стихотворений Фельдмана, судя по всему, обладали ценностью, не совместимой с размеренной, долгой и счастливой жизнью.

И намёк на то, что Михаил это понимал, есть в стихотворении о старом виночерпии, разливающем вино «сидя на крышке своего гроба»:

• 
  
• Он зачерпывает
• еще несколько капель жизни…

Выстроим ассоциативный ряд. Виночерпий. Вино, Христос – виноградная Лоза. Причастие. Это питие есть плод истинной Лозы. Христос – Источник жизни…

Для Фельдмана, как для монаха, спящего в гробу, смерть стала чем-то естественным, тем, что уже не нужно было табуировать или отрицать:

• Такое случается с каждым:
• вечером, дверь захлопнув,
• уходишь из дома,
• чтобы никогда не возвращаться.

Последний выдох

Помнится, жители планеты Плюк галактики «Кин-дза-дза» в память об ушедших хранили воздушные шарики с их «последним выдохом».

Кадр из фильма "Кин-дза-дза!", 1986 г. Фото: kinopoisk.ru

Так и Фельдману жизнь и её завершение представляются как

• … борьба за дыхание
• надувание
• шариков праздничных.

Следует признать, что это мудрый взгляд.

В завершение отмечу, что критерий известности/неизвестности литератора - категория совершенно не оценочная. Строки «Я узнал, что у меня есть огромная семья…» знают примерно 100 миллионов человек. Но это не делает их подлинной поэзией.

Фельдмана мы читаем сейчас в узком кругу, но вряд ли он когда-нибудь расширится до миллионной аудитории. Это уже и не нужно, массовая востребованность и «всенародная любовь» не применимы ни к кому из «новых» поэтов.

И это не плохо и не хорошо. Это реальность.