Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Чуть позже Распутины переехали в деревню Аталанка. Там он и вырос – вдали от столиц, поближе к Байкалу, в Иркутской области. Во многих повестях он возвращался к детским воспоминаниям, это нетрудно разглядеть – в особенности в рассказе «Уроки французского».
Отец будущего писателя заведовал там почтовым отделением и очень скоро попал в беду. За пропажу сумки с общественными деньгами его арестовали. Сергей Распутин и впрямь был виноват: отметил встречу с друзьями и навеселе потерял бдительность. Из лагерных рудников, после амнистии 1953 года, он вернулся инвалидом. Может быть, именно поэтому Валентин Распутин стал писателем, по преимуществу трагическим. Правда, не сразу. Поначалу его молодая жизнь складывалась безоблачно: Распутин поступил на историко-филологический факультет Иркутского университета, отлично учился, считался активным комсомольцем, рано стал сотрудничать с прессой. Все отмечали его способности и энергию. Но это – из внешней жизни, не столь важной для Распутина, который уже в институте с головой ушёл в большую литературу, выискивая редкие издания. И мечтал, не стесняясь громких слов, рассказывать людям о человеческих страданиях. О бедах, пусть даже и заслуженных – вроде той, что произошла с его отцом.
Он публиковал очерки о стройках, о тимуровских делах и сборе металлолома, лирические очерки в приподнятом стиле. Да, выделялся из общего ряда, но сам относился к этому без восторга. Главным было другое.
«Я стоял в стороне и всё видел. Сосна была очень высокая: всё время, пока пила вгрызалась в её тело, она дрожала мелкой боязливой дрожью, потом смирилась, успокоилась, слегка поклонилась своей зелёной остроконечной шапкой в ту сторону, куда её хотели повалить, и вдруг, будто спущенная пружина, рванулась обратно, туда, где Лёшка выгибал кустарник. Я слышал, как кто-то из пильщиков крикнул коротким и сильным, как удар боксёра, криком. Земля глухо ойкнула и сразу же замерла, будто приготовившись к новому удару. Лёшки не было. Я прыгнул и ещё в прыжке увидел, как он вскочил с земли, но к нему со всех сторон уже бежали люди.
Лёшка стоял перед нами, глупо улыбаясь, смущённый тем, что из-за него все побросали работу.
– Пустяки, – забормотал он, виновато краснея, – веткой задело. Пустяки, вы не беспокойтесь. Я не знаю, почему упал, наверное, от страха. А так не больно.
И все сразу заулыбались и заговорили, все, кроме мастера, который выругался сочным, как луковица, ругательством и пригрозил вместо обеда накормить нас правилами по технике безопасности.
Через десять минут мы все разошлись по своим местам, а ещё через полчаса ко мне подошёл Андрей и сказал, что с Лёшкой что-то неладно. Лёшка сидел на той самой сосне, которая сбила его с ног, и, задрав рубашку, смотрел, как синий круг медленно, словно чернильное пятно на белой скатерти, расползается по его животу».
Как сильно написано! Немного в литературе найдется таких дебютов. В этих строках есть всё лучшее распутинское. Тут не обойтись без самого банального определения – чувство слова. А потому каждое движение души и мысли его героев карябает и наши души.
Был там и характерный для шестидесятых пассаж – вполне искренний: «Я неожиданно вспомнил о том, что забыл спросить Лешку о самом главном. Я не спросил его, будут ли знать при коммунизме о тех, чьи имена не написаны на зданиях заводов и электростанций, кто так навсегда и остался незаметным».
В апреле 1966 года рассказ вышел в популярном столичном журнале – в «Смене» – с такой преамбулой: «Этот рассказ принадлежит перу красноярского журналиста Валентина Распутина, участника семинара молодых писателей Сибири и Дальнего Востока, проведенного осенью прошлого года в Чите ЦК ВЛКСМ и СП РСФСР».
Так началась литературная биография. У него нашлись поклонники – и среди взыскательных читателей, и в писательских кругах. В том числе – влиятельные. Распутин вспоминал: «Когда я приехал в Москву из Сибири, то первым писателем, с кем я познакомился, был Сергей Михалков. Он тогда возглавлял Союз писателей России и очень по-доброму, по-отцовски относился к нам — молодой поросли. Он никогда не отказывался нас принять, всегда помогал печататься. В то время быть знакомым с именитым писателем много стоило».
А времена наступали странные, таинственные и до сих пор неразгаданные. Сусловское время в идеологии. Секретарь ЦК Михаил Суслов, по существу, был главным писательским начальником. Вкусы у него были своеобразные, но суровый идеолог не был глуховат к русскому слову. В столице появился углубленный в себя, молчаливый писатель из Иркутска, строго поглядывавший на всех и на всё, а в первую очередь – в свои рукописи. Первая его книга – там, на Байкале – вышла, когда Распутину было 29. Столичные издательства заинтересовались его прозой через два года – и много лет его книги выходили в Москве, да и по всему Союзу, бесперебойно. Главной эмоцией почти всех его рассказов и повестей было сочувствие. Христианское сочувствие к запутавшемуся на земле человеку.
Именно тогда в литературе возникло понятие, направление, даже братство – деревенщики. Действительно, никогда среди первых перьев России (да и любой другой страны) не было столько крестьянских детей. Они не были ровесниками и писали по-разному, но стали плеядой. Их книги почти не имели отношения к массовой культуре, заигрываний с острыми читательскими интересами деревенщики не любили.
И тут начинаются парадоксы Распутина.
«Уроки французского» (1973) – быть может, самый тонкий, самый литературно виртуозный его рассказ. О послевоенной деревне – бедной, благородной, о людях, умеющих смущаться и жалеть. Жалость в этой системе ценностей, быть может, выше любви. Но чего там вовсе нет – так это барабанного оптимизма. Светлая сторона жизни в рассказе проглядывает – робким лучом, сквозь несправедливость и нехватки. Так продолжалось и впредь. Его интересовали судьбы, которые принято не замечать. И писал он так, как никто – наособицу. Хотя уроки Толстого и Бунина в распутинской прозе ощутимы.
Именно тогда – в 1970-е – в советской культуре окончательно утвердился культ русской классической словесности – от Пушкина (а может быть, от Аввакума) до Горького и Бунина. Сегодня даже трудно представить, как любовно тогда относились к этому наследию. К современникам – даже к таким глыбам, как Шолохов, – относились все-таки с меньшим пиететом. А в лучших рассказах и повестях «деревенщиков» увидели классический канон. И не эпигонство, а уровень свободы и взыскательности к слову, к вечным вопросам. У Распутина двадцать лет не обнаруживалось ни многописания, ни промахов. И очень рано – когда писателю было лет 45 – многие считали его «живым классиком». Он занял важную вакансию – и никаких преград для него не существовало. Он писал, как будто у нас нет ни цензуры, ни официального диалектического материализма.
В повести «Живи и помни» (1974) женщина, скрывавшая мужа-дезертира – почти святая. Ее любовь, жалость и «каменное терпение» важнее государственных установок – даже в дни войны. А через год-другой вышло «Прощание с Матерой» – манифест распутинского консерватизма. Распутин не из газет знал, что такое село, подлежащее уничтожению из-за строительства канала и водохранилища. Село перед затоплением. Представляете, каким символом стала бы Матёра под пером писателя горьковской школы, да, например, и Андрея Платонова? Или любого крестьянского писателя предвоенного времени. Символом могучего рывка к новым счастливым временам. «Мы покоряем пространство и время, мы молодые земли». У Распутина выходило наоборот. Образы «крови и почвы» так сильны, что от них не отделаться. И Матера – это же мать, никак не меньше. В финале повести слышится «тоскливый вой» – реквием по затопленной Руси. История получилась трагическая, безвыходная, страшная. И понятно, на чьей стороне писатель. Старый сельский уклад так дорог ему, что ни на какие коврижки прогресса он его поменять не готов. Так у советского писателя получился шедевр антипрогрессизма. Тем более удивительный, что русская деревня никогда не жила так благополучно, как в те, брежневские, времена. А писатель оплакивал старое, отказываясь от современности, в которой всё чаще видел иностранные, чуждые нашему уху ноты, которые не ласкали слух Распутину. Мало кто заметил, что в «Матере» он поставил крест на всей советской идеологии. Какое уж тут строительство развитого социализма (не говоря о коммунизме), если нам смертельно жаль затопленную деревушку.
Самое удивительное, что после этих книг Распутин попал и в школьную программу, и в списки орденоносцев и лауреатов. «Прощание с Матёрой» тут же начали экранизировать, а за «Живи и помни» писатель даже получил Государственную премию. Это – о творческой свободе в Советском Союзе. Она была. Правда, не касалась тех, кто вставал на сторону противника в холодной войне и напрямую колебал политические каноны. К тому же времена стояли литературоцентричные – и Распутина только за стиль считали (вполне заслуженно!) одним из тех, кто задавал тон в стране.
Горбачевская перестройка началась с повести Распутина «Пожар». Снова не просто рассказ о драматическом событии, а символ. Равнодушие и мародерство неукорененных на земле шабашников – и печаль тех, для кого это Родина. Ему казалось, что и преобразования в стране пойдут, главным образом, под почвенническим знаменем. От этих надежд – и знаменитая речь Распутина на I Съезде народных депутатов СССР: «А может, России отделиться? Мы-то себя прокормим». Потом он разъяснял, что это риторический прием, целью которого было только сохранение большого государства. Но главная эмоция Распутина тех лет – растерянность перед напором с Запада. Перед джинсами и дискотеками, в которых видел нечто апокалиптическое.
После 1991 года он – не написавший ни одной агитационной строчки в советское время – оказался в стане «супротивников реформ», в которых видел предательство его России. Он проклинал политику, раскаивался, что иногда участвовал в ней, но высказывался, не молчал. Получалось противоречиво, но не стереотипно. С одной стороны, он называл советские времена «счастливым сном», не принимая «цивилизацию доллара». С другой – восхищался Петром Столыпиным и теми публицистами-консерваторами, которые резко не принимали ни 1917 год, ни его идейных предшественников. Восхищался и религиозными философами – и временами своей комсомольской юности, более честными, чем то, что пришло им на смену. А может быть, именно противоречия и ценны – а без них мы оказались бы в противоречивом и упрощенном мирке. С девяностых Распутин отчетливо находился в оппозиции. И писалось трудно, и беды нагрянули со всех сторон.
А сегодня, когда писатель ушел, просто перечитайте «Уроки французского» и представьте, как трудно и сладостно находить такие слова и ставить их рядом, выискивать такие полутона. Попробуйте перечитать!
