Текст: Борис Кутенков
«Литературная газета» продолжает дискуссию о критериях квалифицированной литературной критики с участием экспертов, начатую в 13-м номере. Валерия Пустовая о критике как «осознанном переживании искусства»: «Произведение искусства критик сам должен сначала “пережить”. Если он не может пропустить текст через себя непосредственно, как простой читатель, над вымыслом слезами облиться — это профдеформация.
Сначала переживание — потом осознание: почему это сделано, как это сделано. Критика — это механизм оценки своих чувств, способ осознанно отнестись к своим реакциям на текст. И в этом она приподнимается над читательским наивным впечатлением».
Арсений Гончуков о разграничении объективного и вкусового: «Когда я учился на филфаке, я зауважал себя чуть больше, так как научился говорить: “Это классно сделано, но это не моё”. Это ценно, круто, это — литература, хотя лично мне — не нравится. Для меня эталон критика — человек, который умеет так говорить. То есть нужно максимально разделять внутри себя вкус и выработанные собственные объективные критерии. Мне кажется, эти критерии каждый может в себе культивировать».
Сергей Диваков о «некритике»: «Судить о тексте можно только с точки зрения тех структур, которые в нём есть. Что такое некритика? Это когда “критик” пытается через какое-то произведение “протащить” те силовые линии, которые актуальны для него. Когда произведение искусства используется им как орудие “протаскивания” каких-либо актуальных для него вещей».
В «Лиterraтуре» — интервью участников жюри новой молодёжной премии «Цикада» о том, чего они ждут от современной поэзии. Дмитрий Гаричев: «По личной неторопливости я всегда плёлся в хвосте своего собственного пишущего поколения, но когда я читаю стихи сегодняшних двадцатилетних, то испытываю ясную оторопь от осознания той дистанции, что разделяет нас, — и ровно поэтому я всегда ищу в этих текстах что-то, что всё-таки поможет мне запрыгнуть в уходящий поезд». Евгения Ульянкина: «Ещё я ищу стихи, которые не сводятся к высказанным в них мыслям и вообще к сказанному. Я очень уважаю поэтов-активистов, работающих в смежном поле поэзии и политики, превращающих стихи в манифест. Но любой манифест сильнее, когда за ним есть ещё что-то, не только мысль или призыв, но настоящее преображение мира: тогда этот манифест как бы сразу начинает действовать, обретает перформативную функцию. Это преображение удаётся не всегда, а декларативность обманчиво кажется простой стратегией. Получаются стихи, состоящие из мыслей — может быть, и не плохие, но мне трудно такие полюбить».
«НГ Ex Libris» пишет о новой книге поэта Валерия Лобанова «Лёгкое бремя» (с удовольствием прочитанной вашим обозревателем; комментарий к его стихам см. в одном из наших предыдущих обзоров).
- И — «Господи, помилуй…»,
- и — жить при том, при всём.
- Кириллу на могилу
- земельку принесём.
- Не хлеб, не карамельку,
- что тотчас ворон съест —
- хорошую земельку
- из заповедных мест.
- Её, как дар бесценный,
- и доверяя ей,
- несём попеременно
- мы с матерью твоей.
- На небо глянешь мельком —
- Вселенная видна.
- Бедна твоя земелька,
- и родина бедна.
- Здесь солнца — две промилле,
- здесь месяц-завиток…
- Пусть на твоей могиле
- засветится цветок.
- (Валерий Лобанов)
Обратимся к мемориальным материалам. На «Горьком» поэт и драматург Андрей Родионов откликается на уход путешественника, журналиста, публициста Василия Голованова (1960–2021): «У Васи было свойство, которое я в людях очень ценю, — он был маг, и все предметы вокруг него приобретали волшебные свойства. Пара банок пива в рюкзаке, трубочка, книжка, старый кнопочный телефон…» На Facebook о нём же вспоминает Марина Кудимова: «Яркий, странный, нежный, потаенный, “сокровенный человек”, как определял подобную личность любимый им Андрей Платонов. Открыватель, дотошный исследователь такой же потаенной, как его характер, стороны нашего бесконечного пространства, путешественник, страстный приверженец и популяризатор геопоэтики. Проза и особенно эссеистика Василия Голованова гарантировали бы почести и достойную жизнь в любой литературе мира. В сегодняшнем состоянии нашей литературы Голованову гарантировано в лучшем случае равнодушное помалкивание…»
В «Лиterraтуре» — пронзительный текст Екатерины Богдановой о поэте Андрее Егорове (р. 1983), которого не стало в конце марта: «Я не знала (как, думаю, и все его друзья), как ему помочь с его неистребимой депрессией, я могла только поддерживать существование человека, голова которого являла столь дикое сочетание таланта вплоть до гениальности, физической красоты, обаяния и жуткой глубокой тьмы ужаса, наползавшего на него почти без остановки, с которой он боролся как мог, никто не вправе судить, даже суд (это я вам как адвокат и как перенесший чернейшую депрессию человек говорю). Голова, вниз которой он летел так высоко, так недолго и так навсегда…» Там же — подборка стихотворений Егорова с предисловием Евгения Никитина: «Оглядываясь, я думаю, что жизнь и смерть Андрея Егорова — это тоже один из его текстов, который мы, к сожалению, пока не понимаем. Во всяком случае, я чувствую необходимость об этом тексте думать и полную перед ним беспомощность. «Что хотел сказать автор» — классический школьный вопрос, но здесь он уместен. И второй — «что говорит этот текст». Спросить автора уже не получится: точка, которая поставлена, завершает его самого. Автор умер не понарошку. Но я знал Андрея достаточно, чтобы понимать, что он ничего не делал зря…»
- разглядываю фото — осторожно,
- как убирают прядь со лба спящего
- а потом целуют,
- едва коснувшись губами
- вы, молодь, жизни ещё не видели,
- и я, молодь, ещё не видел жизни,
- всё, что я знаю, или думаю, будто знаю,
- я подсмотрел во сне:
- как страшно смеются люди,
- когда их захлёстывает волна
- такого ужаса,
- что они забывают плыть;
- <…>
- (Андрей Егоров)
В рубрике «Актуальное» этого же номера — «Манифест суггестивизма», написанный поэтом и филологом Надей Делаланд; на деле, конечно, никакой не манифест, а последовательный и умный (к тому же незанудный, что редкость в подобном жанре) текст о внерациональном в поэзии, особых свойствах коммуникативной функции стихотворения и многозначности поэтического слова. «Стихотворение имеет свойство замещать собственную речь читателя, ставить его на позицию создателя поэтического текста. Это своего рода трансперсональная функция стихотворения (и шире — поэзии) — выход за пределы личности (поздняя Цветаева писала, что нет поэтов — есть один Поэт). Возможность присвоения читателем текста стихотворения, сотворчества также произрастает из переживания измененного состояния сознания…»
В новом номере «Воздуха» (пока доступном только в бумажной версии) — опрос об этике в поэзии. Среди респондентов — Сергей Гандлевский, Виталий Пуханов, Екатерина Симонова, Андрей Василевский, Полина Барскова и другие. Андрей Тавров: «Этика обнаруживает себя не только в том, что я сделаю, но и в том, чего я не сделаю. Есть аспекты жизни, которых я не буду касаться в своей работе, ибо это прерогатива медицины, например, или анатомии. Для того, чтобы дерево росло и жило, его корни должны быть скрыты, они должны быть в земле, и если я начинаю их оттуда извлекать, то мне придётся иметь дело уже не с деревом, а с его мёртвым подобием, несмотря на самое искреннее стремление расширить рамки поэзии или снять запреты для образования новых смыслов. Но в этом случае дерево умирает и в жизни, и в стихотворении». Полина Барскова: «В случае моей работы вопрос этический стоит очень остро и специфически: я много лет пишу о катастрофических событиях истории (в первую очередь, о блокаде Ленинграда), при этом используя то, что написали сами блокадники. <…> моё намерение — писать не ими, но про них, максимально отделяя своё авторское намерение и воплощение от их опыта. Я не испытала то, что испытали они, это навсегда разделяет, различает наши голоса. Но я много думала об их опыте, у меня возникло желание писать о нём, с точки зрения моего исследования».
В «Знамени» Антон Азаренков пишет о книге переводов Ольги Седаковой «Четыре поэта: Райнер Мария Рильке, Поль Клодель, Томас Стернз Элиот, Пауль Целан»: «Понимание Седаковой-переводчиком этики и прагматики оригинала, то есть того, почему и зачем эти стихи вообще появились, — вот что в первую очередь делает ее переводы выдающимися, и только потом — языковое чутье филолога и поэта. Установка на энергию слова — не столько на то, что оно значит, на его имя, а на то, как оно работает и к чему в нас обращается — созвучна самой сути высокого модернизма. В этом смысле переводческий метод и материал в книге, объединившей четырех важнейших модернистских поэтов, совпадают, что позволяет русскому читателю очень близко подойти к этим стихам».
В свежем «Формаслове» — дневниковая эссеистика поэта Елизаветы Трофимовой: «…а бывает и так, что все вокруг превращается в сплошную радость и милость: почему-то не заканчиваются деньги на проездном, хотя давно уже было пора не пустить меня ни в одну маршрутку, вокруг не зима — а воздушное мерцающее парение, и я уже не та я, которую ничем не спасти, а совсем другой, добрый и мягкий запутавшийся человек.
если бы то время жизни, которое я потратила на тоску, можно было обратить в благодарность, это был бы Атлантический Благодарный Океан: затонувший, как Китеж, и в самый неожиданный час выплывающий снова».
На Textura — рассказы Александра Хана, продуктивно работающего на грани документальной прозы и философской эссеистики: «…но боже, разве я многого хочу? я всегда лишь каждый день думаю о небольшом доме-джерри, где много воды и воздуха, тихо и спокойно, где одна ложка, одна вилка, одна тарелка и один стакан. о доме-джерри со свободными белыми стенами, которые я утро и вечер расписываю текстом, и когда на них заканчивается место, я смотрю на буквы, а потом закрашиваю их белой краской. доме-джерри со стопками книг на полу, столе, на всем горизонтальном, с листвой за окном и жестяными банками вместо пепельниц, с отсутствием запаха, не-запахом, без запаха, даже краски. со стулом, широким столом, лампой-пилигримом, чистым стеклом, постелью на полу и невесомой пылью, почти без предметов, которых будет настолько мало, что вовсе не будет, с водой и звуком дыхания, воздуха, молчания, без тепла и солнца. Да — всего лишь простой квадратный пустой обезличенный ясный никому не нужный скрытый очевидный дом, который видно среди деревьев».
