Поэзия Донбасса. Часть III

Текст: Иван Волосюк*

...Нужно сказать еще и о том, что Донецк на определенном этапе своего развития выступал столицей русского верлибра. Это парадоксальное обстоятельство, которое я был горд донести до широкой публики с помощью «Года Литературы».

Дело в том, что, когда у нас на заре перестройки родился верлибр, начал выходить из андеграунда в печатное пространство, когда перестала довлеть цензура, он стал чрезвычайно популярен. Как ходили на рок-концерты за любые деньги, точно так же люди были готовы отдать любые деньги за книги русского верлибра. И первый съезд русских верлибристов то ли по каким-то идеологическим, то ли по логистическим причинам решили провести в Донецке. Видимо, было соперничество между столицами – кому быть столицей верлибра, и решили выбрать нейтральную территорию, как сделали в постсоветском Казахстане. Потом в Донецке длительное время жила автор верлибров Марина Орлова.

Мало того: в Донецке выходил журнал «Многоточие». Это был один из форпостов авангардной литературы, в одном ряду с «Митиным журналом» или «Воздухом». В нем была именно деконструктивная поэзия, он издавался на протяжении шести лет, и большой удачей считалось найти этот журнал в Москве или где-то за рубежом. То есть это было такое подпольное издание, когда уже не было необходимости в андреграунде, оно выходило в Донецке. Об этом сейчас никто не помнит. И я думаю, тем людям, которые публиковались в этом журнале тогда, было бы очень стыдно ассоциировать себя с тем, что сейчас называется «поэзией Донбасса».

Есть еще совершенно точечное проявление. Олег Миннуллин. Это сейчас в большей степени литературный критик, он делает статьи для журнала «Prosodia», это один из ведущих сейчас литературных журналов современного формата. И Олег Рамильевич, будучи литературоведом, публикует статьи в «Вопросы литературы».

Тем не менее, он выступал в роли поэта, написал некую сумму стихотворений. Вот одно из них, которое мне кажется выдающимся и интересным.

• Мне Христос явился в пиджаке,
• Сам Господь явился на рассвете.
• Он стоял один, невдалеке,
• Разодетый, в праздничном вельвете.
• 
  
• В тишине Он будто подал знак,
• И тогда мне вдруг открылось много.
• Я спросил: «Ну где ты взял пиджак?»
• Что еще мне спрашивать у Бога?
• 
  
• На меня взглянув из-под руки,
• Он сказал: «Нигде, нигде на свете
• Не найти такие пиджаки,
• Как когда-то шили в Назарете».

И напоследок я расскажу об умершей в 2009 году поэтессе Наталье Хаткиной. Я всячески отстаиваю ее право быть названной наравне с поэтами, прозвучавшими в нашей литературе примерно с 1985-го по 2000 год. Она приняла совершенно губительное для себя решение остаться в Донецке, хотя с ранней юности публиковалась в «Комсомольской правде», в то время – с тиражом 18 миллионов, она получила все козырные карты и могла бы с легкостью поступать в МГУ или в Литинститут. Но почему-то она услышала, что есть университет в Донецке, поступила в него, а потом решила работать библиотекарем в Донецкой детской областной библиотеке. Ну, собственно, вот эти два обстоятельства привели к тому, что очень ярко разгоревшийся костер прогорел почти бесследно.

Наталья Хаткина начала публиковаться на заре Перестройки, когда были совершенно немыслимые тиражи. Немыслимая сложность отбора в литературные журналы. Сразу после совещания молодых писателей, в котором она принимала участие, — ее стихи попали в «Молодую гвардию». Тогда это еще было не идеологическое, как сегодня, издание, а совершенно свободный рупор литературы. Потом ее опубликовала «Юность», та «Юность», многомиллионная, затем Хаткину публиковала «Нева». Ну а затем произошел распад Советского Союза, и активность Натальи как автора публикаций начала снижаться. Хотя писала она замечательно. Я рассказываю это для того, чтобы вы запомнили и попытались что-то почитать. Она начала писать замечательные короткие рассказы о женской судьбе, о психологии, все это с юмором. А потом она умерла. Процесс оборвался. Но в тот период, когда она была автором советских литжурналов... Я два стихотворения прочитаю.

Наталья Хаткина «Молитва на кухне»

• Надо посуду вымыть, а тянет разбить.
• Это отчаянье, Господи, а не лень.
• Как это трудно, Господи, — век любить.
• Каждое утро, Господи, каждый день.
• 
  
• Был сквозь окно замерзшее виден рай,
• тусклым моченым яблоком манила зима.
• Как я тогда просила: «Господи, дай!»
• — На, — отвечал, — только будешь нести сама

А вот из «Невы:

• Оказалась бесцельной забава
• складным словом людей занимать,
• ведь у них есть бесспорное право
• Не любить меня, не понимать.
• 
  
• Если я ничего не открыла
• никому – ни рабу, ни царю –
• значит, я не о том говорила,
• и сейчас не о том говорю.
• 
  
• Не оставшись ни в списках, ни в снимках,
• никому не придясь ко двору,
• я умру – как живу – невидимкой.
• А, быть может, совсем не умру.

Совершенно очевидно считывается успешная, как мне кажется, попытка Натальи вступить в диалог с Державиным, с одой «Бог», с другими великими текстами, такими, к которым очень многие авторы даже боятся подступиться.

Получается,

Можно издать указ о признании совершенно любого субъекта совершенно любым субъектом, но нельзя издать указ о существовании литературы. И та конъюнктурность, та политическая вызванность, скоропалительность, с которой создают тексты, – унижение по отношению к шансу возникнуть для донецкой литературы. Тем более, что он пока не реализовался. Это как будто насмехаться над ребенком, который два года готовился и не поступил в вуз.

И в итоге это ведет нас в тупик. Я думаю, что на протяжении ближайших лет будут оставаться совершенно две отдельные среды. Одна среда – это патриотические издания типа книги «Строки мужества и боли». «Донбасс непокорённый, неопалимый» и все остальное. Это будет продолжать издаваться большими тиражами и выноситься в том числе на книжные полки.

С другой стороны, будут существовать независимые авторы, которые будут до какого-то момента жить в Донецке, а потом будут оттуда уезжать. То есть мы говорим о том, что поэт Владимир Рафеенко, лауреат «Русской премии» из Донецка, уехал по политическим мотивам. Он тоже сменил язык своей прозы на украинский. До этого уехал Завязкин. До этого Григорий Брайнин. Светлана Заготова, была достаточно известным автором. В конце двухтысячных ее имя можно было назвать в любой московской тусовке. Эти люди уехали сразу, в 2014-м году. Оставшиеся, те, кому меньше 40 лет, держались до середины. Сейчас там осталось два поэта, имя одного я уже называл – Наталья Изотова. До начала августа она все еще оставалась там. У нее дом находится за местами, куда падают «Точки-У», то есть либо перед ее домом, либо за ее домом. Вчера, буквально вчера вечером упали ракеты и убили пять человек. Она там жила в самом центре. Это получается между двумя администрациями, между администрацией Донецка и администрацией ДНР. Это постоянное место атаки.

Эти авторы будут продолжать работать как независимые субъекты и будут публиковаться в толстых журналах. И я рассчитываю, я надеюсь на историческую справедливость, что наши далекие потомки, критики, раскопают толстые журналы и оценят, кто был кто, чисто по профессиональным критериям.

Я всегда говорю, что если к нам прилетят инопланетяне, они не пойдут к колхознику воровать у него корову. Они скорее всего быстро поймут, кто у нас является учеными, астрономами, и выйдут на контакт с ними. Точно так же

и обратятся к тем источникам, которыми являются литературные журналы. И тогда историческая справедливость по отношению к авторам, которых я очень хорошо ценю, которых считаю своими достойными современниками, достойными упоминания везде, где только можно, где это буду делать, продолжать, популяризировать, прилетать в Новосибирск за 2000 километров, чтобы о них рассказать, — по отношению к ним справедливость будет восстановлена.

Ну, а то, что является наносным слоем, будет смыто либо превратится в камень. Спасибо за внимание. Я готов ответить на вопросы. У нас для этого есть 10 минут, а потом можем идти пить кофе.

(Вопрос из зала) А как насчет Анны Ревякиной?

Такое ощущение, что я езжу по России для того, чтобы отвечать на вопросы про Анну Ревякину, мне всегда их задают. Я считаю, что Анна Ревякина тоже часть этого наносного процесса, к сожалению. То есть здесь ты сам выбираешь. Помните, была

Одни дрянь, а другие — ворованный воздух. К сожалению, некая политическая и конъюнктурная составляющая свойственна и Анне, к которой я в принципе отношусь с большим уважением, но удалил из друзей и в запрещенной в России социальной сети, и в разрешенной в России социальной сети.

Тем не менее, Анна сделала одну совершенно удивительную вещь, немыслимую вещь. Она написала поэму. «Шахтерская дочь» является чисто жанрово поэмой. То есть, во-первых, здесь требование, которые я ко всем предъявляю, что человек должен повествовать свою собственную боль. Тот же Вадим Кожинов объяснял – чем отличается лирический жанр от всех остальных? Лирический поэт должен петь свою собственную судьбу, а не чью-то другую. Если он будет петь чью-то другую, от этого из этого ничего хорошего не получится. Но ту боль, которую «поет» Анна Ревякина, является ее собственной болью и пережито ей самой. То есть первое требование она выдерживает. И хорошо, что ее стихи пришлись как бы к столу идеологическому, но не были написаны потому, что это нужно было подать к этому столу, они просто оказались к месту. Но главная ценность – это все-таки то, что это поэма. Поэмы в значении поэмы не писались в русской литературе очень давно. Этот жанр отчасти выработал себя, то есть он перестал существовать. Вопрос спорный. Но вот это, тем не менее, поэма. То есть это не цикл, не коллекция стихотворений, которые объединили и назвали поэмой. Нет, это именно повествование в том смысле, в котором это должно быть. Мне кажется, написано жанрово так, как если бы сейчас был 70-й год, причем совершенно не в смысле, а в хорошем смысле этого слова написана как будто для другой исторической эпохи. Я считаю, что в этом заслуга Анны. Я ответил на ваш вопрос?

*Иван Волосюк – корреспондент отдела литературы и искусства газеты «Московский Комсомолец». Филолог по образованию, выпускник Донецкого национального университета. Член Союза российских писателей, поэт, критик, постоянный автор «толстых» литературных журналов. Стихи переводились на итальянский, болгарский, сербский и румынский языки